В конце 1942 г. Коля написал хронику своего первого периода жизни в Ярославском военном училище, озаглавив ее "День курсанта". Написана она была и послана Лиде Ч. Колюшей. Копию "Дня курсанта" Коля прислал и семье, с просьбой сохранить ее до его возвращения.

Письмо от 1 декабря 1942 г.
"Здравствуй, Лида.
В тот день, когда я призывался, я увиделся с Алей, она должна была передать тебе привет. Аля просила меня написать тебе письмо. Я удивился: уполномочена ли она просить за тебя? Ответа ее я не помню, вернее, я его не слышал — так был занят мыслью о будущем письме. Аля взяла с меня обещание, и вот я его выполняю.
Может быть, я пишу еще из желания получить ответ. Зачем он мне — не стоит говорить. Все писатели во главе с Еленой Коконенко пишут о том, что такое для красноармейца письмо, и особенно письмо девушки. А что вернее всего, мне попросту хочется высказать свои впечатления, накопленные за два с половиной месяца в армии.
Домой я пишу почти каждый день — это называется хроникой. Если в хронику и вплетается что-либо эмоциональное, то оно из-за краткости лишено вдохновения. А сейчас мне хочется высказать все сразу, чтобы, увлекшись воспоминаниями, соединить воедино все пережитое в Ярославском пулеметно-минометном училище за полтора месяца. Это не так трудно сделать: здешняя жизнь так однообразна, что для этого достаточно описать один ее день.
Он начинается с протяжной команды "подъем", от которой одеяла летят куда-то в сторону, все вскакивают, как ужаленные, с быстротой и ловкостью матросов спускаются с нар, чтобы успеть за четыре минуты одеться и выбежать в гимнастерках во двор, на пятнадцатиминутную зарядку на морозе. Кто опоздает, будет "заряжаться" не 15 минут, а 30, и потому все, толкаясь и застегиваясь на ходу, пулей вылетают с крыльца. А при возвращении — давка в дверях, озябнув, все спешат зайти в казарму. Сонливость, разогнанная сумасшедшим подъемом, пропала совсем. Туалет, утренний осмотр, команда: "Рота, приготовиться к занятиям"...
Первые два часа — строевая подготовка; забрав оружие, идем на стадион. Винтовка на плече, поддерживаемая левой рукой; выбрав момент, когда лейтенант не видит, правой рукой поддерживаешь приклад, даешь отдохнуть утомленной левой. Так каждый день, и ты привыкаешь, забываешь о том, что в согнутой руке — четыре с половиною килограмма, которые ты должен носить во имя будущей победы над фашизмом.
На стадионе мы отрабатываем строевой шаг, повороты в движении строем, подход к командиру. Иногда вместо строевой бывает более веселое занятие — физическая подготовка: "скачок вперед", "скачок назад" — "мартышкин труд", по выражению старшины. Со смехом и с упорством курсанты изучают способы колоть штыком и бить людей прикладом.
Возвращаясь в казарму, думаешь о бестолково и бесцельно проведенном времени, потраченном на усовершенствование в деле истребления людей. Так каждый день, и эта мысль учит меня ценить время. Правда, я немного научился ценить его, когда зимой 1941-42 г. работал истопником и электромонтером. Придя с работы, я старался употреблять оставшиеся несколько часов для работы над собой. Я прочел много книг, из-за предубеждения отвергаемых раньше, я полюбил хороший роман. Я научился играть на рояле и полюбил музыку, незнанием которой раньше бравировал. Я окончил переводческие курсы и использовал свое знание немецкого языка, которое я раньше не ценил. Но если бы я увидел себя марширующим сегодня на стадионе, я бы использовал время втрое лучше.
9 часов. "Рота, выходи строиться на завтрак!" Роту, выстроенную в колонну по 4, ведет старшина. "Рота, стой". Старшина скрывается в здании: надо доложить о прибытии роты, которая, ежась от холода, стоит в стойке "Смирно" перед крыльцом. Наконец команда: "Справа по два, шагом марш", — и через минуту все стоят вдоль столов. "Снять головные уборы", "Садись", "Приступить к еде".
Я делю хлеб и масло. Не всякий сумеет точно и честно разделить между сидящими за столом несколько обкромсанных буханок и кусок масла. Мне эта работа доверяется, как математику и честному человеку. Сахар и суп делят другие, потому что уже через 15 минут: "Рота, кончай кушать", "Встать", "Выходи строиться".
Курильщики задерживаются в дверях покурить, а некурящие, ожидая их, мерзнут на улице в строю. Старшину ругают за нераспорядительность, а курящих за несочувствие товарищам. Те укоряют — надо же учитывать людские слабости. "Шагом марш". "Рота — стой".
