В. А. КОЖЕВНИКОВУ

Конец 1901 — первая половина марта 1902. Москва

Поэма об Офире и Памире посюстороннем (золото и прах) и потустороннем (об аде и рае) и о Скифии, стране мудрости, познавшей вещей истину, сделавшей истинную им оценку¹.

Скифия — обладательница истинного мерила — весы. Офир — золото и ад; Памир — прах и рай; Скифия — весы. Суд посюсторонний и потусторонний.

Позапрошлым летом Вы обещали приискать эпиграфы к Пасхальным вопросам². Эпиграфов не нашли, а написали поэму «Цена жизни», в которой нашлись эпиграфы, но не ко всем пасхальным вопросам. Нынешним летом Вы, по-видимому, очень желали принять участие в составлении программы Русско-всемирной истории³. О программе Вы забыли^*, а между тем та же поэма могла бы стать программою в поэтической форме, если бы представила яснее распадение всемирного сознания на два разума и на два сословия (распадение сынов человеческих умерших отцов), приведшее к тьме двух невежеств, благодаря золоту офирскому, а объединение нашло <себе выражение> лишь в бесплодном стремлении, т. е. в музыке, благодаря той же ложной оценке Офирского сокровища. Тем не менее Памир и Офир придали бы поэме всемирное значение, потому что Памир есть повсюду, где есть прах или кладбище. Также и Офир есть везде, где есть разделение на богатых и бедных, или хотя бы есть одни бедные. Если бы Скифия не обратила кладбища в цветник, забыв о том, чтоâ происходит под цветником, и если бы объединение в строении храма не было заменено под влиянием Вагнера объединением в (радостном) пении о несовершившемся прекращении распрей⁴, Памирско-офирский вопр<ос> мог решиться только в Скифии... Тогда Поэма сделалась бы первою настольною, карманною, школьною книгою, ибо цену жизни нужно знать везде, чтобы знать, чтоî нужно делать?

Нужно иметь большое поэтическое чутье, чтобы, заменив Индию — Офиром, с которым слилось представление о золоте, а Россию — Скифиею, презираемою страною, с которой связано представление о какой-то особой мудрости^*, присоединить эти два слова к Памиру или Меру, с коим связано понятие о центральности и о могиле предков, и таким образом получить три термина для решения вопроса о Цели существования и цене жизни. С Памиром и Офиром так естественно соединено двоякое значение: с Офиром — золота и ада, как с Памиром — праха и рая (в смысле теней), так что изображение посюстороннего мира и потустороннего, можно сказать, вынуждается этими двумя словами. Если для одних рай есть лишь по ту сторону, а для других <его нет> ни по сю, ни по ту сторону, а лишь в мысли, то для мудрой Скифии потустороннее станет посюсторонним, когда мысль станет делом. (А в понятии заключается не знание только, но и дело.) Из Скифии вышел вопрос о замене материального социализма художественно-литературным, или вопрос о книжном русско-французском обмене, под коим крылось ограничение литературной собственности, и не скифы, а галлы оказались противниками этого обмена и защитниками торга своими душами, мыслями и чувствами. В Скифии народился вопрос о замене вызываемого золотом Офира истребления — борьбы — обращением всех сил в противоположное, на дело спасения жизни (или обращение всего употребляемого на войны в дело спасения от голода...).

* * *

По Вашим странным мнениям, Поэт может написать превосходное произведение и о том, о чем он никогда не думал и даже не желает думать! Нет сомнения, что Ваше отвращение к 3-му Риму и любовь к первому, особенно Папскому Риму, вполне объясняет, почему в Вашей поэме «Цена жизни» Скифия скомкана в 2-х или трех страничках, тогда как она должна бы быть полнее и Памира, и Офира, и Царства теней, и Царства злата. Если бы Ваша мысль на место постоянного пребывания в Ватикане⁵ делала бы хотя бы на несколько минут в день Скифию своею резиденциею, то Вы на самой околице, заставе, при самом входе в страну почитания умерших (предков) и причитаний, т. е. страну, знающую цену и вескость предкам, поместили бы лишенный жизни и плоти череп праотца, как представитель всех умерших, вытесненных его потомков, а наших предков, как укор совести живущим, попирающим прах умерших предков и не догадывающимся, что все величие, слава и задача знания и дела — возвратить праху, некогда мыслившему и чувствовавшему, жизнь и что иной задачи и быть не может у праха, еще чувствующего и мыслящего.

