Н. Ф. ФЕДОРОВ, Н. П. ПЕТЕРСОН — В. А. КОЖЕВНИКОВУ

2–3 декабря 1898. Воронеж

Глубокоуважаемый Владимир Александрович

После Вашего письма, в котором Вы отвечаете на восемь пунктов и по всем восьми оказывается полная неудача, получены и остальные Ваши письма¹, причем последнее с вырезкою из «Курьера»², за которую премного благодарю; весь же номер «Курьера», откуда сделана вырезка, ни на что не нужен. По второму пункту из восьми в первом письме Вы говорите — «еще неизвестно», — но что может сказать Жуковский, если ему будут читать конец без начала?!³ В начале (т. е. в статье о памятнике Александру II-му, погибшей в редакции «Моск<овских> Вед<омостей>») говорится о воставших собирателях, говорится, что прах, который защищали стены и башни Кремля, ожил; после этого, конечно, будет понятно и то, что говорится на первой же странице 2-й заметки, утверждающей, что мысль, выраженная в памятнике отцу, может быть еще яснее выражена в памятнике сыну, если дать ему в руки акакию... Не зная же и не читая 1-й заметки, что в может подумать Жуковский, сразу же встретившись во 2-й заметке с акакией, — ведь это вызовет в нем изумление или смех! Конечно, из какой-нибудь статейки не стоит подвергать себя неприятности, отправляясь в редакцию «Московских Ведомостей», но за что же подвергать осмеянию мысль, во всяком случае, ничего зловредного в себе не заключающую? а между тем Юрий Петрович хочет поступить именно так, настаивая на прочтении Жуковскому конца без начала, несмотря на самые настоятельные просьбы не читать. Покорнейше прошу Вас возвратить мне хоть вторую заметку, чтобы и она не погибла у Юрия Петровича...

Вы не отвечали еще на вопрос, отдано ли в печать стихотворение «Жить или не жить»⁴, а если оно не отдано, — это девятая и весьма горькая неудача; кто знает, быть может, оно и заставило бы кого-либо жить, кто потерял охоту к жизни. Конечно, быть может, странно говорить о возвращении жизни, когда она потеряла всякую ценность; но возвращение жизни самим человеческим родом, как дело всего рода человеческого, как исполнение им самим Божественного дела, и придает жизни самую высокую ценность. Не может быть большего обвинения Создателю, как сказать, что Он скрыл от нас цель жизни, — она скрыта только от мудрых и разумных и открыта младенцам: каждый младенец, каждое дитя чувствует эту цель. Если не будете как дети, то будете осуждены на вымирание, на малоденствие. А если будете как дети, т. е. сохраните жизнь цельною, не поврежденною, беспорочною, безгрешною, т. е. причин смерти в себе не носящею, следовательно сказать, будете бессмертны, [а] это значит повторить то, что было сказано впереди. Так бы это и было, если бы не было наследственного греха; во 2-м же Адаме (в Котором нет наследственного греха), на руках Матери <лежащем>, есть указание на безусловную жизненность. Быть детьми значит сохранить жизнь цельною, беспорочною, бессмертною, а не быть детьми значит носить в себе смерть; это просто труизм, который, к сожалению, неизвестен мудрецам нынешнего века. Поэтому долгоденствие в ветхом завете, бессмертие — в новом завете за любовь к отцам, выраженную в возвращении жизни родителям, есть не награда, а естественное следствие. Быть детьми, т. е. сынами и дочерьми, и любить родителей, это одно и то же; поэтому и требуется быть детьми и ничем кроме, ибо в этом — все, и воскрешение, и жизнь, т. е. все благо.

Приношу Вам глубочайшую благодарность за известие о коротком опросе по поводу циркуляра 12-го августа. Нужно бы узнать, как смотрит народ на цель воинской повинности; думает ли он, что воинская повинность служит для защиты праха отцов, который имеет востати и поэтому сожигания которого он так страшится. Опрос об этом был бы необходимым дополнением, второю частью первого опроса — «Любовь погибает»⁵, этой «философии извозчиков и разносчиков», как произнесли хульные уста Черногуба, или — лучше — Черноуста⁶. Хорошо было бы спросить также татар, слыхали ли они о новом могучем друге Падишаха и что они о нем думают; надеются ли они, что этот враг мира, Черный Царь, антиимператор, Вильгельм-хан, успеет наделить их оружием⁷, когда Белый Царь задумал разоружение.

