АРХИМАНДРИТУ АНТОНИЮ (ХРАПОВИЦКОМУ)

30 марта 1893.

Спешу предупредить, что это мое последнее к Вам обращение; забывая об обиде, составляющей содержание Вашего письма, я не могу не выразить радости по поводу этого письма, потому что в нем Вы говорите, будто не находите никакой разницы между тем, что называете в своей речи нравственною идеею, и тем, что в моем письме названо планом (а не выводом, как ошибочно говорится в Вашем письме, ибо такого слова (слова вывод) у меня вовсе не было), — планом объединения всех во многоединстве по подобию Божественного Триединства. Если это действительно так, а не одно лишь недоразумение с моей стороны, то Вы, следовательно, соглашаетесь, что объединение не ограничится только теоретическим его признанием, одною идеею, но получит и внешнее выражение, и в Вашей речи было, следовательно, не то, что я в ней видел. Но что же непонятного в моем письме? Достигнет ли род человеческий такого состояния, при котором не будет нужды ни в надзоре, ни в наказании, т. е. состояния совершеннолетия? С требованием быть большим, совершеннолетним обращаются к каждому ребенку, ко всем детям, обращаются люди простые сердцем, нищие духом. Или же род человеческий, не достигнув совершеннолетия, навсегда останется в состоянии несовершеннолетия, т. е. под игом слепой силы, поражающей нас голодом, язвою и смертию? Можно сказать, что состояние совершеннолетия для рода человеческого невозможно, можно сказать даже, что оно и нежелательно, но что же в этом непонятного? И для выражения таких мыслей, пред важностью которых исчезает всякая разница между учеными и неучеными, между светскими и духовными, — для постановки таких вопросов, без разрешения коих сама жизнь обращается в ничто, мне нет надобности ни в какой другой терминологии, кроме общенародной, общепонятной. По-Вашему же выходит, что христианство, или понимание его, есть принадлежность только наших, доступ в среду которых открывает, или может лишь открыть, учебник философии, составленный для семинарий, ибо Вы говорите, будто без изучения этого учебника нам и говорить с Вами нельзя, мы не поймем друг друга. Но в таком случае какое же значение будет иметь учебник, предназначенный для всех, т. е. храм, иконопись, богослужение; разве все это христианству не учит, понимания о нем не дает?!.. Если бы для понимания христианства нужно было изучить учебник философии, т. е. если бы христианство было понятно только ученым, то это был бы уже не тот свет, который во тьме светит и тьма его не объяла, это не был бы свет истинный, который просвещает всякого человека, приходящего в мир.

Судя по примерам, приводимым Вами в письме, можно усомниться впрочем, чтобы для Вас стало ясно — по моему изложению — значение плана, проекта: ибо в спасении верою только, а не делами, несомненно есть идея, но не план спасения действительного (не мысленного лишь или мнимого); в дневнике же отца Иоанна Кронштадтского, если в нем говорится о чудесах, которые он творит, и если эти чудеса действительны, излагается, очевидно, уже не идея, а самое дело¹, хотя и не общее дело, не дело спасения всего рода человеческого. Но ужели же не очевидна разница между делом, как бы ограничено оно ни было, которому учит о. Иоанн, и идеею спасения одною верою?! В таком случае значение философской терминологии не служит ли препятствием к пониманию простого, общенародного языка?! Как бы ни было, прошу Вас, — скажите прямо: в том ли наше (т. е. всех людей, всего человеческого рода в совокупности, а не каждого в отдельности) дело, чтобы быть орудием Божественной воли в труде познания слепой, естественной силы для обращения ее из смертоносной в живоносную; или же не обречены ли мы на вечное противление Божественному велению, не обречены ли мы на то, чтобы, оставаясь в розни, вечно придумывать лишь орудия взаимного истребления и истощения природы ради чувственных прихотей? Усерднейше прошу Вас, отвечайте хотя кратко, — да или нет². Или не позволите ли напечатать мое первое к Вам письмо с Вашим на него ответом? Считаю долгом еще раз успокоить Вас, что писем от меня больше не будет; к сожалению, я убедился, что иерархи наши не хотят, а может быть, и времени не имеют выслушивать обращающихся к ним с своими недоумениями, а потому и сердятся на вопрошающих, хотя бы они и спрашивали не о личном лишь спасении, а о спасении всеобщем.

Могу сказать, положа руку на сердце, что я долго, очень долго обдумывал это письмо ради того только, чтобы избежать выражений, которые могли бы показаться оскорбительными, что так трудно удается в споре; да и спор сам по себе есть уже грех пред лицем Триединого. Триединство, как образец, может и должно стать первым бесспорным пунктом, началом объединения.

1893 г. 30 марта, Мокшан³.