Старшина снова бежит докладывать о прибытии роты, мерзнущей на улице в ожидании команды "Разойдись". Следующие два часа по расписанию — изучение материальной части оружия, огневую подготовку проводят командиры взводов. Но наш лейтенант перекладывает эту работу на мои плечи. Что стоит для меня, изучавшему в институте теорию машин и механизмов, понять принцип работы пулемета? 10 минут. А тем, кто окончил 7 классов, нужны часы, и я разжевываю им работу замка пулемета при стрельбе. Вот куда уходят еще два часа, вот куда я применяю мое знание механики.
Так каждый день. Я думаю о том, на что мне понадобится после войны мое знание всех этих орудий истребления людей. Я учился в Энергетическом институте, изучал марксизм, ленинизм, высшую математику и английский язык... Но если бы я увидел тогда себя объясняющим курсантам убойное действие пули, я бы занялся изучением более гуманных наук, я бы пошел в Медицинский институт. Когда кончится война, я так и сделаю, если не найду к тому времени более подходящего поприща для служения человечеству.
В следующие два часа бывает какой-нибудь из теоретических предметов: политическая подготовка, инженерное дело, санитарное дело, связь, топография, баллистика. Все программы рассчитаны на семилетнее образование, и мне часто приходится скучать.
На уроке топографии деревенские ребята, только что впервые увидевшие компас, с раскрытым ртом слушают о Большой Медведице. Наконец до них доходит, что весь мир вертится вокруг Полярной звезды. В перерыве я опровергаю это положение, а на следующем занятии ребята начинают спорить с преподавателем, ссылаясь на мой авторитет. Конечно, все кончается как нельзя лучше: я знакомлюсь с преподавателем, он спрашивает меня о моем образовании, и я обеспечил себе "отлично" на все 6 месяцев. Недавно воронежские ребята поспорили, войдет ли гривенник в электрический патрон. Сказано — сделано. Яркая вспышка, брызги расплавленного металла, все от испуга разбегаются, оставив гривенник в патроне. Два дня казарма была без света: монтер не мог найти повреждения, пробки "вылетали", как только их ставили на место.
И вот эти ребята, побоявшиеся после короткого замыкания подойти к патрону, изучают полевой телефон УНАФ на уроке связи. Никто не может понять назначение трансформатора и микрофона, дело идет так туго, что сам преподаватель получает прозвище Унаэф.
Политподготовка похожа на изучение катехизиса.
"Что сказал т.Сталин о дисциплине?" — "Армия без дисциплины превращается в сброд".
"Что сказал Суворов о боевой учебе?" — "Тяжело в ученье — легко в бою".
"С каких пор военная присяга дается индивидуально?" — "С 1939 года". Доходит очередь и до меня, и мне задается вопрос: "На чем зиждется дисциплина в капиталистических армиях?" Ответ должен быть простой: "На страхе и на обмане", — а я начинаю распространяться о классовых противоречиях, цитирую Бисмарка: "Солдат должен бояться своего командира больше, чем пушек неприятеля", — и Вильгельма II: "Если бы солдаты знали истинные цели войны, они никогда не пошли бы воевать", — и я зарекомендовал себя как образованный человек. На санитарном деле я скучаю еще больше, зато баллистику я слушаю с любопытством: чтобы довести до своих слушателей какие-то крохи знаний, преподаватель прибегает к примитивному объяснению отдачи, выстрела, взрыва, а когда дело доходит до такого сложного явления, как деривация, он начинает говорить буквально глупости. Тем не менее никто ничего не понял, а на вопрос: "Ясно?" — все хором ответили: "Ясно", — в надежде, что П-в (т.е. я) все объяснит. Мои объяснения даже кажутся ребятам более простыми и понятными. Все "проясняется": и масштабы, и действия отравляющих веществ, и работа пороховых газов.
Возвратившись из классов в казарму, все обступают дневального, который раздает почту; в несколько секунд пачки писем расходятся по рукам, и не получившие писем осаждают дневального вопросами: "А мне?" — "А мне не было письма?" Сколько разговоров, сколько радости, сколько завистливых взглядов. Этот небольшой исписанный листик бумаги, сложенный треугольником, — драгоценная весточка из другого мира, от которого мы все оторваны войной и о возвращении в который мечтает каждый. Все, все: получившие хорошие известия и скучающие по дому, не получившие писем совсем, получившие плохие известия о бедствиях эвакуированных семей, о ранении товарищей — все сознают, что причиной всех бед и зол является фашизм. И чем дальше, тем больше в сердце накапливается обиды и злобы, тем больше нетерпения проявляет каждый, тем ближе и страшнее час расплаты.