Сказав о московских неудачах, скажем и о воронежских: на известное Вам письмо к Вашкевичу⁸ — нет ответа; на письмо к Маркову о том же предмете⁹ — нет ответа; от ректора — ни о статье о внутреннем умиротворении (или иконе-картине), ни о заметке о молитвенном участии церкви в деле, начатом Циркуляром 12 августа, которая ректору по-видимому так понравилась, — тоже нет ответа¹⁰. Проповедь на 6-ое декабря¹¹ хотя и взял св. Зверев, но хочет ее разбавить, чтобы не быть трубою чужих слов, как он выразился, признавая по ошибке, конечно, общее, родственное всем за чужое. Ко 2-му слову на день Рождества Христова, которое предполагалось произнести в Кадетском Корпусе на текст «На земле мир»¹², Зверев отнесся холодно, хотя в этом слове разбирается вопрос, — должно ли уничтожиться военное звание с осуществлением умиротворения, которому начало полагается циркуляром 12 августа. Вопрос неизбежный и пусть ему придумают иное разрешение, кроме указанного в ст<атье> от 14 ноября¹³. В слове говорится: «Должна и даже может исчезнуть война, но святое звание военное, звание — положить жизнь за своих, за других, за всех не исчезнет, пока в мире будет смерть, смертоносная сила, борьбу с которой и будет вести сила военная...» Написано еще письмо в редакцию Епарх<иальных> Вед<омостей> с жалобою, можно сказать, на лекцию Комаровского и двух излагателей этой лекции в двух светских, выходящих в Воронеже газетах, отдающих дело умиротворения, это священное дело, исключительно в руки бездушных юристов¹⁴. Письмо по назначению еще не послано, но, вероятно, и оно не пройдет.

Статья, посланная в Редакцию «Дона», о заметке «Саратовского Дневника», совершенно сходной с заметкою «Курьера», искажена цензором и осталась у нас в гранке¹⁵.

О Выставке¹⁶ в следующем письме.

Прочитав Ваше прекраснейшее стихотворение «Предкремлевский Музей», я перечитал Ваше же неоконченное и не менее прекрасное стихотворение «Кремль»¹⁷ и не только открыл конец этого стихотворения, но и изложил его виршами в прозе, а Вас прошу изложить эти вирши, хотя и <изложенные> прозою, в стихах, конечно, не для печати.

За оставшуюся не по Вашей вине в Редакции «Моск<овских> Вед<омостей>» прозу заплатите стихами, окончив Ваше стихотворение о Кремле.

Живою оградой...

................

Священного праха

................

Вы были.........

Перед тучей врагов.

А вот и конец:

Когда тучи врагов, метавшие молнии,

станут стройными полками друзей (братьев)

в ряд с живою оградою сынов,

тративших жизни силу на защиту мертвого праха отцов, — тогда что станет с избытком силы у сынов и с прахом, лишенным жизни, отцов?

На этот вопрос в прозаических виршах требуется ответ в стихах. Стихотворение будет именоваться «Кремль и Умиротворение».

Приношу Вам глубокую благодарность за Ваше неленостное поддержание письменных сношений. Прошу засвидетельствовать мое глубокое почтение Вашей мамаше, гг. Северовым, Надежде Степановне, Юрию Петровичу, Ивану Михайловичу¹⁸.

И я присоединяю мое засвидетельствование глубокого к Вам почтения. Пишем далеко за полночь, а потому если что и не так, не обессудьте.

Глубоко Вас уважающий и всею душею Вам преданный

Н. Петерсон

2-3 декабря

1898 года.

В следующем письме постараемся исправить недосмотры этого письма.