- Это кто?
- Это, это самый этот парень, какого я приняла, зятя-то.

- Как его звали?
- Фома.

- Фомка.
- Фома Михалыч, да. Фомка его звали больше...

- Ну-ну.
- Вот. Ходить и глядить в глазки, в вокошко глядить, а я ему дам ему, и когда блины пеку, блинок, блин-два помажу, он сядеть у вокошка и их скушает тут у вокна, эти блинки-то. А потом я говорю: «Ванькь, - это своего хозяина, - давай его шумнём, может он щей хлебнеть али молочка, чего-нибудь ему».

- Погромче.
- Погромче? Ну может быть. Я и (говорю): «Может, - я и (говорю), - он чего-нибудь покушает, поисть? Шумнём ему, он рад - рад. И ноне шумну пообедать, завтра шумну его поужинать его. И вот я говорю: «Давай, Ванькь, возьмём его Матрёнке в зятья!». А он и говорить: «О, куды его взять-то, - говорить, - он весь как веретеном, - говорить, - сведённый!» Как был-то, вон кума Дашка знаеть, так маленький был вот, ну-ка не знаю, какой был маленький, горбатенький был. Бывало, ни штан у него нету, какие-то коротенькие, коленки наружу у него вот эти все вот эти вот. Думаю, ду... Тогда носили всё свойские, ткали свойские, из конопей, изо льна.

- Да.
- Погоди, я никому не скажу, своим детям, этой московской дочери и этой, сошью я ему штаны. Сшила ему и ночью отнесла ему. Потом и начала. Всё он мене, - тогда ездили в Рязань с углём, лес ездили воровали, с лесом - а мене за собой всё тащить и тащить, а дом пустой, ребятишки одни, девочки иставаются, я и говорю: «Ванька! Давай его возьмём в зятья к Матрёнке». - «А что он умеет делать?» - «Ой,- я и (говорю), - его обучим! Медведя и то, - я и (говорю) - в Москве я видела, - я и (говорю), - выламывають, - я говорю,- гляди, как там выламывають. И пляшуть, дадуть, - я и (говорю), - ему калхветку (=конфетку), он её хоп её, да кланяется, - я говорю,- ведь правду, я видала, - я говорю, - кланяется, - я и (говорю), - да заставють его плясать! Так и у нас, - я и (говорю), - пойдет он плясать!» Он на мене матом, это мой хозяин, да. А я и (говорю): «Выучу, я тебя не заставлю! И пахать его выучу, и косить, - я и (говорю), - выучим его!» И взяла его. Взяла его, в Красную Горку повенчала их, всё как надоть. Глядь, поехали пахать, а тогда были поляны, свои были поляны, теперь вот колхоз-то, а тогда поляны были. Лён сеяли, конопи сеяли, картошку сажали, всё. Он, мой мужик, хозяин, пашет, а ему-то, он горить-горить с лица-то, и белый сделается, и красный сделается: хочется ему пахать-то! А я говорю: «Ванькь! Дай ему, пусть он как проедет, - я и (говорю), - с сохой-то» Гляжу, он поехал, и у него руки-то задрожали все. А я и (говорю): «Да ох! На твердой земле, - я и (говорю), - дурак, учуть его! Надо его научить, - я й, - на мягкой земле-то». Да, гляжу, у вотца у моего была усадьба, мягкая, у моего родителя, у моего родителя. Он один жил у м(е)ня, один, мать померла, он один жил. Потом запрягла лошадь я, и поехала я пахать. А я говорю: "Ты, Фомка, подойди ко мне, я тебе выучу на батюшкиной вусадьбе". А он рад стараться. Я раз пяток проехала, я говорю: «Ну-ка, Фома Михалыч, - я и (говорю), - бери в руки,- я и (говорю), - иди, - я говорю,- чтоб у тебе руки не дрожали, держи соху твёржей». Всё. Провела я ему лошадь раза два, три провела лошадь ему. То она одна ходить, я ведь вожжёй правлю её, а он не сумееть вожжёй править-то, а тут я провела. Глядь, он говорить: «Мамаш, - говорить, - давай я один поеду». - «Ну валяй, - я и (говорю), - с Богом, паши». Всё-таки поехал, кривлял, кривлял эти борозды. И думаю: «Наплевать, под картошку сойдёть!» Да, а тут выучился и стал прямые борозды пахать, и хорошо. И стал вожжёй лошадь править, хорошо. И пошёл мой мужик! Да какой был парень - золотой! Прям золотой! Хто умреть - всем гробы делал. Все конюшни поделывал в колхозе. Годов пять или шесть получал премия - так его колхоз любил, и не знаю, как его любил! Но вот проклятая война убила его.