Больше всех завидуют мне: я получаю ежедневно несколько писем. Позавчера ребята вручили мне сразу 6 писем, одно было от Лиды. Через 10 минут они с усмешкою спросили: "Ну, что тебе пишет твоя любезная?" А мне было не до шуток, я сказал им, что мой первый школьный товарищ, Борис С., в боях под Сталинградом лишился левой руки. После непродолжительного молчания кто-то сказал: "Ничего, ты отомстишь".
Новая пауза была нарушена командой: "Одеться". Последние и самые трудные часы занятий — тактика, в поле в 6 км от города. Мы забираем все оружие, в том числе и пулемет, который разбирается на две части, по 32 кг каждая; все несут их по очереди, по полтора, два километра. Когда я раньше носил такие грузы, я приравнивал это к героизму, а ведь сейчас я несу эти два пуда без отдыха и в строю, и это не кажется ничем особенным.
Придя на место, мы принимаем боевые порядки: окапываемся, ползаем по-пластунски, кричим "ура", стреляем холостыми патронами. Если сегодня оборона — мы возвращаемся в казармы замерзшими после продолжительного лежания в окопах; если сегодня наступление — мы возвращаемся мокрыми, после подползания и стремительной атаки. Домой мы идем веселые, поем марши и песни, потому что...
В 5 часов — обед. Роту ведет лейтенант К-в. Он хороший, не заставит всех зря мерзнуть на улице. И правда, не останавливая роту, он подает команду "Самолет", и все разбегаются.
Но вот веселое ожидание обеда сменяется вполне нормальным чувством между голодом и сытостью, настроение у всех падает. Даже шутливая команда лейтенанта у входа в казарму: "Справа по два, слева кучей", — не может развеселить тех, кому предстоит чистка оружия. Хорошо, у кого винтовка, а за другими закреплен пулемет, с ним возни вдесятеро больше.
После чистки оружия 2 часа самоподготовки — это почти те же обязательные занятия. В организованном порядке взвод занимается тем, в чем он считает себя слабым. Руководить занятиями должен командир взвода. Но я гораздо лучше разбираюсь во всех военных науках, чем наш лейтенант, и он поручает эту работу мне. Два часа я беседую с курсантами о масштабах, о воинской дисциплине, о правилах маскировки, о порядке сборки и разборки пулемета.
Иногда, пользуясь отсутствием начальников, я беседую с курсантами о Суворове и Кутузове, о планетах, о звездах, об особенностях иностранных языков, о Ростане и Ибсене, о всем, что их интересует. Когда политрук спросил ребят, кого бы они хотели выбрать ему в помощники проводить систематический опрос курсантов по политподготовке, все единогласно выбрали меня. Им понравилась моя система преподавания и опроса, товарищеская и простая, без крика и дисциплинарных взысканий за сонливость. На днях курсанты выбирали товарищеский суд, они не упустили возможности самим выбрать себе хоть одно должностное лицо, и меня единогласно утвердили председателем суда.
Вчера, когда я у карты объяснял ребятам положение в Африке, командир взвода лейтенант... спросил меня: "Ты это дело (он показал на карту полушарий) хорошо знаешь? Завтра объясни мне кое-что, а то иногда курсанты спрашивают, а я и не знаю, неудобно получается".
Стоило мне написать одну заметку в стенгазету, и мне пришлось фактически редактировать ее. Мне поручили оформление ленкомнаты к празднику, меня назначили агитатором во взводе, несмотря на то что я не комсомолец.
Так, против моего желания, мое образование делает мне карьеру. И вот я вчера был назначен командиром отделения, вместо паренька неумного, но крикливого. Это налагает на меня массу обязанностей и ответственность за 7 человек и в то же время освобождает от мойки полов, чистки оружия и др.
"Рота, выходи строиться на ужин". Роту ведет лейтенант Н.., не только строгий, но и злоупотребляющий своей властью. Беда, если кто запоздает в строй, — будет стоять на морозе еще с четверть часа. Во дворе скользко, снег давно утоптан тысячами ног, идти трудно, а лейтенант гоняет роту строевым от казармы к столовой и обратно, "пока не пройдет как следует строевым шагом и с настоящей песней, чтобы стекла дрожали". "Смирно" и "не шевелись" прибавляет он для строгости. "Шагом марш". Мимо строем идет другая рота, оба начальника одновременно подают команду "Смирно". Кто-то, поскользнувшись, падает. "И не шевелись", — говорят упавшему курсанту. Только так могут они высказать свое недовольство лейтенантом, отнимающим у них время.
