Владимир Сергеевич Соловьев (1853-1900)

«Жизнь природы есть сделка между смертью и бессмертием»

В плеяде отечественных философов В. С. Соловьев предстает фигурой монументальной и многоплановой. Он удостоился званий «русского Платона» и «русского Оригена»; в писаниях своих стремился сочетать наследие античности и духовный опыт Востока, святоотеческую традицию и западную, прежде всего немецкую идеалистическую, философию. Так что попытка втиснуть его в прокрустово ложе какого-нибудь отдельного, пусть и широкого, направления, пожалуй, покажется сомнительной. И все же вряд ли стоит отрицать, что могучее здание соловьевского творчества, вместившего в себя идею Софии, проповедь богочеловечества, философию «положительного всеединства» и апологию теократии, не может устоять без скрепляющего стержня главной идеи. Это хорошо понимали такие исследователи творчества Соловьева, как С. Булгаков, Е. Трубецкой, К. Мочульский. В. Зеньковский. Так вот эта опорная его идея и оказывается близкой установкам философов-космистов. Не говоря уже о том, что один из них - Н. Ф. Федоров прямо повлиял на духовное развитие молодого мыслителя. В начале 1882 г. 28-летний Соловьев читает его рукопись. В письме, отправленном Федорову, - такие строки: «Проект» Ваш я принимаю безусловно и без всяких разговоров. Поговорить же нужно не о самом проекте, а об некоторых теоретических его основаниях или предположениях, а также и о первых практических шагах к его осуществлению [...]. Я очень много имею Вам сказать. А пока скажу только одно, что со времени появления христианства Ваш «проект» есть первое движение вперед человеческого духа по пути Христову. Я с своей стороны могу только признать Вас своим учителем и отцом духовным». С этого момента краеугольным камнем его философии ложится мысль о возможности для человечества благого, истинно христианского дела, дела, что не ограничено социальными, национальными, государственными интересами, а касается «всех и вся», каждой конкретной личности и всей природы, всякой твари земной и небесной, всего огромного мирового хозяйства, которое человек по замыслу Божию и по благодати Его призван восстановить в прославленное состояние.
Впрочем, само личное и философское развитие Соловьева в своем роде подготовило его именно к такому восприятию идей Федорова. Скажем несколько слов о его биографии. Он родился 16 января 1853 г. в семье известного историка профессора Московского университета Сергея Михайловича Соловьева, человека волевого, целеустремленного (свою жизнь он посвятил написанию грандиозного труда - «История России с древнейших времен» - и каждый год выпускал по тому) и глубоко, искренне верующего. По матери - принадлежал к древнему украинско-польскому роду и предком своим имел философа-странника Григория Саввича Сковороду (1722-1794), на которого, кстати, по словам современников и родных, походил характером и общим духовным складом. От матери же унаследовал поэтические и мистические черты, склонность к видениям и таинственным, фантастическим предчувствиям.
С детского возраста в нем было стремление к подвижничеству. Поразившись подвигам святых, он, едва достигнув восьми лет, подвергает себя испытаниям и лишениям. Да и потом, на протяжении всей жизни, жил как «птицы небесные, что не сеют, не жнут», не имея собственного дома, ночуя то в гостиницах, то у друзей; был вегетарианцем и вообще питался чем придется. Всегда строго постился. Но при этом, как свидетельствует его биограф В. Величко, боялся «машинального аскетизма» и вообще всякого внешнего благочестия. Тот аскетизм, который презирает тело, попирает его, был чужд Соловьеву. В ряде работ он утверждает принцип «истинного аскетизма», что стремится не к уничтожению телесности, а к установлению всецелой власти духа над плотью, над «бунтующей материей», преображает ее. В этом у него много общего с Федоровым.  ^ВВЕРХ 

