КОММЕНТАРИИ
А. Г. Гачева при участии С.Г. Семеновой.

Статьи и заметки, входящие в данный раздел, раскрывают одну из важнейших сторон и мысли Федорова, и его общественной деятельности. Все они относятся к последним двенадцати годам его жизни: 1892–1903. Многие из представленных здесь статей были напечатаны или предполагались к печати в московской периодике («Московские ведомости», «Русское слово», «Кремль», «Русский архив», «Чтения в Императорском Обществе истории и древностей российских»), а также в провинциальных газетах: «Дон» (Воронеж), «Асхабад», «Туркестанские Ведомости».

Интерес к родной старине, к краеведению, так же как и восприятие музейного и архивного дела как дела священного, были свойственны Н.Ф. Федорову на протяжении всей его жизненной и творческой биографии. Еще в свою бытность преподавателем истории и географии в уездных училищах средней России (с 1854 по 1868: Липецк, Богородск, Углич, Боровск, Подольск и др.) он занимался с детьми изучением судеб их «малой родины», земли отцов, дедов, прадедов. И уже тогда отечествоведение, воспитующее в ребенке чувства родственности, сыновнего долга, памяти и любви к прошедшему, полагал одной из основ начального образования. Затем началась служба в Чертковской библиотеке в Москве (с 1869 по 1873), уникальном книгохранилище, посвященном специально истории и культуре России и славянства. Здесь Николай Федорович получил непосредственный доступ к книжным и архивным источникам, впитал обширный объем знаний, систематизированных, организованных вокруг единого, святого для него предмета – отечества. К тому же, в лице заведовавшего тогда Чертковкой П.И. Бартенева, историка, археографа, редактора выходившего при библиотеке журнала «Русский архив», издателем которого Петр Иванович стал после ее закрытия, Н.Ф. Федоров встретил человека, так же как и он сам, увлеченного идеей сохранения памяти, восстановления наследия прошлого. И не просто увлеченного, но и активно работающего в этом направлении. Колоссальные архивные и исторические познания, своего рода гигантская «воскресительная» страсть Бартенева выплеснулись в тысячах обнародованных им на страницах журнала дневников, записок, мемуаров, документов по русской истории, за которыми вставали живые лица и отношения ушедших из жизни людей и эпох. Все пять лет работы во «всеобщей библиотеке России» Федоров помогал Бартеневу в собирании материалов. С издателем «Русского архива» он сохранил отношения и впоследствии. Именно в этом журнале в 1890-е годы начнут появляться статьи и заметки как самого Федорова, так и близких ему лиц – прежде всего В.А. Кожевникова и Ю.П. Бартенева, сына знаменитого историка, – связанные с темой отечествоведения.

С 1870 по 1891 гг. вакационное время Н.Ф. Федоров проводит в Керенске у своего ученика Н.П. Петерсона, служившего там по судебной части. Вдохновляет его на изучение Керенского края совместный поиск исторических материалов. В 1873 г., после закрытия Чертковской библиотеки, некоторое время даже живет в Керенске, работая в архиве Съезда мировых судей. Организует в городе хранилище исторических документов, относящихся к Керенскому краю, которым в последующие годы будет заведовать Н.П. Петерсон. А летом 1874 вновь возвращается в Москву «с целью извлечь из находящихся там архивов все, что касается Керенска» (письмо Н.П. Петерсона Н.А. Чаеву от 16 августа 1874 года // Русский архив, 1915, №№ 11–12, с. 280). В том же письме Петерсон просил Чаева помочь «Николаю Федоровичу проникнуть в московские архивы» и дать ему «возможность получить какое-либо занятие, которое давало бы ему средства к существованию» (там же, с. 281). Поступив в конце ноября 1874 г. на службу в Московский Публичный и Румянцевский музеи, главное хранилище книг, рукописей и документов древней столицы, Федоров регулярно сообщал Петерсону обнаруженные им сведения о Керенском крае, посылал найденные документы (переписку по этому поводу см. Т. IV настоящего издания). В каникулярные недели в Керенске или во время приездов Петерсона в Москву они занимались обработкой и описанием материалов. И даже после 1878 года, когда началась напряженная работа над главным сочинением Федорова «Вопрос о братстве, или родстве...» и свободное от занятий по службе время учитель и ученик отдавали ей (Федоров писал, диктовал, Петерсон переписывал и записывал надиктованное), Николай Федорович не переставал по мере сил и возможности отыскивать новые факты, относящиеся к истории Керенского уезда, которой теперь уже занимался брат Н.П. Петерсона Григорий Павлович, наводить, по просьбе последнего, необходимые справки, отвечать на возникавшие у него вопросы. В 1882 г. в газете «Пензенские губернские ведомости» (№№ 144–182) Г.П. Петерсоном были напечатаны «Исторические очерки Керенского края», в определенном смысле явившиеся итогом многолетней разыскательской деятельности Федорова и двух Петерсонов.

Не оставлял краеведческих исследований Федоров и впоследствии: вел их в Керенске, Самаре, Воронеже, Ашхабаде. Кстати, уже после смерти мыслителя в «Русском архиве» были опубликованы два найденных и записанных им документа: историческая грамота XIV века и легенда «Бытие крестного сына» («Русский архив», 1915, № 11–12, с. 282–303).

В 1890-е годы тема отечествоведения становится для Федорова одной из центральных. Он вынашивает ряд инициатив, имеющих отношение уже не к какой-то отдельной, конкретной области, с которой связывала его в тот или иной жизненный период судьба, а к России в целом: собирание сведений о помочах и толоках, о храмах обыденных; организация школ-храмов и школ-музеев; обращение Московского Кремля и кремлей древнерусских городов в воспитательные музеи; устройство в губернских музеях периодических тематических выставок и т. д. К этим инициативам библиотекарю Румянцевского музея удалось подключить многих лиц из своего московского окружения: историков С.А. Белокурова, С.С. Слуцкого, Г.П. Георгиевского, П.И. и Ю.П. Бартеневых, художника В.В. Верещагина, публицистов И.А. Борисова, Г.А. Джаншиева, В.А. Кожевникова, а также некоторых представителей провинциальной общественности: членов губернских архивных комиссий, библиотечных и музейных деятелей, краеведов, низшее духовенство.

Общественные инициативы Федорова 1890-х годов, печатные выступления самого мыслителя и его сподвижников никак не могут быть рассматриваемы вне современного им исторического и культурного контекста. Царствование императора Александра III характеризовалось устойчивой тенденцией к расширению движения за изучение родной старины, прошлого России, памятников ее истории, материальной и духовной культуры. Вторая половина 1880-х – начало 1890-х гг. были своеобразным пиком этого движения, не утратившего своей мощи и в первые годы правления Николая II. Шел активный процесс открытия новых музеев как в больших, так и в малых городах, а также реорганизации, расширения, укрепления уже существующих. Росло число музеев при различных исторических и археологических обществах, церковных древлехранилищ. Небольшие музеи создавались при училищах и даже церковно-приходских школах. С 1884 г. в губернских городах начали возникать ученые архивные комиссии, непосредственной задачей которых было собирание материалов по истории края, создание местных архивов и музеев (в 1900 году существовало уже 19 таких комиссий). Музеи появлялись и на недавно присоединенных территориях Средней Азии, способствуя духовному и культурному их освоению. Регулярно созывались археологические съезды.

