В половине мая Коля окончил военное училище и был направлен в запасную часть в Москву — исполнилась его мечта, он снова мог быть с нами. За время своего пребывания в этой части (в течение около двух недель) он бывал у нас примерно через день и иногда ночевал.

Совсем другим приехал Колюша из Ярославля. Он уехал туда веселым и жизнерадостным, а вернулся серьезным, сосредоточенным, задумчивым и молчаливым. Кажется, ни одного лишнего слова не выходило из его уст. Изменились и его походка, и внешние манеры держаться. Во всей его натуре замечалась какая-то сдержанность и степенность. Было странно, что такая резкая перемена во внутреннем и внешнем облике могла произойти в течение нескольких месяцев. Заметно было, что внутри у него продолжал идти глубокий душевный процесс с переменой миропонимания.

Он был худ, болел чесоткой, а его ноги и руки — в гнойниках и нарывах (фурункулез), которые он старался скрыть и не любил показывать. К своим болезням он относился с полным спокойствием. Как-то пришел он домой, прихрамывая, медленно, с трудом передвигая ноги. Шел он без шапки, которая была у него украдена. Грустен был его вид, и больно сжалось мое сердце, глядя на него. Он заметил мою тревогу. "Полно, папочка, не расстраивайся. Все, что ни случается с нами, все от Бога", — старался успокоить меня Коля. Мы достали ему другую военную шапку, старались лечить его нарывы и чесотку.

Через несколько дней по приезде он захворал желудком с повышением температуры. Это спасло его от быстрой отправки на фронт: все его товарищи были отправлены туда через 4-5 дней по приезде в Москву. Здесь также не обошлось без тех счастливых "случайностей", которые обычно сопутствовали Коле в жизни. Он чувствовал себя плохо, когда было объявлено об отправке на фронт партии офицеров, и в том числе и его. Его болезнь могли принять как попытку уклониться от отправки, и поэтому он решил не объявлять о ней, а ехать больным. Перед самой отправкой в казарму, где был Коля, зашел начальник-майор. "Что это здесь лейтенанты в постели валяются?" — спросил он, увидав лежащего Колю. Тому пришлось сознаться, что он чувствует себя плохо. "Идите в медчасть", — распорядился майор. Когда же из медчасти майору сообщили о температуре и состоянии Коли, то он распорядился вычеркнуть его из списка отправляемых. Коля прохворал около 5 дней, а потом жил в Москве еще с неделю.

Чесотка при лечении у него прошла, но фурункулы были у него еще долго. Хотя в это время Коля был полубольным и движения его были медленны (от фурункулеза), он захотел поехать к нам на огород и вскопал нам несколько гряд.

В таком состоянии он в первых числах июня был отправлен в резерв Западного фронта. Стали ждать от него писем. Но какова же была наша радость, когда через четыре дня он вновь был в семье: время на фронте было тихое, и за переполнением частей фронта командным составом его направили в запасную офицерскую часть в Подольск под Москву. Это дало ему возможность в течение около двух с половиной месяцев видеться с нами.

Домой он старался вырваться при малейшей к тому возможности, чтобы отдохнуть у нас душой. Ему были далеки господствующие интересы офицерского батальона: он не искал развлечений, не ходил по театрам, не пил вина, а нескромные рассказы о женщинах претили его чистой душе. Коле удавалось бывать у нас через 1-3 дня и иногда ночевать. В Наташином дневнике имеется следующая запись из этого отрезка времени.
"Этим летом Колюша часто приезжал из Подольска. Там он вставал рано, а ложился у нас Коля поздно... Мы его часто уговаривали днем поспать.
Однажды (совсем незадолго до отъезда) он спал днем и одеяло съехало с его ног. Они, босые, высунулись до колен; по ним ползали мухи (а мухи в это время уже кусают). Я боялась его разбудить и долго смотрела, не смея покрыть. Он лежал на спине, руки закинул за красиво остриженную голову, грудь тихо вздымалась, лицо темное, загорелое. Наконец я покрыла его ноги... И тотчас же, как из глубины его сердца, я услышала трогательный голос: "Спасибо"...

В этом слове было столько чувства благодарности, что это передать невозможно. Я невольно вздрогнула".

За лето Коля стал заметно поправляться, нарывы стали подживать. Мы старались его подкормить, но последнее не всегда было просто делать. В это время семья питалась довольно скудно: все получали ограниченные хлебные пайки. Боясь обездолить других, Коля часто отказывался от предложенной еды: иногда пообедав днем в своей части, не хотел вечером садиться ужинать. В этих случаях уговоры не помогали. Приняв определенное решение, Коля не касался еды, хотя было очевидно, что он не был сыт. Между прочим, по приезде из военной школы он перестал пить чай, а просил воды. "Не надо мне краски", -шутил он, когда ему по ошибке наливали чаю.