Внутреннее же, религиозно-нравственное, мировоззренческое формирование Соловьева было мучительным. Уже с двенадцати лет, во время учебы в 5-й Московской гимназии, начинается разрушение детской веры, более эмоциональной, нежели сознательной. Как свидетельствует сам Владимир Сергеевич, за четыре года он пережил «все фазисы отрицательного движения европейской мысли за последние четыре века. От сомнения в необходимости религиозности внешней, от иконоборства, я перешел к рационализму, к неверию в чудо и в божественность Христа, стал деистом, потом пантеистом, потом атеистом и материалистом. На каждой из этих ступеней я останавливался с увлечением и фанатизмом». Это отрицание «духовных основ жизни» доходило порой до кощунства. Однажды, гуляя с приятелями на кладбище, Соловьев нарочно повалил могильный крест и запрыгал на нем. яростно доказывая, что ничегошеньки-то от этого и не произойдет. (Впрочем, в его кощунстве на самом деле было больше отчаяния и жажды уверовать, нежели дерзости и цинизма.) Но через это отрицание и обращение затем к «положительной науке» и к «отвлеченной философии» шел он именно к вере сознательной, такой, которая не боится знания, а утверждает его и сама утверждается им, и движет человеческий разум в поиске мирового смысла.

По мысли Соловьева, это обычный путь человека, «грядущего в мир». Только в большинстве случаев он, увы, не доходит до последней, завершающей фазы, затихает на первом этапе детски-наивной религиозности либо упирается в мрачный и неистовый нигилизм, а то уходит в бескрылое опытное знание, бессильное проникнуть во внутренний, сокровенный смысл мира, в область должного порядка вещей. И тогда, иронизирует Соловьев в одном из писем к своей кузине Е. Романовой, «смотрят в микроскопы, режут несчастных животных, кипятят какую-нибудь дрянь в химических ретортах и воображают, что они изучают природу».

Поэтому главная цель молодого философа - примирить религиозную истину с философией и наукой, привести к живой, совершеннолетней, активной вере тех, кто запутался в тупиках отвлеченной мысли и одностороннего знания. Кстати, такое стремление он унаследовал от отца, который, по словам его внучатого племянника и тезки, тоже С. М. Соловьева, «в юности мечтал создать синтетическую философию христианства, примиряющую разум с верой». Но то, что у отца осталось лишь грезой юности, у сына утвердилось делом всей жизни. ^ВВЕРХ 

Движимый этим стремлением, Владимир, поступив в 1869 г. на историко-филологический факультет Московского университета, на первом же курсе переводится на факультет физико-математический. Более всего его интересует «философская сторона естествознания». Он углубленно изучает морфологию растений и сравнительную анатомию. Впоследствии эти знания очень пригодятся мыслителю при выработке собственного понимания эволюции.

Проучившись на физико-математическом факультете неполных три года, он возвращается на историко-филологический факультет, сдаст экзамены на звание кандидата и... неожиданно поселяется в Сергиевом Посаде при Троице-Сергиевой лавре. Занимается в монастырской библиотеке, посещает лекции в Московской духовной академии. Теперь, после изучения науки и философии, ему, как сообщает он в письме к кузине, необходимо «поработать над теоретической стороной, над богословским вероучением». Друзья и родные обеспокоены: неужели Владимир решил пойти в монахи? Но нет, его путь другой. В том же письме - такие строки: «Монашество некогда имело свое высокое назначение, но теперь пришло время не бегать от мира, а идти в мир, чтобы преобразовать его».

Плодом всех этих занятий явилась магистерская диссертация «Кризис западной философии. (Против позитивистов)», триумфально защищенная в 1874 г. в Петербургском университете. «Высшею целью и последним результатом умственного развития» Соловьев провозглашает осуществление «универсального синтеза науки, философии и религии», западного естествознания и логики с «полнотой содержания духовных созерцаний Востока». Только такой синтез, по мнению магистранта, выведет философию из рамок однобоко теоретического, отвлеченного познания, поставит ее на службу делу жизни. Правда, о самом «деле жизни» представление у молодого философа пока неопределенное. В платоновско-гегелевском духе намечается какой-то высший синтез, восстановление частных существ «как царства духов, объемлемых всеобщностью духа абсолютного». Конкретнее, ближе к самой жизни высказаться Соловьев пока не в состоянии, ибо, отрицая отвлеченность западной философии в содержательном плане, всецело остается в плену ее отвлеченного способа мышления.