Федоров сочувственно откликался на вышеописанное движение, стремился сам участвовать в нем. В.А. Кожевников, первый биограф мыслителя, писал об этом так: «Считая, вопреки очень распространенному мнению, археологию “за одну из самых живых, самых современных наук”, полную значения для уяснения не одного прошлого, но и настоящего и будущего, он заботился о включении в программы археологических съездов целого ряда интересных вопросов, как это и было сделано по внушению его в программе Рижского съезда. По тем же побуждениям приветствовал он основание местных ученых архивных комиссий, содействуя по мере возможности и их развитию и оживлению. Так, например, плодотворным оказалось его влияние в этом отношении на Д.П. Лебедева, с которым Николая Федоровича связывала многолетняя дружба, в области изучения старины рязанской. Но расследование этой стороны жизни нашей родной старины было только одною из многочисленных задач, которые Николай Федорович ставил в обязанность ученым архивным комиссиям. О том, как широко и вдумчиво понимал он эти задачи, видно из его проектов о пополнении программы деятельности этих комиссий, которые в своей (если позволительно так выразиться) ненасытной научной требовательности, он желал бы видеть даже в уездных городах, предлагая привлечь учителей городских и сельских школ к изучению местной истории городов и уездов, а издание “Воспоминаний” крестьянина Артынова о селе Угодичи внушило ему уверенность в возможности и сельской историографии, к занятиям которою он поощрял сельских учителей и священников, причем призыв этот, как кажется, остался не совсем безуспешным» (В.А. Кожевников. Николай Федорович Федоров. Ч. I. М., 1908, с. 18–19).

Участвуя в краеведческом движении, Федоров стремился открыть ему новые горизонты, направить к тем задачам и целям, которые открывались в учении «всеобщего дела». Вопрос «Что такое отечествоведение?» для мыслителя напрямую был связан с активно-христианским пониманием истории как «богочеловеческой работы спасения», в которой все становятся «историческими деятелями» и конечный благой исход зависит буквально от каждого.

Собирание, стремящееся к идеалу всецелой консервации памяти – причем памяти глубоко индивидуализированной, – представлялось Федорову первым шагом на воскресительном пути. Тезис «все должны быть познающими и все – предметом познания» зазвучал на языке родства: все сыны и дочери человеческие, ныне живущие и еще имеющие жить, должны быть познающими, объект же их любовного, сердечного познания – отцы, деды, прадеды, прапрадеды... все, ушедшие в небытие.

Может быть, впервые Федоров провел так искренне и по-настоящему тотально личностный принцип, включающий равноценность великого и малого (особенно убедительный, поскольку речь идет о будущем восстановлении и преображении всех). А поскольку в утвердившейся логике культуры прославляются и духовно увековечиваются только выдающиеся, а остальные идут в безличную и безразличную труху бытия, сливаясь в анонимной массе современников великих жителей какой-то эпохи, века и страны, то Федоров каждый раз берет сторону последних, становится их голосом и ходатаем. Оппозиция «столица – провинция» тоже стоит в этом ряду, все – столица, все о столице, она – голова, а провинция со всеми ее городами и деревнями – словно подсобные, призванные к самоотвержению и темной доле члены. Федоров же, напротив, выступает за возвышение значения «местной истории», за ее сохранение и изучение. Более того, порой какое-нибудь неприметное и малое событие, совершившееся в захолустье и ускользающее от господствующего внимания и громкого разговора (вроде построения церковно-приходской школы в Мордовском Качиме, совершенного при участии детей, их родителей и наставников), по его духовно-нравственному, воспитующему смыслу, возводит в ранг «всемирно-исторического», помещает в анналы той, пока еще не написанной истории, которая, возможно, выстроится, когда мир сделает для себя новый фундаментальный выбор. Ведь не сразу же, не на следующий день утвердила себя, скажем, особая евангельская история, повествующая не о государственных интригах, переворотах, войнах, реформах, а о рыбарях, оставивших свой промысел, о покаявшейся блуднице, о встрече у колодца, о поцелуе в ночном саду, об умывании рук и пустом гробе...

Для будущей истории воскресительного дела стремился мыслитель вывести из забвения и исконно русский обычай построения обыденных храмов. Эти храмы воздвигались в Древней Руси, преимущественно в северных ее областях, всем миром, в невероятно короткий срок – за сутки, иногда двое-трое; бывало и так, что строительство начиналось с вечера, а к утру храм уже был освящен и в нем служили первую литургию. Столь единодушный порыв, фантастический рабочий подъем оказывался возможным в экстремальной ситуации: когда всем грозило или уже разворачивало свое смертоносное дело какое-нибудь страшное естественное зло (голод, чума, холера). Воздвигались обыденные храмы и в память о только что свершившемся избавлении от эпидемического или вражеского нашествия, засухи или недорода, по случаю военных побед и вообще в «благодарение за всякое благодеяние Божие».

В общине, артели, соборе не раз видели особые залоги народной психологии. Задавались и вопросом: для чего, для какого дела и цели должно послужить явленное в них качество единения? Для Федорова обыденные храмы стали указующим прообразом такой цели, символическим ее выражением.

Обыденные храмы возводили в «священное дело» те порывы добровольного труда, какими на Руси всегда были помочь и толока. Помочью – на севере и востоке, толокой – на юге называлась однодневная безвозмездная работа всем миром (обычно полагалось лишь угощение). Так нуждающаяся крестьянская семья с помощью односельчан дружно и весело, одним махом, можно сказать, накашивала себе на год сена, убирала урожай, молотила зерно, строилась... Работа помочью всегда создавала у участников настроение радостного подъема, братского чувства, открытости миру. Она словно таила в себе Платоново припоминание совсем другого мира, несла в себе дальние зарницы бескорыстного, слиянного с творчеством в добре и красоте «эдемского» труда. Само качество добровольности для Федорова – главный признак высшего уклада бытия, «полная добровольность есть выражение совершеннолетия». Постоянное расширение области сверхурочного, сверхслужебного, сверхобязательного труда, пестование в себе и в целых коллективах этого доброволия значит взращивание ростков нового порядка бытия.

Этот братски-любовный, бескорыстный труд в строительстве обыденных церквей давал невероятные результаты: храм воздвигался мгновенно, «как только сказка сказывается», на глазах почти что творилось чудо. Только решили, дали обет, все вместе взялись – и вот уже готово; некое «Рече и бысть!», подобие почти божественному действию. Задача-то какая огромная, и вдруг так быстро, оказывается, можно ее осуществить, если все вместе, – и вырастала вера в себя, в силу единодушной общности. Древний обычай становился зримым свидетельством возможности благого, Божьего, «общего дела», не словесного лишь исповедания, но и осуществления чаемого.

Стремился Федоров раскрыть и воскресительную символику такого строительства. Он указывал на слова Христа: «Разрушьте храм сей, и Я в три дня воздвигну его», – Спаситель произнес эти слова, разумея «храм Тела Своего» (Ин 2: 19, 21). Известно также, что христианский храм всегда уподоблялся человеческому телу как микрокосму. И в идеальной картине обыденного храмостроительства, воссозидаемой мыслителем, постройка обыденных церквей совпадает со днями смерти и воскресения Спасителя: начинается в пятницу вечером и оканчивается к полуночи с субботы на воскресенье (впрочем, такие случаи и бывали), – вырастая в прообраз будущего восстановления храмов-тел умерших отцов и предков, совокупным, согласным действием человеческого многоединства.

В конце XIX века активно обсуждались теории преступной толпы, выдвинутые в европейской социологии и криминалистике. Интерес русского общества к этим теориям был подстегнут беспорядками, вспыхивавшими во время поразившей Россию в 1892 г. эпидемии холеры. В печати появилось несколько статей, трактовавших проблему толпы на основе гипотез Г. Тарда. Его работа «Преступная толпа» («La foule criminelle») вышла в Париже в 1892 г. В том же году, но несколько ранее, была напечатана книга итальянского ученого С. Сигеле под одноименным названием, переведенная в 1893 г. на французский и русский языки. Г. Тард и С. Сигеле указывали на резкое падение в массе, в коллективе и особенно в толпе нравственного и умственного уровня каждого входящего в них индивида, говорили о повальном заражении стадным чувством, о своего рода психической заразе, мгновенно охватывающей всех. «Толпа это среда, в которой микроб зла развивается очень легко, тогда как микроб добра почти всегда умирает, не находя условий для жизни» (S. Sighele. La foule criminelle. Paris, 1892, p. 65).