Еще ранее (будучи в 9 классе) Коля как-то узнал, что полезнее есть яйца сырыми. С тех пор он стал есть их без приготовления, хотя они были менее вкусны. На первом месте он всегда ставил пользу и целесообразность.

С течением времени он заметно стал бодрее. Как-то раз Наташа заметила в нем даже вспышку былой жизнерадостности, когда он в шутку подпрыгнул за чем-то. "Ну вот, и прыгать начал", — сказала радостно Наташа. "Поживешь дома, опять с вами маленьким сделаешься", — смущенно и как бы оправдываясь отвечал Коля. Это была его последняя вспышка жизнерадостности перед его окончательным отъездом на фронт.

Как в это время он любил семью и как ценил каждый час, который мог провести с нами! Его нежная душа отогревалось в семье от того душевного холода, в котором она цепенела в течение семи месяцев жизни в казармах.

"Сядь около меня, поговорим", звал он то меня, то кого-либо другого из семьи. Но больше всего приходилось говорить ему с Наташей. Я и мама были часто или на работе, или на огороде. Наташа записала в своем дневнике один из таких вечеров, когда беседа была особенно задушевная, а Коля был совершенно откровенен.

"День был летний, теплый. Мы сидели вдвоем с Колюшей в столовой: он на диване, а я на стуле за столом с горой нештопаных чулок. Мы сидели часов с двух, и до самого вечера никто нам не мешал, все уехали на огород. Особенно памятны мне те минуты, когда начало темнеть; сумерки постепенно наполняли комнату, а свет мы не зажигали. В приоткрытое окно вливался свежий и теплый ветерок. Колюша сидел совершенно спокойно, со сложенными на коленях руками. Когда он говорил, он наклонял иногда голову, будто ему было стыдно смотреть на меня; вернее, неловко ни с того ни с сего открывать молодой сестричке свое сердце. Такого вечера больше не повторится... Он говорил медленно и часто останавливался; мы с минуту молчали. Я вначале этого молчания боялась, но потом поняла, что так надо; Колюша переживал только что сказанное, проверял свое сердце и говорил только самые верные чувства.

Братец рассказал мне про свою первую любовь.
Он учился с Лидой в 10 классе всю зиму и заметил, что относится к ней как-то по-другому, чем ко всем остальным девочкам. И Лида заметила. Она не стала обращаться к нему с просьбами помочь решить задачу, объяснить чертеж, как это делали другие. Так бывало временами, когда они "ссорились" (в кавычках), по Колюшиным словам. Коля объяснял задачу всему почти классу, а Лида не слушала, потом просила объяснить ей задачу кого-нибудь, кто слушал Колю. Такие ссоры возникали из-за самых пустых случаев. Коля ее провожал домой и попросил разрешения взять ее под руку (о милый, робкий мальчик). Она убежала, и произошла "ссора".

Об этом Коля рассказывал, как бы делая вступление. Но особенно глубоко переживал Колюша свои чувства, когда рассказывал про выпускной вечер. "Я танцевал с ней, потом она говорила: "Пойди потанцуй вот с той девочкой, чтобы не обратили на нас внимания". Я шел, танцевал и снова возвращался к Лиде. Потом ребята стали играть в карты, должно быть, напились, а мы с Лидой ушли в сад и изредка возвращались опять в зал, чтобы знали, что мы не ушли.

Это была особенная ночь. Темно-синее небо было все в звездах; тепло; из открытых окон школы лился яркий свет и звуки вальсов. Высокие деревья тихо шелестели листьями. Я не помню, о чем мы говорили, не знаю я. Мне только было так хорошо, хотелось, чтобы ночь не кончалась. Так душе приятно было, спокойно и радостно. Не хотелось, чтобы время шло, а чтобы вот так было всегда. Так было до рассвета. И следующая ночь была такая же. Если бы мне тогда сказали "влюбился", я бы ни за что не поверил бы, возмутился бы. Это было совсем не так, как в книгах пишут. Это было тогда другое, прекрасное. В третью ночь она вдруг сказала: "Знаешь, Коля, ведь мы друг друга любим". "Конечно", — ответил я сейчас же. Мне стало все ясно. Потом я к вам в деревню уехал. Ведь ты помнишь, как меня ждали и звали. Затем началась война, она уехала. Теперь я ее видел, но это уже теперь совсем другое, не то... То, что я на вечере чувствовал, было только один раз. Этого уже больше не будет, это не повторится". Колюша говорил с тихой грустью, но спокойно, покорно...

