В. А. КОЖЕВНИКОВУ

21 июля 1901. Подольск

Глубокоуважаемый и дорогой

Владимир Александрович,

Конечно, я выразился очень неясно в своем последнем письме, если Вы могли подумать, будто я предлагаю Вам заняться составлением учебника в обыкновенном смысле. Под учебником я именно разумел программу Русско-всемирной Истории как факта и как проекта, с подробнейшими объяснениями... Собственно же учебник считаю паскудною вещью, заниматься которою никому не посоветую. Программою же Русско-всем<ирной> Истории занимаюсь уже 50-й год¹, и в той куче бумаг, которую я предлагал Вам взять в последний Ваш приезд в Подольск, есть несколько редакций программы в разных видах, да и вся кучка составляет лишь части программы. Но Вам было бы очень трудно или даже невозможно в ней разобраться. Кроме того, та же программа представлена в статье о синодиках², где о кладбищах всех стран мира говорится как об архитектурном или скульптурном изображении Истории на самой земле в виде ба- и горельефов, изображениях того, что скрыто древле под землею по физической необходимости (т. е. по нашей розни и потому и бессилию знания) и что должно быть вызвано по нравственному долгу сынов... Всемирно же Историч<еская> программа представлена и в статьях о наружной и внутренней росписи Школы-храма³, в разборе росписи Пантеона Шенаваром, росписи Нового Музея в Берлине, а также в Мюнхене⁴, и множество подобных попыток, не всегда удачных, — изложения живописного Истории. (Тем не менее проект росписи Школ-храмов, средних, низших и высших, составляет необходимую принадлежность программы Истории, т. е. попытки извлечь из всех школ живописи наглядные способы изображения исторического хода не только внешнего, но и внутреннего (История мысли.)) Гораздо, по-видимому, удачнее была попытка открыть программу Истории, как факта и как проекта, в богослужебном чине, как суточном, так и особенно годовом⁵, и я не знаю, что образовательнее и воспитательнее, История ли, в иконно-картинном изображении созерцаемая, или История, в богослужебном чине чувствуемая и понимаемая, а все эти службы суть комментарии к Евангельским чтениям, распределенным по неделям, дням и даже часам. Правда, Комиссия реформы Ср<едней> Школы знает только и признает светскую Историю, но на докладе Комиссии в надписи Государя, напомнившего ей о религиозно-нравственном воспитании⁶, Комиссия должна прочитать нелегкое себе осуждение, как забывшая о самом существенном. В словах же Государя выражена, можно сказать, необходимость присоединения к школе храма, а школа-храм без росписи и пения не мыслима.

Ваше знакомство с живописью в храмах и музеях, знакомство с музыкою и пением, даже усвоенный Вами обычай читать ежедневно Евангелие апракос вместо Евангелия тетр⁷ (по-протестантски) найдет себе широкое приложение в составлении такой программы всемирной Истории. К 15-му мая изложил я в письме к Вам кратко программу русско-всемир<ной> Истории, но не послал этого письма⁸, да и теперь не могу послать, а буду ждать Вашего приезда, хотя полагаю, что осень Вы проживете в Крыму⁹, я же 1-го августа думаю переехать на зимние квартиры. Марии Григорьевне и Анне Васильевне низко кланяюсь.

Искренно преданный

Н. Федоров.

21 июля 1901 г.

Еще об учебнике.

Под словом «Учебник» для новой школы в прошлом письме я разумел еще разрешение трех неизвестных, которые поставила Комиссия реформы Средн<ей> школы, упразднив классицизм. Эти три неизвестные: Отечествоведение, Законоведение и Естествоведение¹⁰.

Вот три загадки, которые Комиссия задала верующей и неверующей интеллигентной России, изгнав классицизм языческий. Сей последний создавал в России особый класс людей, который хотя, по-видимому, сохранял один язык и одну веру с народом, но имел и свой особый еще язык и свою веру, новое язычество в виде философской идеолатрии и художественной идололатрии, разрешавшей жить для настоящего, а будущее считать чужим для себя делом, или даже совсем не-делом. Мы так привыкли к такому раздвоению в вере и языке, в самой жизни, что считаем его неизбежным уделом человеческого существования. В классической школе существовали эти три вышесказанные загадки под видом «Русского языка», Истории и Географии, но к ним как второстепенным или даже третьестепенным предметам серьезных требований не предъявляли. Теперь же, когда их поставили на первое место, вопрос о смысле и значении этой троицы требует настоятельного решения. Собственно под этими тремя именами мы встречаем старых знакомцев: Отечествоведение, или народоведение, — это народность; законоведение — это Самодержавие как источник законов; наконец, в Естествоведении решается вопрос, в природе ли Бог? а люди и животные — воплощение <ли> божества? т. е. это пантеизм = атеизму, или <же> С нами Бог, т. е. вся природа должна быть проявлением Богочеловеческой воли, вочеловечением или очеловечением природы (всех миров). Это последнее и есть Православие, а первое, т. е. воплощение, есть аполлинариева ересь.

И прежде эти три начала составляли предмет пререкания, спора, но спора отвлеченного между учеными и литераторами¹¹. Теперь же в школе нужно будет дать определение и Православию, и самодержавию, и народности, но дать такое определение, против которого ничего не могли бы возразить те, которые все достоинство народности видят в отрицании самодержавия и православия. Было уже сказано, что по православно-народному воззрению ни народ для Царя, ни Царь для народа поставлен от Бога отцов в отцов место, а Царь вместе с народом, воздавая Божие Богови и не требуя уже Кесарева Кесареви, исполняет дело тех, на место коих поставлен от Бога не мертвых, а живых. Император, или военачальник, вместе с народом — войском — ополчается не против себе подобных, а против силы чувственной, порождающей <сынов> и отцов умерщвляющей. Тут победа над чувственною силою не отдельных лиц, а совокупная, общая...

Непростительно длинное письмо!