Федоров был знаком с теорией «преступной толпы» и свои статьи и заметки об обыденных храмах, о помочах и толоках строил как прямое ее опровержение. Ему было важно доказать, что наряду с примерами действительно растлевающего влияния толпы на личность существовали образцы и обратного: облагораживающего воздействия массы, утопления эгоистических чувств, высвобождения в едином подъеме огромных созидательных энергий. Нужно было реабилитировать коллектив, опереться на реальность таких черт коллективного действия, которые давали бы надежду на саму возможность «общего дела», указать на конкретные случаи «святой» толпы, реального многоединства, спаянного великим чувством и заданием.

Параллельно Федоров сравнивал два типа религиозных подъемов: построение обыденных храмов и так называемые ревивали (Revivals of Religion, буквально: «возрождения религии»), составлявшие характерную особенность протестантских общин Нового времени в Америке. Огромные толпы людей, по призыву пасторов и проповедников, собирались в храмах или под открытым небом и там, с краткими передышками, почти без еды и сна, проводили по нескольку суток под пение церковных гимнов и проповеди о близком конце света, страшном суде и адских муках. Религиозная экзальтация приводила к тому, что «целые селения начинали распродавать свое имущество и ликвидировать свои дела в твердом убеждении в немедленном наступлении светопреставления» (А.П. Лопухин. Заокеанский Запад в религиозно-нравственном отношении. СПб., 1887). Нараставшее с каждым днем и часом нервное напряжение выплескивалось в бурные эксцессы поведения: терзание волос, вопли, конвульсии, могло вести к ссорам, дракам, порой даже убийствам.

Покаяние ревивалей, подстегиваемое апокалипсической угрозой, не находя созидательного выхода, гранича с отчаянием в спасении, разрешалось массовой истерией. Покаяние творцов обыденных храмов переходило в дело, выражалось в «усердной, дружной, изумительно быстрой работе» и потому вместо психического неистовства и надлома порождало умиление, восторг, чувство братства. Главное же – обыденное храмостроительство давало образ активно-христианского отношения к бытию, при котором исходом для существ, сознавших греховность своей жизни и силу мирового зла, становится не пассивное ожидание конца, а покаяние и творчество.

Впервые Федоров попытался печатно (правда, пока через третьих лиц) привлечь внимание общественности к храмам обыденным в 1892 г., когда отмечалось 500-летие со дня кончины преп. Сергия Радонежского. В восьмом номере журнала «Русское обозрение» за тот год в разделе «Вопросы церковной жизни» появилась за подписью «- ь» заметка о предстоящем чествовании его памяти. Содержание заметки было явно внушено Федоровым. «По нашему крайнему разумению, – писал автор, – чествование памяти преподобного на страницах газет и журналов способно только умалить эту память и менее всего желательно. Тем более поэтому получает значение то истинное чествование на деле, которое достойно святого угодника Божия и деятельно уже готовится всем православным людом». Перечислив далее вехи этого деятельного поминовения (издания «Троице-Сергиевой лавры», строительство при обители странноприимного дома, совершение крестного хода из Москвы в Лавру, намечавшееся на 25 сентября, и т. п.), автор указывал на возможность и иных видов чествования: «Будь у нас более усердия или более творчества духа, чем так богата была древняя Русь, можно было бы более славно и более достойно встретить предстоящий духовный юбилей. Можно было бы создать памятник, и соответствующий событию, и поучительный для грядущих поколений [...] Пережив такое тяжкое бедствие, как неурожай прошлого года, переживая и теперь еще беду холерной эпидемии, мы могли бы не только собраться для общей молитвы, что делаем и теперь, но, по примеру наших предков, могли бы создать храм обыденный. И, конечно, где, как не в Москве, нашлось бы достаточно и “ревности по дому Божию”, и средств для совершения этого? А если б этот храм был построен в честь и славу Пресвятыя Троицы и если б он был по своему внешнему и внутреннему устройству точным подобием того храма, который более пятисот лет тому назад был собственноручно построен преподобным Сергием, – то разве это святое дело не было бы самым достойным чествованием памяти святого угодника Божия? И разве оно не было бы тем святым памятником, который связывал бы нас с древнею до- Петровскою Русью (обыденных храмов не было у нас более двух веков), и в то же время поучителен для наших потомков?» («Русское обозрение», 1892, № 8, с. 744–747).

Высказанный здесь проект был повторен уже более детализированно в статье С.С. Слуцкого «К 500-летнему юбилею преподобного Сергия. Храм Св. Троицы при Румянцевском Музее», помещенной в газете «Московские ведомости» 13 сентября 1892 г. и также инспирированной Федоровым (см. в «Приложении» к настоящему тому). Уточнялось место постройки: во дворе Московского Публичного и Румянцевского музеев при храме Св. Николая Чудотворца, имевшем придел преп. Сергия. Сообщалась примерная стоимость здания (1000 рублей), а также его размеры (должен был вмещать до 30 человек).

Предложение многими было встречено с воодушевлением. Спустя всего четыре дня, 17 сентября в тех же «Московских ведомостях» (в № 258) было напечатано «Письмо к издателю», автор которого (Владимир***) с «искренней духовной радостью» откликался «благочестивой мысли» о построении храма Троицы и препровождал на это строительство 35 рублей. Начали поступать и другие пожертвования, стекавшиеся как в редакцию «Московских ведомостей», так и в управление Московского Публичного и Румянцевского музеев. Одним неизвестным была вложена целая 1000 рублей – стоимость всей постройки. Однако общественный энтузиазм был остановлен вначале редакцией газеты, сообщившей, что без получения официального утверждения проекта никакие пожертвования не могут быть принимаемы («Московские ведомости», 23 сентября 1892, № 264), а затем и администрацией Музея, опасавшейся, что деревянный храм при библиотеке может стать причиной пожара.

Федоров тем не менее не оставил надежд на осуществление своего замысла. В 1893 г. в т. 166 «Чтений в Императорском обществе истории и древностей российских при Московском университете» был напечатан текст «Сказания о построении обыденного храма в Вологде “во избавление от смертоносныя язвы”» с его предисловием. Предисловие давало необходимые сведения о забытом древне-русском обычае и, напоминая читателям о прошлогодней инициативе, содержало предложение начать к 500-летнему юбилею открытия мощей преп. Сергия (к 5 июля 1922) строительство Троицких храмов по всей России.

«Сказание...» с предисловием Федорова было отпечатано и отдельными оттисками. В марте 1894 г. историк и археолог С. А. Белокуров, по содействию и под наблюдением которого появилась эта публикация в «Чтениях», направил по десять экземпляров брошюры почти во все губернские ученые архивные комиссии (в одиннадцать из тринадцати). Посылки сопровождались письмом следующего содержания: «Обыденные церкви суть памятники единодушия и согласия столь редкого на земле, а на Русской в особенности. Построение их даже в таких странах раздора, каковы Новгород и Псков, свидетельствует о согласии, правда, не очень продолжительном. На обыкновенно бурных вечах водворялась тишина, когда дело касалось построения обыденного храма, и вопрос решался без прений, единогласно и мгновенно. Часто – это единственные минуты в истории городов, для коих смутное время было обычным состоянием. Единодушие, теснейшее соединение производило даже больше, чем обещало: давали обет построить храм в один день, а устрояли его “в едино утро” (Полное Собрание Русских Летописей, т. IV, стр. 37, 115); обещали построить один храм, а воздвигали два (там же, стр. 115). Существование обыденных храмов свидетельствует о возможности единодушия, а чем больше будет открыто этих памятников, тем доказательство будет сильнее. Поэтому один кружок лиц, живущих в Москве, поставил себе целью собрать по возможности все, что известно о построении на Руси обыденных храмов.