Колюша этим летом видел ее раза три и махнул рукой на это знакомство. Он не хотел рассказывать, осуждать, но я думаю, что в этой девушке многое изменилось за эти два года... Коля уезжал на фронт совсем свободный: его с землей уже не связывали никакие чувства".

Нужно думать, что в своих наблюдениях и в последнем выводе Наташа была права. Колюшино земное чувство затихло перед лицом грядущего. Оно не могло уже мешать приготовиться его душе к последним великим переживаниям.

Как-то раз Коля попросил у нас разрешения привести к нам из офицерского батальона кого-либо из товарищей, чтобы покормить его и дать побыть в семейном кругу. Мы согласились, и в следующий раз Коля приехал к нам с лейтенантом Володей Л. Он был родом из Сибири, почти одних лет с Колей, но уже побывал на войне и был ранен в спину осколками гранаты.

Володя держался очень скромно и, видимо, был очень рад отдохнуть у нас душой от военных условий жизни. На наши вопросы он подробно рассказал о себе. Его рассказ произвел на меня глубокое впечатление. Из него я понял, почему побеждает русская армия и какие силы таятся в русском народе. Вот обстоятельства, при которых Володя был ранен.

"Расположения наших и немецких окопов разделяла река. Дело было зимой. Я командовал разведчиками и получил приказание идти ночью и обследовать немецкое расположение. Нам удалось близко подкрасться к немецким окопам. Но что-то обеспокоило немцев, и они выпустили ракету. Увидев нас, они стали бросать в нас гранаты. Мои красноармейцы были убиты, а мне осколки попали в спину. Я упал и был в полусознании. "Только бы не попасть в плен", — было у меня в мыслях, и я приготовил себе ручную гранату. Не помню, сколько времени я пролежал, как слышу, кто-то ползет. Я схватил у гранаты предохранитель, чтобы вырвать его и подорвать и себя, и немцев, как только они приблизятся*. Но тут я услышал шепот: "Жив? Жив?" "Жив", — отвечал я, поняв, что наши пришли меня выручать. Но немцы заметили подползшего ко мне разведчика, открыли стрельбу, и он был убит.

Я опять впал в беспамятство и очнулся снова, когда около меня кто-то возился. Как в бреду я помню, что кто-то поворачивал и что-то делал со мной. Потом опять меня оставили. Вдруг что-то дернуло меня и потащило по снегу.

Второй мой разведчик, подползавший ко мне, завернул меня в шинель, обвязал веревкой и уполз с ее концом обратно в наши окопы. Теперь оттуда меня тащили через реку на веревке. Я снова потерял сознание. Очнулся я только тогда, когда был уже в госпитале".

_________________________________________
*) Володя не был воспитан в заповедях христианства и не знал, что самоубийство — грех перед Богом, поэтому его готовность пожертвовать жизнью во имя долга перед Родиной надо рассматривать как самопожертвование и героизм.

Из спины у Володи вынули 5 осколков гранаты. Он так много потерял крови и был так слаб, что операцию ему пришлось делать без наркоза. Чтобы не кричать, Володя так стискивал зубы, что сломал себе один из них. Будучи в офицерском батальоне, Володя просил Колю: "Буди меня, когда я ночью скрежещу зубами; со мной это бывает, когда мне снится моя операция и, во время которой я от боли скрежетал зубами".

Свой рассказ о ранении Володя сообщал нам, как что-то самое обыкновенное. Для него было так ясно и само собой понятно, что нельзя было отдаться живым в плен, а надо было подорвать гранатою и себя, и немцев. Ему казалось простым и то, что если убили одного разведчика, выручавшего товарища, то должен за ним прийти второй и т.д.

Много есть недостатков у русского народа: он еще мало культурен, беспорядочен, нечистоплотен и т.п., но в глубинах его души таятся такие душевные качества, которые в годы великих народных испытаний делают его народом героев, народом, перед которым преклоняются другие нации. Воспитанный веками в православии, он скопил себе сокровища духа и готов жертвовать всем и мужественно сражаться и умирать, когда этого требует долг перед Родиной.

И все это он делает скромно, в полном послушании начальникам, безропотно повиноваться которым его приучила Церковь (Рим. 13, 1). И хотя авторитет Церкви уже не живет в народе, но на ее заветах была воспитана душа русского народа, которая одинаково показала себя как во времена Александра Невского, Дмитрия Донского, Минина и Пожарского, Суворова и Кутузова, так и теперь, в Великую Отечественную войну.

