В. А. КОЖЕВНИКОВУ

Между 15 ноября 1893 и 23 января 1894. Москва.

Глубокоуважаемый

Владимир Александрович

Надеясь, что Ваше здоровье поправляется, я решаюсь обратиться к Вам с моею покорнейшею просьбою: не примете ли на себя не тяжелый для Вас труд изобразить нижеследующую мысль, нескладно прозою изложенную, стихом, которым Вы владеете в совершенстве. Похвала Мордовскому Качиму за сооружение Церковной школы единодушным трудом многих¹ и пожелание ему расширить и возвысить ее (школу) единодушным трудом всех без изъятия до школы-храма, посвященного высочайшему образцу мира и согласия Пресв<ятой> Троице, чтобы таким образом стать ему (Мордовс<кому> Качиму) зерцалом для подражания всей России вообще и интеллигентной в особенности, в делании совокупном, общем всех отцов и сынов и дочерей (подразумевается: всех живущих для всех умерших), как образце величайшей добродетели.

Это — гимн единодушному деланию, а не бездушному деланию Зола и бессмысленному не-деланию Толстого и Дюма², гимн, посвященный русскому и инородческому крестьянству, духовенству и дворянству и всем чающим избавления от голода, язв и войн, так как и сама Качимская школа «во избавление от голода» устроена³. На капитал общественных работ она начата, а бесплатным и добровольным трудом окончена. Этот гимн имеет очень близкое отношение к Вашему труду, в котором выражается не осуждение лишь бесцельному деланию и не-деланию, но и жажда Цельного дела или делания⁴. Недавно был в Музее автор «Страшного вопроса», разрешаемого недуманием и не-деланием. Он продолжает искать себе новых союзников на дальнем Востоке в Китае, для распространения «Не-делания» на всем Западе⁵. Наделенный 10-ю талантами, он хуже с ними поступает, чем получивший один талант. Сам он не зарывает своих талантов, а употребляет их на то, чтобы убедить всех наделенных талантами зарыть их в землю, т. е. не-дела<ние>. Это уже не 16-и часовая праздность (8-и часовой рабочий день), <а> 24-часовая... Торжествующий автор «Не-делания» и не подозревает, каких могучих противников он имеет в Качимских детях.

В то время, когда интеллигенция у нас занята была смертью Ренана, а народ ходил к Троице, в это время в Мордовской глуши совершилось (м<ожет> б<ыть>, по молитве московс<ких> паломников ко Пр. Троице) великое событие, которому недостает только искусного пера, чтобы стать (не удивляйтесь) всемирно-историческим событием, и думаю, что это событие найдет себе наконец достойного выразителя или дееписателя, и тогда явится не повесть, не поэма, а «Быль» о том, как дети, сыны и дочери крестьян-мордвинов построили школу с помощью своих отцов родных и духовных, особенно тех трех мужей, которых можно назвать крестными отцами школы, церковного сторожа, отставного унтер-офицера, и того великого мужика, который ходил по избам, напоминал, [1 слово неразб.], просил, умолял^* и достиг наконец цели⁶ — да будет имя его благословенно отныне и до века. Событие это было описано и даже не однажды, но оценено не было ни разу.

Писатель Епархиальн<ых> Ведомостей, по-видимому, не предполагает, а м<ожет> б<ыть>, только не говорит, о том, какое великое значение, смысл заключается в совокупной, дружной работе отцов и детей, — тут начало примирения их, которое становится вполне понятным лишь в школе-храме, который воздвигается всеми живущими для молитвы за всех умерших, молитвы, неотделимой от труда. Хуже же всего, что автор унижает, конечно неумышленно, детскую работу, называя ее муравьиною⁷, и это в то время, когда натуралисты и даже не натуралисты стараются приравнять муравьев к человеку, но и они, сколько мне известно, не открыли школы в муравейниках; за малостью усилий, средств детских, он не замечает великости цели.