С этою целью он, препровождая при сем 10 экз. «Сказания о построении обыденного храма в Вологде “во избавление от смертоносныя язвы”», покорнейше просит членов Архивной Комиссии, наиболее интересующихся сим вопросом, 1) принять от него сии экземпляры и 2) сообщить ему все, что им известно о построении обыденных храмов как в данной местности, так и вообще на Руси и особенно указать или прислать сказания о построении сих храмов. Кружок просит не пренебрегать и самыми мелкими известиями, ибо они иногда бывают весьма драгоценны.

Кружку желательно также знать: не известно ли кому-нибудь из членов Комиссии новых сведений о жизни преп. Сергия игумена Радонежского, об открытии его мощей и посмертных чудесах; какие и где существуют рукописи, касающиеся его (жития, сказания и пр.). За все сообщенное кружок будет искренно и глубоко благодарен» («Труды Рязанской ученой архивной комиссии. 1894». Том X, вып. 2, Рязань, 1895, с. XXV–XXVI). Письмо это, непосредственное участие в составлении которого принял Федоров, было тогда же переработано им в воззвание и под заглавием «О доставлении сведений, касающихся обыденных церквей и жизни преп. Сергия Радонежского» помещено на задней обложке третьей книги «Чтений в Императорском обществе истории и древностей российских» за 1894 год. Затем, так же как и «Сказание...», выпущено отдельными оттисками, которые вместе с текстом брошюры рассылались по всем редакциям «Епархиальных ведомостей» с просьбой о напечатании.

Соединение под шапкой одного воззвания двух казалось бы самостоятельных и обширных тем: об обыденных храмах и о Сергии Радонежском – отнюдь не случайность. Не случайным было и стремление почтить память преподобного построением храмов Троицы. Преподобный Сергий занимал совершенно особое место не только в сердце Николая Федоровича, но и в его учении и конкретных планах его осуществления. Уже в самом названии Троице-Сергиевой лавры означено ставшее нераздельным соединение образа Пресвятой Троицы и преподобного Сергия. Еще послушником, спасавшимся в пустыне, Сергий вместе со своим братом Стефаном построил небольшой деревянный храм, посвященный Троице, дабы «постоянным взиранием» на него «побеждать страх пред ненавистной раздельностью мира». Вся жизнь преподобного представляла, по словам его Жития, составленного Епифанием Премудрым, непрерывное служение Пресвятой Троице как «образцу» и «зерцалу» для всех. Божественный первообраз согласия, любви, живоначального единства был введен в христианское сознание Древней Руси не как отвлеченно-догматический или созерцательный, а как активный образец. Именно так раскрывался для Федорова духовный подвиг Сергия Радонежского, который возродил в русских монастырях устав монашеского общежития и «в век глубочайшего упадка и величайшей розни», когда русская земля раздираема была княжескими усобицами и брат восставал на брата, стал умиротворителем распрей. И сам провозвестник «всеобщего дела» следовал в своей мысли по пути, проложенному великим прозрением русского святого. Идеал Троичного бытия он возводил «в закон совокупной деятельности всего человечества, в закон будущей истории», ставил «целью для рода человеческого», призванного устроиться не по типу организма, как сейчас, а по подобию Троицы, осуществив нераздельное и неслиянное всеединство человеческих личностей в полном составе всего рода, в котором все рожденное трансформируется в воссозданное и преображенное, в непрерывное материально- духовное творчество, питаемое любовью.

По убеждению Федорова, один дух направлял и преподобного Сергия, посвятившего себя служению образцу согласия и единодушия, стремившегося возвысить ум и сердце верующего русского люда до понимания и деятельного усвоения Тройческого догмата, и строителей обыденных храмов, являвших прообраз восстания из мертвых всеобщим творчески-трудовым, благодатным усилием, – и соединить их вместе в едином действии означало для мыслителя явить нераздельность двух основных идей активного христианства: Троицы и воскрешения. Таким действием и должно было стать сначала собирание сведений об обыденном храмостроительстве и о преп. Сергии, а затем – повсеместное воздвижение храмов Троицы, «хотя бы не обыденных, но при всеобщем участии созидаемых».

В 1893 г. ученик и сослуживец Федорова Г.П. Георгиевский выпустил брошюру под названием «Завет преподобного Сергия» (М., 1893). В ней он касался истории почитания Пресвятой Троицы во вселенской церкви, а затем в русском православии, писал, что повсеместное строительство Троицких храмов, начало которому было положено преподобным Сергием и его учениками и которое развернулось на Руси с XV века, отразило в себе характерную и глубоко знаменательную черту русской религиозности. В текст брошюры вплетались скрытые цитаты из Федорова: «в Троице» преп. Сергием «было указано не только совершенство вечной жизни, но и образец для жизни человеческой, знамя, под которым должно стоять все человечество, потому что в Троице, как Нераздельной, осуждаются усобицы и требуется собирание, а в Троице Неслиянной осуждается иго и требуется освобождение». Указывал Георгиевский и на необходимость «установления особого праздника во славу Пресвятой Троицы», «чтобы показать Триединое Существо как образец для всех – не в их отдельности и розни, а в совокупности и единстве», и завершал такими словами: «Уравнять внешнее выражение с внутренним содержанием, мысль с делом и обряд с догматом – вот завет Преподобного Сергия Русской Церкви и Русскому государству».

В течение 1894 года воззвание появилось во многих «Епархиальных ведомостях», обсуждалось на заседаниях губернских архивных комиссий (подробнее см. примеч. 101 к данному разделу). По адресу, сообщенному С.А. Белокуровым, начали стекаться сведения с разных концов России. К сожалению, активность была все-таки ниже той, на какую надеялся Федоров. Первые из полученных сведений он обнародовал уже в ноябре в статье «Обыденные церкви на Руси» («Русский архив», 1894, № 11). Здесь же вновь было перепечатано воззвание. Целиком же все поступившие материалы вошли в статью Федорова «О значении обыденных церквей...», оставшуюся неопубликованной.

В том же 1894 году, по побуждению Федорова, С.А. Белокуров и С.С. Слуцкий составили два запроса об обыденных храмах и направили их к X Археологическому съезду, который должен был собраться в Риге в 1896 г. (текст запросов см. в статье «О значении обыденных церквей»). К сожалению, эти запросы не были обсуждены на Съезде. Не получила хода и инициатива Федорова, касавшаяся собирания сведений о помочах и толоках. Без ответа осталось письмо к русской журналистке В. Н. Мак-Гахан, жившей в Америке, которой в августе 1896 г. философ послал свою статью «Обыденные храмы и ревивали».

Искреннюю поддержку Н.Ф. Федорову, помимо С.А. Белокурова и С.С. Слуцкого, оказывали и другие его московские знакомые: П.И. и Ю.П. Бартеневы, предоставившие страницы своего журнала для статьи, В.А. Кожевников, В.В. Верещагин. Художник был автором нескольких книг – описаний его путешествий; в одной из них, «На Северной Двине» (М., 1895), были представлены интересные сведения о сохранившейся в Сольвычегодском уезде Вологодской губернии «моровой», обыденной церкви Флора и Лавра. Известно, что В.В. Верещагин собственноручно сделал кальку с рисунка этого храма и передал ее в музей Николаю Федоровичу. В 1895 г. Федоров вновь напомнил общественности об обыденных храмах заметкой «Добрый почин», опубликованной в 62 номере «Русского слова», и полемикой по ее поводу с газетой «Брянский вестник». Последней же печатной вехой движения за собирание сведений об этом обычае стала статья В. А. Кожевникова «Обыденные храмы в Древней Руси» («Русский вестник», 1900, № 1), широко использовавшая материалы работы Федорова «О значении обыденных церквей» (подробнее см. примеч. 1).

Параллельно своим попыткам вывести из забвения традицию обыденного храмостроительства, Федоров стремился привлечь внимание к другим, не менее знаменательным, памятникам родной старины – древнерусским кремлям, и прежде всего к центральному – Московскому Кремлю, который мыслитель почитал одной из главных святынь России.