Володя был у нас два раза. Он был отправлен на фронт несколькими днями позднее Коли. Перед отъездом он ночевал у нас и мы с ним сердечно простились. Он попал на Южный фронт, писал нам оттуда письма, "сидя в воронке от снарядов". Но скоро письма прекратились... На наши запросы его товарищи нам ответили, что Володя умер от ран... Милый, скромный, так много страдавший и исполненный героизма мальчик. Он стал близок и дорог сердцу. И хотя он был воспитан вне веры и не знал Бога, но я верю, что Господь встретил его за гробом как Своего раба и мученика за верность своей Родине.

И молитва о нем легка, а память светла, и я не могу не вспоминать на молитве и о нем, когда молюсь за Колюшу. "Вечная память" воину Владимиру, скромному герою нашей Родины.

Как-то мама послала Колю к отцу его товарища, бывшему ранее комиссаром дивизии, для выяснения возможности попасть в его часть. В разговоре с ним Коля сознался, что у него нет чувства ненависти к немцам. Это вызвало очень резкие упреки комиссара, который говорил, что надо так ненавидеть немцев, что быть готовым, когда надо, "перегрызть им горло". Грустный пришел Коля после этого разговора, не спросив о возможности поступления в часть комиссара: он увидел, что им было вместе не по дороге... Следует упомянуть, что, несмотря на свои упреки Коле, этот комиссар имел к нему искреннее расположение. Когда впоследствии он узнал про смерть Коли, он сказал от чистого сердца: "Лучше было бы мне самому старику лечь в могилу, вместо Николая". Хотя Коля и не испытывал непосредственного чувства ненависти к немцам, у него не было двух мнений о своем долге и о том, как он должен вести себя на фронте. Как-то в его присутствии зашел разговор о преимуществах, которые дает хорошее знание немецкого языка тем, кто попадает в плен. Как бы отвечая на невысказанные собеседниками мысли, Коля сказал на это с полной серьезностью и категоричностью: "Я никогда не буду служить немцам. Я принял присягу на верность русскому народу..."
Я как-то рассказал Коле, что Константин Великий выдавал своим солдатам денежную награду за каждого пленного вражеского воина. Этим он хотел уменьшить кровопролитие. Этот способ уменьшить жестокости войны вызвал в Колюше большое сочувствие. Во время пребывания Коли в запасном офицерском батальоне ему как-то пришлось быть в наряде дневальным в штабе.

Начальник-майор приказал ему подмести пол.
"Есть, товарищ майор! — весело и бодро отвечал Коля, — только разрешите сначала снять погоны", — и он начал отвязывать погоны. "Зачем это?" — спросил в недоумении майор.
"Как же я буду мести с офицерскими погонами?" — серьезно отвечал Коля.
"Отставить! Мести не надо", — сказал майор, понявший свою нетактичность.

В этом маленьком инциденте так характерны для Коли его остроумие и находчивость и вместе с тем глубокое сознание того достоинства, которое должно быть присуще офицеру. То же чувство руководило Колей и при следующем случае при проезде из Москвы в Подольск.

Была ночь. Вагон не освещался, пассажиры не могли открыть дверь вагона на одной из станций. Поезд пошел, а не успевшие сойти пассажиры стали искать в темноте тормоз, чтобы остановить поезд. Кондукторша не позволяла это делать, так как поезд ушел от станции уже далеко. Но пассажиры бросились на нее с кулаками, и она ушла. Тогда Коля встал у тормозного крана и не позволял остановить поезд в пути. Бушующая толпа хотела силой отбросить Колю от тормоза. Тогда он крикнул: "Назад! Вы имеете дело с офицером!" Эти слова подействовали. Никто не посмел его тронуть. Пришедший главный кондуктор поблагодарил его за предотвращение непредвиденной остановки в пути. Так, не боясь толпы, Коля счел необходимым выполнить свой долг, послушный внутреннему голосу. Но, рассказывая этот случай, он сознался, что испытывал страх перед бушующей толпой. Наташа вспоминает разговор с Колей в трамвае, который также характеризует, какое понимание вкладывал Колюша в достоинство офицерских погон.

"Мы вошли в вагон трамвая, — рассказывает она, — когда в нем были еще свободные места. Я села, а Коля остался стоять. "Почему ты не садишься?" — спросила я его. "Офицерам нельзя сидеть там, где не хватает мест". — "Но сейчас еще есть места", — возразила я. Колюша, как бы нехотя, согласился и сел. Но он встал тотчас же, когда последнее свободное место было занято, уступая свое первому вошедшему в вагон пассажиру".