Вступив в Скифию, окинув ее одним взглядом, забыв о разделении на части (света), мы увидим поле, не костьми усеянное, а жальниками, из которых выступают лишенные жизни отцы, окаменевшие в своей жалобе к бесчувственным сынам. Председатель Архивной Комиссии Вашей родины, Тамбовской губ<ернии>, предлагает имеющему быть съезду представителей архивных комиссий <обратить внимание на> каменные бабы как памятники, оставленные скифами на пути их движения от Минусинс<кого> края на Запад⁶. Конечно, председатель Комиссии не догадывается, что поднимает вопр<ос> о смерти и жизни, вопрос, касающийся не Историч<еской> только жизни, а всей естеств<енной> жизни, словом, всего знания всех людей. И не он один не знает, что всякая церковь есть и школа знания умерших, и храм их оживления. Созидаемые же в один день храмы были раскаянием в забвении жальников, вместе и образом воскрешения, ибо всякий храм есть подобие всего мироздания, ничтожный по величине, но высший всей вселенной по содержанию. Но эти храмы в отдельности бессильны, ничего не могут творить, если не будут соединены в одну лозу, делателем коего <(т. е. храма)> Отец всех отцов не мертвых, а живых, <ставит Царя,> который в праотца место, череп коего <(праотца)> мы видели при вступлении в Скифское царство, ставит Царя как душеприказчика умерших и восприемника рождающихся, и этим путем объединя<ет> все школы-храмы в воинской повинности, превращен<ной> в дело познания слепой силы природы, обращаемой в управляемую разумом. Тогда Школа научения в храме будет познанием того праха, тех атомов и молекул, на которые разложились тела отцов, а храм таинственного преложения хлеба и вина в тело и кровь станет, во внехрамовой литургии, не таинственным, не чудесным преложением праха в живые тела отцов-предков, <преложением, осуществляемым> уже не в храмах, а на всей земле как на кладбище.

Всем же храмам Мать — храм собирания в Кремле. Полнота значения Кремля 3-го Рима, в Памира или Эдема место стоящего, может быть понята лишь в день Пасхи, если бы притом он совпадал со днем венчания на царство^* от Бога отцов, не мертвых, а живых, поставленного в праотца место, коего сухой череп оказался так высок у входа в Скифию (а Шапка Мономаха еще тяжеле)^**. Кремль, созерцаемый в эту ночь или полуночь с вышки Музея на второй Поклонной Горе, Кремль, освещенный в эту ночь грозовою силою, превращенною в мирную, почерпнутою в области князя власти воздушной посредством аэростатов, вооруженных штыками вместо остриев. Пасха была бы физическим торжеством над темной, слепою силою, олицетворяемою в виде Перунов, Зевсов, т. е. истинным торжеством над язычеством, а не мнимым, в разрушении идолов. Штыки и сабли востока обратились бы из орудий истребления в орудия спасения^*. В день же Пасхи и коронации является новый призыв к Конференции мира, на новых основаниях, не превращения милитаризма в индустриализм, а обращения орудий борьбы в орудия регуляции слепой силы, обеспечивающей земледелие от неурожаев и дающей земледельцам силу с неба для кустарного производства, чтобы низложить крупную промышленность, <чтобы> Москву обратить в Пасхальную резиденцию, а «Город» в село^** с кустарною промышленностью, из искусственной переходящею в естественную, строящую самые ткани и органы в противоположность городскому идеалу, желающему зерно и вообще и растительные, и животные вещества производить искусственно, фабричным путем. Если Кремль полноту выражения получает во дни Пасхи и венчания на Царство, то «Город» имеет свои праздники Афродиты — как блудный город, город женихов и невест, — <что и приводит> к забвению отцов и стоящего в отцов место.