Для Федорова кремли – вместе с библиотеками, музеями, архивами, храмами – принадлежали к тем созданиям человеческой культуры, которые связаны, явно или сокровенно, с высшими идеалами и чаяниями и само появление которых в истории продиктовано фундаментальной потребностью разумного, чувствующего существа – потребностью сохранения памяти. Самим своим существованием напоминают они живущим об их главном долге – восстановления всего погибшего и утраченного, «возвращения жизни тем, от коих ее получил». Создаваясь как городские укрепления, как оборонительные, военные станы, кремли, по убеждению мыслителя, несли в себе и иной, священный смысл. Они были крепостями, хранившими и защищавшими «прах предков», могилы отцов, дедов, прадедов. И одновременно – представляли собой центры собирания, которое, хотя и не знало своей конечной цели и редко когда бывало осмысленно религиозно, играло существенную роль в становлении народа, общества, государства.

В России собирание земель и народов, их объединение в единое целое, защита от распадения и нападения, умиротворение степных кочевых племен – стало стержневой, формообразующей идеей. Потому-то и высились на ее необъятных пространствах многочисленные укрепленные городки – острожки, сторожи... Потому-то так значимы здесь были кремли, взявшие на себя помимо стратегических, военных задач роль общественных и религиозных центров, а в случае с Киевом и Москвой – еще и оплотов державной власти. Московская Русь возвысила Кремль. В его стенах было средоточие власти духовной (резиденция митрополитов, а затем патриархов Всея Руси), научающей свою паству тем благодатным истинам веры, которые в перспективе истории должны стать правилом жизни. Отсюда исходила и царская власть; она, впрочем, всегда осмысляла себя религиозно – и на это религиозное значение самодержавия, призванного к воспитанию народа, а затем – к его водительству на дело Божие, неоднократно указывал Федоров. Здесь заседали и земские соборы, доносившие до царя голос народного представительства.

В послепетровское время – с перенесением столицы в Петербург, с упразднением патриаршества, в эпоху неуклонно возраставшего обмирщения жизни, – Кремль утратил значение центра, перестал быть движущей силой российской истории, превратился лишь в памятник прошлого. И эту редукцию некогда полнокровного, живого явления, исполненного творчески-активных энергий, Федоров считал глубоко знаменательной. Плачевное состояние Московского Кремля, его стен, башен, соборов – к концу XIX века они остро нуждались в реставрации – было для Николая Федоровича знаком упадка высшей сыновней нравственности, забвения той священной мечты, которая, по его убеждению, и направляла историческую жизнь человечества.

В статьях и заметках о Московском Кремле Федоров отталкивался всегда от вещей конкретных: будь то предстоявший 600-летний юбилей постройки первых стен древнего детинца, строительство памятника Александру II, вопрос о месте памятника Александру III, перенесение Баженовской модели Кремля в Румянцевский музей, выставка картин исторической живописи и т. п. И неизменно приходил ко главному, всеобъемлющему вопросу: «Чем должен быть Кремль и в чем его дело?»

Этот вопрос разрешался мыслителем исходя из другого вопроса – о роли Москвы в русской истории и о грядущем ее назначении. Подобно тому как Московская Русь, а затем и Российская Империя, вела упорную борьбу за расширение границ, вовлекала все новые и новые народы в орбиту общественного и государственного строительства, приобщала их к христианской культуре, так же и новая Россия и Москва – ее истинная православная столица – должны стать средоточием иного, уже ненасильственного собирания – собирания на общее дело. Теория «Москва – Третий Рим» переосмысляется Федоровым в активно-христианском духе. Третий Рим, коль четвертому не быть, призван раскрыть миру Божий замысел о человеке, стать «объединением для воскрешения», ввести в эру богочеловеческого труда и творчества.

В перспективе воскресительной идеи по-новому увиделся Федорову сам бытовой и духовный облик первопрестольной. Милая московская патриархальность свидетельствовала о неутраченном, не стертом безжалостным, вперед-смотрящим прогрессом чувстве родства, традиционность жизненного уклада – об уважении к прошлому, религиозность, неизменно сопровождавшая «труды и дни» рядового москвича, – о том, что неумолимая секуляризация, дитя Нового времени, еще не разрушила окончательно исконную синтетичность мировосприятия и жизни. «Москва – большая деревня» – не перерезала пуповины, соединявшей ее с селом, с его «миром», с его «общинностью», но, конечно, и с его непосредственным, близким касанием естественным, природным бедствиям, которых никто не ощущает сильнее крестьянина, ведущего непрерывную, неустанную борьбу за урожай, за хлеб – первую, натуральную основу жизни. Потому-то именно из Москвы, по сокровенному чаянию Федорова, и должен изойти на пространства России призыв к регуляции, к управлению разрушительными, стихийными силами земной планеты, а затем и всего космоса.

В отличие от Москвы – религиозной, родственной, сельской, – Санкт-Петербург, державная петровская столица, в символическом, проективном мышлении Федорова представал эмблемой секуляризованного, неродственного, городского уклада жизни. По колоритному выражению философа, это «блудный сын» Москвы, оторвавшийся от своих истоков, «западник» и «неоязычник», оплот безрелигиозного выбора нынешней цивилизации, «эксплуатирующей, но не восстановляющей». «Между Петербургом и Москвой такое же противоречие, какое между светским и духовным, между знанием и верою». Впрочем, сам Федоров такое противоречие не считал за должное, уповая на примирение двух столиц во всеобщем отеческом деле, в деле, где примирятся и духовное со светским, и вера со знанием. И важнейшую роль в этом примирении отводил культурным и образовательным учреждениям Москвы и Петербурга: библиотекам, музеям, университетам, училищам и школам – и, конечно, Кремлю, – призывая к активно-христианской ориентации их деятельности и к радикальному ее расширению: не только хранение и собирание, воспитание и образование, но и всестороннее, всеобъемлющее исследование – причин неродственности, вражды, смертности, а затем, в сотрудничестве с другими центрами человеческой мысли и творчества, всецелое устранение этих причин.

Одним из заветных проектов, одушевлявших Федорова в 1890-е годы, был проект росписи стен Кремля. Мыслитель предлагал покрыть «священные стены» московского детинца исторической живописью – подобно тому, как покрывали в старину наружной росписью русские храмы, – запечатлев на них ключевые события русской истории – истории собирания, умиротворения, печалования о розни. А затем, изобразив прошедшее, представить на кремлевских стенах и «будущие судьбы мира», картины «всеобщего дела» регуляции, образ обновленной, преображаемой земли. Осуществить этот проект Федоров мечтал совокупным трудом художников всей России. Не раз говорил он о великих, еще до конца не раскрытых возможностях коллективного вдохновения, соборного творчества, коль скоро они будут направлены к благой и спасительной цели. И горько сетовал на то, что подобное вдохновение «решительно недоступно» «для нынешних литераторов и художников, развращенных литературною и художественною собственностью».

Статьи и заметки Федорова о Московском Кремле выражали ту сторону его воззрений, которую он называл эстетическим богословием. Культовая архитектура, роспись, музыка, богослужение свидетельствуют о тех же фундаментальных истинах веры, которые были сформулированы многовековым догматическим творчеством Церкви. Но свидетельствуют о них не в умозрительно-словесной, а в зримо-художественной форме, воспитуют через красоту, через благолепие, научают – через свою символику.

И Московский Кремль для Николая Федоровича был именно книгой богословия, причем богословия активно- христианского. Федоров призывал к преодолению секуляризации, к достижению чаемой цельности бытия и творчества – и архитектурный прообраз этого видел в Кремле, где в едином пространстве застройки согласно и гармонично соединены учреждения церковные и светские. Писал о необходимости распространить храмовое благолепие за пределы храма – и камерное тому предварение находил в службе Пасхальной утрени, совершаемой в Кремле. «Воскресная служба начинается не внутри храмов, т. е. первая весть о воскресении слышится не под сводами храмов, а под открытым небом». В молитвенном предстоянии встречает эту весть народ, сошедшийся со всех концов Русской земли, соединяясь общей великой радостью и общим христосованием. И весь Кремль в священную Пасхальную ночь становится как бы «храмом Воскресения», предызображая те времена и сроки, когда в такой храм обратится вся земля.