Самый драгоценный час — личное время курсантов. Правда, это свободное время часто используется для общественной работы, политинформации и прочего, но в большинстве случаев все используют его для писания писем. Я тоже забираю мои бумаги и иду в ленинскую комнату. Я достаю 2 фотокарточки — моей семьи и твою, а потом, насмотревшись на них и дав волю воспоминаниям, начинаю писать. Я пишу по отдельности и по очереди папе, маме, брату и сестре. Папе я пишу о том, о чем нет смысла писать всем остальным; маме — о всем понемногу и о воспоминаниях о прошлом; сестре — о том же, о чем сейчас тебе; брату, по его собственной просьбе, описываю все смешные истории, какие у нас приключаются. Сначала письмо не получается, я бываю недоволен своим стилем и плавным, осуществляемым внутри предложения переходом от одного события к другому, и абсолютным произволом в выборе и расстановке знаков препинания, и громоздкими обобщениями, использующими мелкие факты, и пр. А потом я перестаю обращать внимание на стиль, пишу быстро, едва поспевая за бегом мысли. Я вижу маму, с радостью достающую из почтового ящика белый треугольничек, мою семью, собравшуюся вокруг стола, сестру, вслух читающую мое письмо. Я совершенно увлекаюсь, забывая о невыученной главе из устава гарнизонной службы и о неоформленной доске соцсоревнования...
Кто не пишет писем, собираются в кружок и поют песни хором или слушают сольное пение под аккомпанемент гитары или гармонии. Поют о "девушке, по имени Людмила, отдыха не знавшей сестре"; о печальной участи преступников, не могущих исправиться; о любви, разрушенной войной; о любимой девушке, вернувшей на правильный путь бандита-уголовника. Эти романсы — и старые, и новые — совсем не похожи на те песни, которые мы поем в строю, которые рекламируются кино и радио. И лишь как исключение на мотив "Сулико" исполняется "Катюша". Часто поют "Из-за острова на стрежень", "Ямщика" и другие народные песни с медлительным и торжественным мотивом, которые напоминают мне Баха, Бетховена и церковные песнопения. Иногда в ленинской комнате собирается целый оркестр двух рот: две гармонии, гитара, балалайка, мандолина и губная гармоника. Устраивается настоящий концерт. Конферансье — сержант, армянин, рассказывающий анекдоты, истинно армянские, совсем не похожие на те, которые зовем армянскими мы, москвичи.
Иногда все собираются слушать рассказы фронтовиков о прошлом годе войны, о зимнем наступлении, о русском героизме, о пепелище освобожденных деревень. Эти рассказы сильно поднимают наш боевой дух, вселяют в нас уверенность, что уж этой-то зимой наша Красная армия выгонит немцев и нам, молодым выпускникам-лейтенантам, достанется задача окончательно "добить взбесившегося зверя".
Иногда мы идем в клуб-читальню. Там я играю на рояле вальсы из "Ромео и Джульетты", "Фауста", "Под крышами Парижа" и "Дунайские волны" — то, что больше всего нравится ребятам. Часто меня просят сыграть "Синий платочек", но я его не знаю. В читальне я перечитываю книги, когда-то (вернее, зимой) пришедшиеся мне по душе: Поля де Крюи, Ибсена, Метерлинка, Шиллера, О.Генри, Достоевского. Но я почти никогда не успеваю вчитаться, как уже надо идти в казарму.
В 10 часов — "отбой". Ложась спать, все делятся впечатлениями сегодняшнего дня, вспоминают о довоенной жизни, иногда кто-нибудь скажет: "Ребята, а ведь завтра 16 октября", — и тогда только окрик лейтенанта заставляет замолчать ребят, наперебой вспоминающих прошлое.
У меня еще зимой появилась привычка: перед сном обдумывать прошедший день, делать выводы из всех событий — это материалы для писем отцу, которому я пишу о том, как я стараюсь максимально использовать время и о возможности для своего развития. Изредка я радую себя мыслью, что день прошел не даром, что я хоть немного прибавил к своим знаниям, хоть несколько полезных, действительно нужных сведений, или хоть вспомнил что-нибудь из заветов великих людей, или научил чему-либо хорошему своих товарищей.
А сегодня, ложась спать, я буду думать о письме, которое обдумывал целую неделю и которое написал в один день. И несколько самых святых воспоминаний о моем прошлом заставят меня опять достать твою карточку и, глядя на нее, попросить у тебя прощения за это письмо и пожелать тебе всего хорошего.

