В МОСКОВСКИЙ ЦЕНЗУРНЫЙ КОМИТЕТ

После 20 декабря 1894. Москва

Получив уведомление о запрещении рукописи «В защиту знания и дела» и о задержании этой рукописи в комитете, я охотно принимаю запрещение, но не могу не считать конфискации рукописи наказанием незаслуженным и безмерным. В оправдание свое могу привести следующие соображения. Записка «В защиту знания и дела» назначалась не для продажи; издать ее предполагалось в самом ограниченном количестве (экземпляров), не более как в 50 экземпл<ярах>. Вся «Записка» есть вопрос, и только вопрос, а не решение, вопрос, с которым предполагалось обратиться к людям (и весьма немногим) убеждений определенных, зрелых, в том числе к самому автору «Не-делания». Следовательно, пропаганды быть здесь не могло. Такой опыт можно было бы сделать и не прибегая к печати. Представляя же рукопись в Комитет, желательно было только знать, позволительно ли сделать такой опыт? На решение комитета о недозволительности его я не жалуюсь, о снятии запрещения не прошу. Нравственный долг с моей стороны исполнен: вера в некоторую пользу, которую могла принести «Записка», была, очень м<ожет> б<ыть>, моим заблуждением, ошибкою, но не преступлением.

Не совершив, таким образом, преступления, я подвергся тяжелому наказанию в виде конфискации дорогой для меня собственности, т. е. удержанию не на время, а навсегда рукописи, произведения многолетнего труда. Статья 58 Ценз<урного> Уст<ава>, очевидно, относится к сочинениям преступного содержания¹, а потому Цензурный Комитет может, не нарушая закона, а снисходя лишь к благонамеренности, хотя неискусно и неясно выраженной, возвратить рукопись по принадлежности^*. И даже готов дать подписку, что и впредь эту рукопись ни в один из Комитетов представлять не буду, твердо веруя, что если есть в рукописи что-либо нужное, то оно выйдет на свет, несмотря ни на какие запрещения, путями, которые ведомы одному Господу.

Прося Вашего снисхождения, осмеливаюсь сказать, что рукопись так мне дорога, что Ваш отказ вынудит меня обратиться к милосердию Монарха. В заключение не могу не выразить глубокого изумления на бесполезную жестокость: не приобретая ничего, Вы лишаете человека самого драгоценного его достояния! Простите грубое слово, вызванное превеликим горем, б<ыть> м<ожет>, Вам непонятным. Не теряю, впрочем, надежды, что, м<ожет> б<ыть>, <вслед> за прошением, мне придется принести Вам благодарение за возвращение рукописи³.