Вопрос о возрождении Кремля для Федорова не сводился лишь к реставрации, не исчерпывался и славянофильским требованием вернуть Москве статус российской столицы, способствовать восстановлению исконных основ отечественной государственности и культуры. Это вопрос коренной и всеобъемлющей перемены жизни. Вопрос о переходе от истории «взаимного истребления», «стеснения и вытеснения» к истории объединения и воскрешения. И когда вдумываешься в рисуемую мыслителем картину того, как Кремль из крепости, «выражающей неродственные между людьми отношения», превращается в орудие преодоления этой неродственности, в орудие «регуляции умерщвляющей силы», как в тесном союзе с Храмом, Музеем, Обсерваторией (культурой, религией, научным знанием) становится он центром всеобщего отеческого дела, – наконец, понимаешь, почему свое учение Николай Федорович так часто называл «Пасхально-Кремлевским вопросом».

Инициативы в области отечествоведения – будь то изучение истории обыденных церквей, построение Троицких храмов или обращение Кремля в священный «всенаучный Музей», – тесно переплетались с педагогическими идеями и проектами, с размышлениями о новом типе образования и школы. Собственный взгляд на школьный вопрос сформировался у Федорова еще в годы его учительства. Сложилась особая система начального преподавания, которая затем неоднократно была излагаема и в общих работах, и в специальных статьях как самого мыслителя, так и его ученика Н.П. Петерсона. На первый план в этой системе выдвигалось воспитание в человеке чувства «родства», и отношение учителя к ученикам было также «родствен- ным», «отеческим», «усыновляющим». Главный упор в процессе обучения делался не на учебники и пособия (их Федоров заменял общей программой, планом), а на самостоятельную работу учеников, на наблюдения и опыты, производимые под руководством наставника. Подчеркивалась важность таких предметов, как история, география, астрономия, формирующих у ребенка целостное представление о мире, причем первые сведения об этих дисциплинах должны были быть получены путем изучения истории родного края, его рельефа, климата, наблюдений звездного неба и т.д. Федоров был убежден: только школа, соединяющая в себе познание, исследование и нравственное воспитание, научающая «любви к родному пепелищу, любви к отеческим гробам», способна дать своим питомцам не сухое, отвлеченное, а родственное, «сердечное» знание, которое никак не может оставаться пассивным, сугубо теоретическим, а ищет себе приложения, поприща благой деятельности. Впоследствии, когда Федоров уже был библиотекарем, проблемы образования не переставали волновать его. «Оставив школу, я мысленно продолжал в ней службу», – писал Николай Федорович в конце жизни (Т.II. наст. изд., с. 72). Большую духовную поддержку он оказывал Н.П. Петерсону, в прошлом – тоже уездному учителю. Последний, будучи старостой Покровской церкви г. Керенска, курировал находившуюся при ней церковно- приходскую школу, программа которой была составлена им по мыслям его старшего друга, стремился воплотить в ее устройстве некоторые федоровские начинания.

В 1877 г., отправив Ф.М. Достоевскому письмо с собственным изложением идей Федорова, Петерсон приложил к нему тетрадку под заглавием «Чем должна быть народная школа?» Ранний вариант текста, вошедшего в тетрадку, сохранился в архиве Петерсона и может служить важным источником для понимания того, в каком направлении развивались взгляды мыслителя на задачи учебного дела в 1870-е годы.

Петерсон начинает с размышлений о том, возможно ли согласить между собой светское и духовное преподавание в школе. Ведь первое основывает «обучение свое на принятом наукою взгляде на явления мировой жизни, полагающей в основу всего законы природы, фатально [...] без вмешательства разумной силы действующие», второе же ставит «в основу всего Закон Божий, во всем противоположный слепому закону природы». В нынешней школе согласимости между ними не существует: «и Закон Божий, и светские науки» преподаются «независимо одни от других», картина мира, даваемая естествознанием, не находит точек соприкосновения с миросозерцанием религиозным. Но подобное состояние есть лишь временное. Согласие – и взаимодействие – естественных и церковных дисциплин наступит тогда, когда школа, давая и одновременно углубляя знания о законах природы (законах падшего, несовершенного порядка бытия), будет воспитывать из своих учеников орудие восстановления в мире совершенного «Закона Божия», «высшего порядка вещей» (ОР РГБ, ф. 657, к. 1, ед. хр. 3).

Уже в этой небольшой заметке высказывалась принципиальная мысль, которую Федоров неуклонно будет проводить во все последующие годы. Мысль о том, что истинная школа должна быть тесно связана с церковью, «является необходимой ее принадлежностью» (там же). Ведь христианство, и христианство активное, как его понимал Федоров, несет в себе то представление о должном бытии, о цели и назначении человеческого существования, которое способно согласить все отрасли знания, организовать их в единое действующее целое. Церковь, по убеждению Федорова, призвана стать в полной мере исполнительницею заповеди «Шедше, научите вся языки...», водительницею на дело Божие.

В 1880-1890-е гг. идеям Федорова о религионизации образования шла навстречу сама действительность. 1884 г. ознаменовался изданием «Правил о церковно-приходских школах», упрочивших положение тех начальных народных школ, которые находились в ведении духовенства. Создавалась единая система церковно-приходских школ в масштабах всей России, полагалось начало многолетнему движению за широкое их распространение, особенно в сельской местности.

Церковно-приходские школы – одноклассные и двухклассные – открывались как на местные средства приходов, сельских и городских обществ, приходских попечительств и братств, на пожертвования частных лиц и т. д., так и за счет казны, а с 1895 г. развитие церковно-школьного дела перешло под материальную опеку правительства. Курировались эти школы специально созданными епархиальными училищными советами, которые в свою очередь подчинялись училищному совету при Св. Синоде. Преподавали в них местные священники, а также учителя народных школ; для подготовки учителей организовывались специальные учительские школы и курсы.

Сторонники церковно-приходских школ – среди которых были и государственные лица (К.П. Победоносцев, В.К. Саблер и др.), и общественные деятели (М.Н. Катков, В.П. Шемякин, С.А. Рачинский), и представители духовенства, – активно выступали в поддержку церковного начального образования. Указывали при этом, что подобный тип образования исконен и глубоко национален, что школа в Древней Руси была нераздельна с церковью, что и в наши дни «церковная школа призвана быть купелью для духовного возрастания и нравственного совершенствования народа» («Прибавления к Церковным ведомостям», 1889, 17 июня, № 25). Писали о существенной ее роли в оживлении приходской жизни, о том, что «именно в школьном деле церковная деятельность, обязательная для всякого православного мирянина, находит самое широкое, самое плодотворное применение» (С.А. Рачинский. Церковная школа // Русское слово, 1895, 6 июня, № 151).

Немаловажным аргументом в пользу церковно-приходских школ было их благотворное влияние на само духовенство, особенно низшее. Забота об устройстве и развитии школы, преподавательская в ней деятельность воспитывала и возвышала приходского священника, который «становился в новые учительные отношения к прихожанам, становился действительным духовным отцом и воспитателем подрастающего поколения, охранителем и оберегателем православия» (В. Шемякин. Первое пятилетие новой церковной школы // Прибавления к Церковным ведомостям, 1889, 17 июня, № 25).

В конце 1880-х – начале 1890-х годов стали возникать церковные здания особого типа – так называемые «церкви-школы», в которых часть помещения отводилась для богослужений, а часть – для школы. С инициативой их построения выступило Санкт-Петербургское братство Пресвятой Богородицы. И в 1889 г. нормативный проект такой церкви-школы был разослан при 12 номере «Прибавлений к Церковным ведомостям».

