И. А. БОРИСОВУ

Между 22 и 25 декабря 1893. Москва.

Глубокоуважаемый Иван Александрович!

Премного благодарен Вам за Вашу весьма искусно составленную статью с эпиграфом, как будто созданным для журнала, носящего название «Наука и жизнь», ибо повсеместное и постоянное наблюдение всеми всего заключает в себе разрешение вопроса о теснейшей связи науки и жизни, что и составляет, или должно составлять задачу этого органа печати, чтобы стать ему необходимым для всех вообще и для России в особенности.

Я тем более благодарен Вам за присланную статью, что — не заметить этого нельзя — предмет ее (чуждый для Вас) не очень Вам приятен, а вернее сказать, и совсем неприятен. Вы не признаете статьи своею; к сожалению, и я не могу признать ее моею и прошу Вас не давать ей хода, не пускать в печать.

Сожалея, что Ваш нелегкий труд пропадает напрасно, я считаю долгом объяснить, почему мне нежелательно видеть в печати статью, которая отделяет знание всеобщее от дела общего, натурального, родного для человеческого рода, простого, понятного, отделяет школы познавания от храмов, признавая их выражением не общего дела, а непознаваемого, агностицизма. Начав чрезвычайно смелою выходною (всех сделать познающими и все сделать предметом знания), оскорбив мимоходом (конечно, неумышленно) невинные кладбища сравнением с очень виновными Музеями, Вы кончаете справедливым заключением, что такие требования неосуществимы; <т. е. неосуществимы> требования всеобщего знания, требования всех засадить за книгу, как это особенно ясно выражено в первой Вашей статье... «всякая книга есть не более, как пособие к дальнейшему изучению познаваемого, к той великой еще не напечатанной (стало быть написанной?) книге, изучение которой (т. е. книги) должно составить задачу человеческого рода»¹. Не значит ли это признание знания, да еще книжного, последнею целью человеческого рода? <Такие требования> — это глас вопиющего в пустыне, — т. е. они не найдут отзыва в сердцах современников, и нужно прибавить, и не могут и не должны быть встречены сочувствием у потомков. Мужиков сделать «учеными» не значит ли это привлечь всех к решению пустейшего вопроса — «почему сущее существует», т. е. вопроса знания, когда как не-книжных людей занимает и может занимать вопрос, «почему живущее умирает», умирает от голода, от язвы и от своих братий, т. е. от войны внешней, от войн внутренних, от домашних, <от> всякой медленно убивающей борьбы; иначе сказать, <людей не-книжных> занимает вопрос о том, почему вообще существует смерть, почему слепая, неразумная сила господствует над разумною. Если Господь создал разумную силу, а господствует неразумная, то очевидно, что от бездействия первой творит зло последняя. Не чувствовать же господства неразумной силы в себе и вне себя, во всякой болезни, недомогании, болезни своей и своих, близких и дальних, в ветрах, морозах, во всех капризах погоды, во всей природе, не сознавать себя орудием этой же силы при всяком столкновении с другими — это значило бы отказываться от сознания, от разума, не доходить до общей причины зла, в чем и состоит общее образование, живое, а не отвлеченное. Объединить всех, наделенных разумом, в труде познания слепой силы, носящей в себе голод, язву и смерть, для обращения этой силы из слепой в управляемую разумом и из смертоносной в живоносную, — это и составляет задачу школы, но не той, которая, отделив сынов живущих от отцов умерших, поставляя долгом первых забывать о последних, отделила школу от храма и тем лишила жизнь и смысла и цели. А вопрос о смысле и цели жизни стоит на очереди и составляет, м<ожно> с<казать>, даже вопрос дня. Только для сословного знания храм считается выражением «непознаваемого», агностицизма (а школа — знания), а потому и не м<ожет> б<ыть> соединен, <не может> составлять одно со школою. Не желание навязывать свои мнения [движет мной], а необходимость показать, почему я не могу Вашу заметку признать выражением того, что нужно было бы провести чрез печать, и тем делаю Ваш труд бесплодным. Согласиться с тем, что выражено в этой статье, — это значило бы [отрицать, что] в вопросе, поднятом в настоящее время, в вопросе о том, какое употребление должно сделать из жизни, <в> вопросе о смысле, или, вернее, о цели жизни, в вопросе, в котором решается судьба человечества (о котором пока высказались 3, 4 человека из пользующихся знаменитостью, но журнал, поднявший этот вопрос, надеется представить мнения о нем всех мыслящих людей и не в одной Европе), в этом величайшем вопросе жизни и знания — последняя цель.