В. А. КОЖЕВНИКОВУ

10 августа 1903. Москва

Глубокоуважаемый и дорогой

Владимир Александрович!

О Новом Иерусалиме и двух старцах: Серафиме — великом чтителе Воскресения и Толстом — злом противнике Воскресения.

70 лет тому назад не в одном Иерусалиме можно было ежедневно слышать: Христос Воскресе! В дебрях Сарова старец Серафим каждый день всякого приходящего к нему встречал этим приветом, христосоваясь с ним, т. е. обращая будни в величайший, в пасхальный праздник. В этом заключается ключ к его жизни и значение открытия его мощей для нашего времени. Сознательная его жизнь, надо полагать, началась в пасхальную ночь, и кончилась его жизнь пением Пасхального канона в первый день нового 1833 года¹. (Если в последний день пред сходом в могилу он сам пел Пасхальный канон, то и в первый день выхода из могилы нужно было отпеть Пасхальную утреню, как это делается в Новом Иерусалиме после Литургии воскресной и, вообще, после Литургии.) Он <(Серафим)> по преимуществу святой той страны, которая из Воскресения сделала самый светлый праздник; и у Серафима в душе было всегда светло, как в «Велик день», и такое настроение передавалось всякому приходящему к нему; а приходили к нему христосоваться по вся дни со всех концев «Земли Светлого Воскресения», как следует назвать Русскую землю. Гений Саровского пустынника глубже всех проник в русскую душу, в душу народа, воспитанного Пасхою страдания и Пасхою Воскресения. Не в Нагорной проповеди, как она ни свята, а в страдании и воскресении Христа — Сущность христианства. Сострадать всем страждущим и соумирать со всеми умершими — необходимое условие объединения для воскрешения. Ожесточенный враг Воскресения и чтитель Каратаевых не может не видеть себе обличения от старца, в уважении которому он не может отказать, не противореча самому себе, не отрицая самого себя. В лаптях, рукавицах, топоре Серафима нет толстовской фальши, — в чем должен также сознаться Толстой. (Насколько Серафим для нас родной, на<столько> Толстой нам иностранец.) Вот откуда вышло обличение Толстому. Народ не может довольствоваться нехлюдовским воскресением. Приветствуя каждого словами «Хр<истос> Воскресе», Серафим хочет сказать, что в этих обаятельных словах заключается все и для всех. Германия, поднявшая вопрос о сущности христианства², могла бы узнать от Серафима, что воскресение есть сущность христианства, и Русь поймет вполне Серафима, когда воскресение будет для нее предметом не мысли и чувства, но и всеобщего дела.

Чудотворениями^*, подвигами воздержания ознаменовали себя очень многие из святых. Но только он один, Серафим, весь год, даже годы обратил в Пасхальный Праздник. Слово «брат» он заменил — «радость моя», намекая на то время «веселия вечного», когда все люди будут радостью друг для друга. Конечно, все это плод его продолжительного размышления в уединении.

Нынешний год, как Вам известно, Государь посетил Н<овый> Иерусалим⁴, и жаль, что Он, прибывши ровно в 12-ть часов к вратам Монастыря, вероятно, за звоном не мог слышать исполняемый колоколами тропарь Воскресению. Остановив звон, настоятель мог бы сказать, что не его слабое слово, а сам храм колокольным гласом говорит о том Празднике, которому он посвящен. Царю же, вступающему в храм праздника Пасхи, должно бы пожелать, чтобы в нем Праздник Пасхи стал «делом», чему и положено начало Циркуляром 12-го авг<уста>, коим, можно сказать, произнесено: «Мир вам» всем народам. Государь пробыл только 2-а часа и, не успев осмотреть даже скит Никона, обещал опять приехать в Н<овый> Иерус<алим>. К этому-то второму пришествию и нужно бы Вам написать 2-ю статью о художественно-религиозных нуждах Нов<ого> Иерусалима, т. е. об исцелении башен от немоты, стен от пустоты и особенно о панорамах Палестины, чтобы показать действительную Палестину, какою она была и какою стала...

Два письма получил, одно о Шульце⁵, а другое о Петерсоне⁶. Из первого видно, что, вероятно, из Германии выйдет новое учение, а из второго видно, что несомненно от нас ничего не выйдет.

Кланяюсь Марии Григорьевне, Анне Васильевне.

Предан<ный> Н. Федоров.

P.S. Обратите внимание на отношение Толстого к Серафиму. Серафим для Толстого должен представляться идеалом человека, и этот идеальн<ый> человек признает именно то, что так яростно отвергает Толстой.

Разберете ли Вы это маранье!

10 августа

1903.

P.S. Мой адрес: Москва, Пятницкая, дом Огнева, кварт. ¹№ 7.

Не знаю, разберете ли Вы эту заметку, которую можно бы назвать «Значение канонизации Серафима для нашего времени», представителем коего можно считать Толстого. Конечно, канониз<ир>овавшие Серафима вовсе не думали, что в мощах его, истинного крестьянина, заключается сила, обличающая иностранцев, наряжающихся крестьянами и вносящих смуту именно в то время, когда Русская земля имеет наибольшую нужду в Соединении. Но в канонизации великого чтителя Воскресения заключается не обличение, а указание на то, в чем заключается сила русского и всех народов. В сострадании всех живущих, т. е. переживших, к умершим и заключается сила, приводящая к объединению. В словах «Хр<истос> Воск<ресе>», коими приветствовал Серафим, заключается ободрение к достижению цели объединения. Никогда еще не было более удобного времени для составления комментария, который обнял бы все Пасхально-Кремлевские вопросы. Но...