Бывая в Москве, Коля очень ценил вечера, когда мы были все вместе, 17-го августа он приехал вечером ко дню моего рождения. Где-то задержалась мама, и это его очень огорчило. "Мамочка, почему тебя не было вечером на нашем семейном празднике?" — кротко укорил он пришедшую поздно маму. Поздравляя меня в этот вечер, он принес мне в подарок свой паек сахара за несколько последних дней.

Приезжая к нам, Коля не брал уже в руки светской литературы, но, когда у него были свободные часы, читал духовные книги и мои очерки. Прочитав их, он делал мне ряд замечаний. Я очень ценил их: он был, по существу, их первым редактором. Иногда он делал мне добавления и вкладывал их на отдельных листочках. Уже после его отъезда я нашел такую вставочку: "Папочка, я прочел главу "Утро и день христианина" и вспомнил слова Франклина: "Рано ложиться и рано вставать — залог счастья, богатства и здоровья".

Он обладал способностью помнить все полезное из прочитанного и старался это использовать на практике в жизни. С особым благоговением он читал в это время Евангелие. Сейчас же по приезде в Москву и перед окончательным отъездом на фронт он исповедался и причастился.

Как-то мама, хотевшая несколько развлечь его, предложила ему: "Не поедешь ли ты в театр, Коля?" — "Что ты, мама", — отвечал он. И в его голосе было слышно недоумение: посещение театра в его положении, перед отправкой на фронт, казалось ему чем-то совершенно абсурдным.

Когда только была у него возможность, он ходил в Церковь. За несколько дней до отправки на фронт он пришел оттуда только около трех часов дня. "Там хоронили священника, — объяснил он маме свое опоздание, — было так хорошо, что не хотелось возвращаться оттуда". — "Не хотелось домой, Колюша?" — спросила удивленная мама. "Нет... на землю..." Присутствие на этом отпевании было его последним посещением Церкви. Что он чувствовал и переживал тогда при этом отпевании, знает только его душа...

Настало время больших боев под Орлом и Белгородом. Начались регулярные отправки на фронт офицеров и из части, где был Коля. Он стал снова очень серьезным и задумчивым. Он прощался, как навсегда, с некоторыми из знакомых, многим написал письма и сходил к своей крестной, хотя ранее почти не видался с нею. Затем он стал отдавать свои вещи. Подарил брату свой велосипед. "Мне он более будет не нужен", — грустно сказал он маме. Этот велосипед он с большими трудностями приобрел перед самой войной; когда он был мальчиком, велосипед был его мечтой. Подарил он брату и свою офицерскую шинель, оставив себе простую, солдатскую. Он как бы отрывался душой от земли. Он совершенно ясно отдавал себе отчет в тех опасностях, которые ему грозили в ближайшем будущем. Душа его заметно томилась. Как-то он сказал маме: "Ты знаешь, если я буду убит, то меня, как офицера, должны похоронить в отдельной могиле".

Я хорошо помню этот вечер, когда Коля пришел проститься перед последней отправкой на фронт. Я радостно приветствовал его, когда он вошел в дверь. Но лицо его оставалось серьезным, и он молчал. Я сразу понял, что случилось неизбежное и роковое: пришло время тяжелых испытаний... Накануне его отъезда произошел следующий "случай". Впрочем, это, конечно, также не был "случай", и все произошло согласно премудрому Промыслу Бога.

Когда Коля был еще мальчиком, то мы давали носить ему серебряные крестики, из-за боязни, что он может потерять свой золотой крестильный крестик. Этот крестик всегда носил на себе я. В ночь перед тем днем, когда Коля пришел к нам в последний раз, чтобы проститься с нами, у этого крестика оборвалось ушко и я не мог более носить его на цепочке. Много лет носил его я на себе, и как-то неприятно был поражен, что не мог более этого делать: где же тогда можно было найти мастера, который смог бы починить крест? (припаять ушко). Когда Коля сказал, что его должны завтра утром отправлять на фронт, мне стало ясно, почему крест спал с меня. Пришло время вернуть его Коле. Когда я сказал об этом Колюше, он заметно обрадовался моему предложению. Наташа тотчас же зашила его на груди его гимнастерки. Я тогда не понимал еще того, что с Колюшиным крестом навсегда снималась с меня забота о нашем первенце в этой жизни... Я заметил с каким большим удовлетворением надел на себя Колюша свой крестильный крестик. Он надевал его на себя для вечности. Придет день, последний день земли, и Колюша восстанет с ним встречать грядущего Господа...

Перед последним уходом в часть наша бабушка при прощании спросила его: "Колюша, помнишь ли ты мою просьбу?" — "Помню, бабушка, — ответил он, — этот узелок теперь у меня крепко завязан..."