Поначалу было задумано создавать церкви-школы прежде всего в районах и селениях, удаленных от своих приходских храмов, для того, чтобы их жители – особенно дети, старики и болящие – могли присутствовать на Божественной литургии. Таким путем предполагалось решить сразу две задачи: устроения церквей там, где их еще не существовало, и организации в этих местностях народных школ. Однако вскоре подобные церкви-школы появились и в других местах. Каждый раз их открытие отмечалось епархиями как торжественное и важное событие. Идея церкви-школы своей глубиной и цельностью привлекала многих. «Нельзя не желать, – писал корреспондент Тульских епархиальных ведомостей, обозревая церкви-школы епархии, – чтобы этот вид школы сделался у нас в сельских приходах господствующим. Это будет венец совершенства церковно-приходской школы. Церковь сама по себе уже есть школа. Но и помещение церковно-приходской школы близ церкви дает самой школе священный характер. Что же сказать о помещении церковно-приходской школы в самой церкви? Во сколько раз возвышается этим духовно-воспитательная сила школы?» («Тульские епархиальные ведомости». Часть неофиц. 1894, № 20, c. 832). Ободряли сторонников нового начинания в церковно-школьном деле и слова Александра III, начертанные на всеподданнейшем докладе Обер-прокурора Св. Синода К.П. Победоносцева: «постройка этих церквей-школ – хорошее и доброе дело». В конечном итоге, Киевский церковно-школьный съезд, состоявшийся летом 1894 г. в десятилетнюю годовщину утверждения правил о церковно-приходских школах, вынес решение о том, чтобы при строительстве новых церквей, а также ремонте или перестройке старых предусматривалось в церковном здании и помещение для школы.

Таков был тот исторический фон, на котором возник федоровский проект повсеместного построения школ- храмов Пресвятой Троицы – проект, приуроченный мыслителем к юбилею преп. Сергия. (Кстати, Н.П.Петерсон в одном из писем В.А.Кожевникову указал, что само название «церковь-школа» принадлежало Федорову «и неизвестно как вышло в общее употребление»: «Это название имеется в сообщении, которое я посылал Достоевскому, вызвавшем его письмо», – сообщал он (ОР РГБ, ф. 657, к.10, ед. хр. 24, л. 54 об.)) Празднование памятных дат Федоров всегда представлял актом образовательным и воспитующим. Поминая ушедшего, вольно или невольно мы обращаемся к его идеям и трудам, но обращаемся лишь мыслью и словом. Полнота же поминовения заключается в осуществлении идей и замыслов почившего, коль скоро направлены эти идеи и замыслы были на начало благое. В образе преп. Сергия и раскрывался, по убеждению Федорова, пример абсолютно благого чаяния и абсолютно благого дела. Созидая школы-храмы Троицы, христианский люд прославит Триединого Бога не только едиными устами и единым сердцем, но и единодействием, явит собою многоединство, одушевленное верой, надеждой, любовью, о чем и мечтал преподобный Сергий, к чему и призывал в своем земном служении. А затем в школах-храмах, воздвигнутых его собственными руками, пройдет путь оглашения и научения истинной, совершеннолетней вере.

Оба этапа – строительство школ-храмов и оглашение в духе активного христианства – Федоров считал важнейшими: проходя через них, род человеческий готовит из себя орудие, достойное осуществлять в мире Божью волю, приходит «в разум истины», «в меру возраста Христова». Без этих необходимых приготовительных этапов сознание, воспитанное в логике «века сего», не откликнется слову о воскресительном долге.

В духе своего учения разрешал Федоров и тот предельно острый спор, который не утихал на протяжении всей многолетней кампании устройства церковно-приходских школ. Спор о том, какая школа лучше, полезнее для народа – церковная или земская. Противники церковной школы не раз упрекали ее в тенденциозности, в том, что она почти не дает естественных знаний, не радеет о серьезном обучении. В свою очередь земской школе ставили в упрек секуляризированный характер преподавания, малую заботу о духовном воспитании детей, непонимание роли христианского элемента в просвещении народа и т. п. Федоров же считал необходимым радикально расширить саму программу церковной школы, включив сюда богатый спектр естественнонаучных дисциплин и другие предметы светской школы, но при этом изменить характер, направленность, дух их преподавания. Школа- церковь, по его убеждению, должна работать в теснейшем взаимодействии со всеми просветительными научными и культурными учреждениями: библиотеками, музеями, архивами, обсерваториями, лабораториями и т. д., фактически должна вобрать их в себя, обращаясь в единый образовательно-воспитательный комплекс. И при этом – одушевлять деятельность всех входящих в нее учреждений идеалом всеобщего дела. Такая школа и сможет, наконец, примирить духовное со светским, веру со знанием, создать новый тип образования – образования синтетического, целостного, объемного. Она выпестует каждого своего питомца в гармоничную, внутренне цельную личность, ориентированную на преображающий, жизнетворческий труд, сформирует истинно христианское общество, в котором не будет уже противоречия между храмовым и внехрамовым. В случае с храмами-школами особенно отчетливо проявилась характерная черта мышления Федорова: обращаться к действительным явлениям, фактам, событиям и переосмыслять их в перспективе вселенских, онтологических задач и целей, брать уже рожденную жизнью форму и влагать в нее собственное проективное содержание, вливать новое вино в старые мехи. Церкви-школы, как они были задуманы, предназначались лишь для самого первого, начального обучения. Федоров же имел в виду коренную перестройку всей системы образования, на всех ее уровнях вплоть до высшей школы, коррекцию его подходов, принципов, методов, радикальную переориентацию педагогического процесса. И не только о реформе образования здесь шла речь. По мысли философа общего дела, школы-храмы должны были принести с собой изменение всего строя жизни, и в этом смысле они становятся в один ряд с другими проективно-символическими реалиями его учения, такими как кремли и музеи.

Особым вниманием и поддержкой Федорова пользовались местные музеи. В серии печатных выступлений мыслителя и его ученика Н.П. Петерсона на страницах газет «Дон» (1896–1898) и «Асхабад» (1899–1901) была представлена и обоснована целая программа их деятельности, причем задача собирания и хранения опредмеченной памяти прошлого дополнялась задачей деятельного научного исследования, образования, духовного и нравственного просвещения. Некоторые пункты этой программы учитель и ученик стремились воплотить и на практике. Оба активно участвовали в работе губернского музея г. Воронежа. В этом городе Н.П. Петерсон жил в течение 1894–1899 гг., служа в качестве городского судьи, и Н.Ф. Федоров регулярно, по нескольку раз в год приезжал к нему. Своими музейными проектами Николаю Федоровичу удалось заинтересовать создателя Воронежского губернского музея священника С.Е. Зверева, серьезно занимавшегося историей края и много писавшего на эти темы, а также ряд близких к нему лиц. По инициативе Федорова, с 1896 г. музей начал устраивать тематические выставки, посвященные особо важным событиям года, что затем вошло в его традицию. В течение 1896–1899 гг. было организовано шесть таких выставок: Коронационная (май 1896), Екатерининская (ноябрь 1896), выставка гравюр религиозного содержания (март–апрель 1897), Митрофановская (ноябрь–декабрь 1897), выставка, посвященная столетию печатного дела в Воронеже (май 1898), выставка «Рождество Иисуса Христа и умиротворение» (декабрь 1898 – январь 1899). Федоров имел к ним самое прямое отношение: определял тематику, участвовал в подборе материалов, некоторые из которых доставлялись им самим или по его просьбе из Москвы. О трех выставках (Екатерининской, выставке к 100-летию печатного дела и Рождественской) им были написаны специальные статьи.