Коля".

В своем ответе Коле Лида написала, что нашла жизнь курсантов "кошмарной". Это вызвало следующее протестующее письмо Коли, проникнутое обычным для него оптимизмом, заложенным в основу его миросозерцания.

"Здравствуй, Лида. Очень обрадовался твоему ответу, тем более что долго его ждал.
Что ты нашла особенного в моем письме, я пишу десятки таких же домой и двоюродному брату, правда, они короче. Получая ответные письма, по которым все находят мои письма интересными и волнующими, я удивляюсь, о чем же я писал, и жалею, что не веду дневника и не имею возможности обновлять в памяти когда-то свежие впечатления и следить за развитием своих взглядов. Начиная с седьмого класса я собирался заводить дневник — каждый день рожденья, каждый новый год, каждый новый учебный год, в день объявления войны, в день призыва и просто без всяких поводов. Теперь же из моих писем дома накапливается дневник, который я буду с увлечением читать после войны, удивляясь своему восторгу перед тем, что казалось мне необыкновенным и к чему я теперь так привык.
Я описал тебе "День курсанта", теперь мне следует описать "День сержанта". Это я сделаю в следующем письме, когда выберу время, постараюсь описать его повеселее, чтобы ты не нашла и его "кошмарным". В самом деле, где ты видишь "кошмар" в нашей жизни? В том, что наша воля заменяется командой начальников? Надо только уметь реагировать на них и рассматривать их не как прихоть командира, а как волю Судьбы. Или в бестолковом использовании рабочего времени и отсутствии свободного? Это только учит ценить время. Чем больше времени я сейчас теряю, тем больше научусь ценить его, тем лучше и быстрее я впоследствии наверстаю упущенное. То же самое я могу сказать и о своих знаниях, предаваемых забвению. Забыв всё, я постараюсь вспомнить лишь нужное. Забыв музыку и рояль (здешний рояль увезли, радио не работает), я их больше не вспомню. Зачем усердствовать в том, к чему нет способностей, — надо идти по линии наименьшего сопротивления.
Или ты видишь "кошмар" в физических условиях жизни? В питании? Мы питаемся достаточно, а если после тяжелой работы или похода ужасно хочется есть, а ты не можешь нигде и никак достать ни крошки, пока не подойдет время обеда и ты получишь свой паёк... -такая мысль только воспитывает и закаляет человека. В закалке? Скоро весна, а мы уже закалились. А переносить холод и усталость нам помогает воспоминание о миллионах людей на фронте, которым негде преклонить голову и отогреться и которые тем не менее с честью выполняют свой долг. В недосыпании? Вместо краткого ответа — небольшой рассказ.
14-го января нас проверяли по пулемету. Результат был явно нежелательный, и приговор лейтенанта — командира взвода, которого мы, 25 человек, так здорово подвели, был таков: 3 дня подряд всему взводу до двух часов ночи заниматься пулеметом. Я боялся мысли, что мы три дня будем спать по четыре часа, а нам за провинность добавили еще один день. И вот все 4 дня прошли, мы спали по 3,5 и 4 часа и... ничего особенного, мне даже нечего сказать. Конечно, днем и вечером ужасно хотелось спать, глаза у всех были красные и воспаленные.
Но вот мы два дня спали по 7 часов, и все это без следов и последствий перешло в область веселых воспоминаний о том, как мы ночью сидели в казарме одни вокруг пулемета, ежились от холода, клевали носами, несмотря на 3° тепла, и, чтобы разогнать сон и осилить "задержки в стрельбе", бегали вокруг казармы без шинелей, шапок и рукавиц. Да и тогда нас иногда, во время "перекура" (не подумай, что я стал курить), вдруг охватывала безумная веселость, и я сам, проводивший занятия, рассказывал ребятам безобидные анекдоты, и среди мирного похрапывания двухсот человек раздавался взрыв хохота... Опомнившись, все зажимали себе рты, проснувшиеся засыпали, и в казарме снова водворялась тишина, среди которой монотонно звучал мой голос, объясняющий и спрашивающий, и голос отвечающего курсанта. Изредка эта тишина прерывалась моим окриком по адресу задремавшего".
Эта сцена и Колин протест против термина "кошмар" ярко характеризует то положение, что бодрость и жизнерадостность зависят не от внешних условий жизни, а от внутреннего отношения к ней человека, от наличия в нем здорового миросозерцания. Можно приходить в уныние при легкой изнеженной жизни и можно быть бодрым и жизнерадостным при крайнем изнурении в суровой и тяжелой обстановке и для души, и для тела.