Насколько мог, Федоров заботился и о пополнении Воронежского музея: организовывал книжные, иллюстративные и иные пожертвования, неоднократно и сам, вместе с Н.П. Петерсоном, был в числе жертвователей, всегда, впрочем, прося не упоминать своего имени. (Однажды его имя все же было упомянуто – в отчете «Воронежский губернский музей в 1899 году» (Воронеж, 1899, с.11) – вместе с именами Н.П. Петерсона и В.А. Кожевникова. – Сообщено А.Н. Акиньшиным.) Но главное – в печатных статьях, в личных беседах – старался привлечь внимание общественности Воронежа к музею, разъяснить важность и нужность его деятельности для города, представить и интеллигенции, и рядовым жителям Воронежа новую – совершеннолетнюю – систему ценностей, в которой на первом плане – не будущее, а прошедшее, не правовое, а родственное, в которой важны не столько промышленные, торговые, коммерческие учреждения, сколько библиотеки, музеи, школы. Показательна в этом отношении статья «Воронежский музей в 1998 году» («Дон», 1898, 14 июня), рисующая жизнь Воронежа через сто лет. Избранный мыслителем жанр литературной утопии позволил представить целостную картину идеального жизнеустроения. Рождался образ города, местности, вставшей на путь всеобщего дела. Образ этот был напоен близкими, понятными для воронежцев реалиями, отталкивался от вещей знакомых и узнаваемых – и через это как бы приближался к ним, впечатывался в сердце, становился родным и желанным. Обретала плоть – пусть лишь художественную – та всемирно-священная история, в которую внесено каждое поселение, как бы мало оно ни было, в которой каждый – историк и летописец своих предков, каждый – прихожанин музея, объединяющего всю сложнейшую работу восстановления, сначала – в памяти и исследовании, а затем и действительно.

Весной 1899 г. Н.П. Петерсон был переведен в Асхабад на должность члена окружного суда. В августе 1899 г. к нему приезжает Федоров. Вместе они совершают поездку на Памир, о которой Николай Федорович мечтал уже давно: его влекло туда, где, по его мысли, была колыбель человечества, к могиле праотца (см. примеч. 12 к III части «Записки» – Т. I наст. изд., с. 478). По дороге, остановившись на несколько дней в Ташкенте, учитель и ученик попытались привлечь внимание местной научной общественности к истории Туркестана, к проблемам регуляции его природы. Они представили вице-президенту Туркестанского кружка любителей археологии в Ташкенте Николаю Петровичу Остроумову «Записку» о необходимости проведения в Туркестане, а именно в Самарканде, съезда естествоиспытателей и врачей, а также археологического съезда. Затем к нему же отправили статью Федорова «Так называемые каменные бабы как первый надгробный памятник» вместе с другими статьями на ту же тему, опубликованными в газете «Дон». Эти же предложения Петерсон изложил на обратном пути, снова в Ташкенте, на специально созванном Н.П. Остроумовым заседании кружка. Произнесенный им доклад «О месте будущего Археологического съезда» был написан Федоровым, а 10 октября опубликован в газете «Туркестанские ведомости».

Именно в период пребывания Н.Ф.Федорова в Ашхабаде был возбужден вопрос об образовании в городе филиала Туркестанского кружка любителей археологии для изучения древних памятников Закаспийской области. Эта мысль обсуждалась на годичном заседании кружка 11 декабря 1899 г., была горячо поддержана начальником области и передана на обсуждение местной печати (см.: «Археология в Закаспийском крае» // Асхабад, 1900, № 47). Инициаторы наметили план действий кружка, начались поездки «в некоторые интересные в археологическом и историческом отношении пункты», «последовали доклады по поводу этих поездок» («Нечто археологическое» // Туркестанские ведомости, 1917, № 173). 22 марта 1903 г. был утвержден устав кружка, получившего название «Закаспийский кружок любителей археологии и истории Востока». К сожалению, кружок существовал недолго: к 1906 г. его деятельность угасла «главным образом вследствие выезда из Асхабада большинства членов Кружка и его учредителей» («Протоколы Закаспийского кружка любителей археологии». I, Асхабад, 1915, с.1), среди которых был и Н.П.Петерсон (в 1904 г. его перевели в г. Верный). Возродился Закаспийский кружок любителей археологии лишь в 1915 г.

Основным печатным органом, в котором в течение 1899–1901 гг. появлялись статьи Федорова и Петерсона на темы отечествоведения (поток публикаций был особенно интенсивен осенью 1899 г.), стала газета «Асхабад». Темы эти получали здесь особое склонение, неразрывно соединяясь с вопросом о миссии России в Азии. Задачу умиротворения, духовного освоения и просвещения края, которая выдвигалась на вновь присоединяемых территориях, мыслитель понимал расширительно. Умиротворение – это не только обезоружение, замирение враждебных племен, но и дело метеорической и климатической регуляции, противодействие стихийным разрушительным силам, действие которых в пустынном, безводном Туркестане с его засухами, землетрясениями особенно грозит человеку. Просвещение же требовало воспитания в духе деятельной любви, печалования о грехе и розни, стремления к их преодолению. Оно должно было стать подвигом проповеди и оглашения, раскрытия пред населяющими эту область народностями активно-христианского, богочеловеческого идеала. Задачам умиротворения и просвещения и следовало, по убеждению Федорова и Петерсона, подчинить труд библиотек, музеев, школ, возникавших в присоединенном к России крае. На новом материале разрабатывалась в связи с этим идея школ-музеев, выдвинутая еще в середине 1890-х годов в статьях о Каразине и заметках по библиотечному делу. Школы-музеи, коль скоро они будут устроены, обучая, начнут и изучать край. Обращаясь к памятникам прошедших эпох, погружаясь в глубину истории Туркестана, дадут свои ученикам живое восчувствие связи всех поколений. Организуя естественно-научные наблюдения, метеорологические станции, сформируют первые представления о регуляции. Деятельность школ-музеев – так же как и школ-храмов – станет начальным этапом всеобщего дела, объединяющего всех в познании мира для будущего благодатного его преображения. Статьи раздела «Отечествоведение» расположены тематическими блоками. Вначале идут материалы об обыденных храмах, помочах и толоках, а также содержательно и идейно примыкающие к ним заметки о преп. Сергии Радонежском и его значении для русской истории. Затем – статьи и заметки, посвященные Москве, Кремлю и Румянцевскому музею, который мыслитель называл «органом памяти» древней столицы. Блок статей о Каразине вводит в проблему образования, к нему же примыкает статья «Несколько предположений по поводу ноябрьских падающих звезд», хотя и написанная позднее, но продолжающая размышления по школьному вопросу. Отдельную подборку составили статьи на темы отечествоведения, печатавшиеся в газетах «Дон» и «Асхабад» – почти во всех случаях они следуют друг за другом в хронологической последовательности. Завершением раздела стали материалы, расширяющие задачу отечествоведения за пределы только России и русской истории, выводящие ее к проблеме прародины человечества, к теме Китая, страны, благоговейно чтущей отцов и предков, к проекту создания Всенаучного Цареградского музея.

При комментировании воронежских реалий, обстоятельств жизни и деятельности Федорова в Воронеже, поиске данных о лицах из его окружения составители, в частности, опирались на разыскания, проведенные историком А.Н. Акиньшиным и писателем О.Г. Ласунским, в течение ряда лет разрабатывавшими тему «Н.Ф. Федоров и Воронеж» (в настоящий момент в печати находится подготовленная ими книга «Н.Ф. Федоров и его воронежское окружение (1894–1901)» (Воронеж, изд-во Воронежского ун-та), в которой собрано все, напечатанное Федоровым и Петерсоном в Воронеже, представлены и другие материалы, связанные с воронежскими «трудами и днями» мыслителя, помещена подробная хроника его пребывания в Воронеже). Приносим им искреннюю благодарность за помощь в работе. Благодарим также Л.М. Коваль, сотрудницу Архива РГБ, специалиста по истории библиотеки, занимающуюся темой «Н.Ф. Федоров и Московский Публичный и Румянцевский музеи», Т.Н.Бажинову, предоставившую нам снимок с картины Н.С.Матвеева и ряд библиографических данных о нем, и А.Д.Кожевникову.