Вероятно, для того, чтобы, провозгласив в теории анафему такому мышлению, самому вырваться из оков выработанного им языка, нужен был какой-то совершенно иной, сверхрациональный опыт. И он вскоре был дан - сначала в занятиях спиритизмом; новоиспеченный доцент по кафедре философии при Московском университете и блестящий лектор предается им на первых порах со скептицизмом, а потом все с большим увлечением. Затем - в библиотеке Британского музея в изучении мистических сочинений, в долгих медитациях над страницами Каббалы. И наконец  -  в видении Софии в египетской пустыне, куда сорвался он, услышав таинственный призыв. По глубокому замечанию одного из исследователей творчества Соловьева, «семя, воспринятое в глубинах мистического видения, из которого развивается мировоззрение Соловьева, - это идея Царствия Божия. Во всех составных частях мощного соловьевского синтеза, в теории познания и метафизике, этике и эстетике, философии истории и философии любви - все сводится в конечном счете к пути, по которому Премудрость Божия ведет падшее творение в отчий дом - в вечное Царство Христово». Этот богочеловеческий путь, совместное действие Божеского и человеческого начал, которое, собственно говоря, и составляет, по Соловьеву, смысл эволюции, впервые- еще смутно и несколько спутанно - очерчен в неоконченном сочинении «София», а затем - гораздо четче и полнокровнее - в «Чтениях о богочеловечестве», знаменитых лекциях 1878 г., на которые стекался весь Петербург.

Именно к этому времени относится первое, пока заочное, знакомство В. С. Соловьева с идеями Н. Ф. Федорова. В марте 1878 г. Ф. М. Достоевский, с которым Соловьев тогда особенно сблизился (предполагают даже, что в героях последнего романа писателя «Братья Карамазовы» - Алеше и Иване отразились некоторые черты молодого философа), читает ему письмо Н. П. Петерсона, ученика Федорова, с изложением учения «легендарного библиотекаря». Читает потому, что «нашел в его воззрении много сходного». В ответном письме Петерсону Федор Михайлович сообщает, что Соловьев «глубоко сочувствует мыслителю и почти то же самое хотел читать в следующую лекцию».

Действительно, в четырех последних лекциях «Чтений...» высказано такое понимание человека и его места в мироздании, которое в главных, существенных чертах своих близко федоровскому. Человек, по замыслу Божию, есть «посредник между Богом и материальным бытием», он - собиратель падшего творения, что пребывает в раздельности и розни, взаимной непроницаемости элементов, рабстве тлению, «устроитель и организатор Вселенной». И сам в процессе исторического и космического делания возрастает в «духе и истине», обретает бессмертие, всем человечеством образует единый соборный - неслиянный и нераздельный - организм - Софию.

Позднее, в третьей части книги «Россия и Вселенская церковь» (1888), а также в статье «Красота в природе» (1889) он обоснует активную роль человека в эволюции самим смыслом творения, которое есть не единовременный акт - ведь в таком случае органический мир должен быть совершенным, что далеко не так, -но «постепенный и упорный процесс» воплощения в материи духовного, божественного начала. Перед нами разворачивается вековая борьба этого начала с хаосом и бесформенностью за обладание материей, «душой мира», процесс воплощения красоты сначала в неорганическом мире (воде, камнях, минералах), а затем в растениях, животных - с неизбежными здесь муками, тупиками, «неоконченными набросками неудачных созданий» - и, наконец, в человеке, который есть венец космогонического процесса, ибо в нем создана уже - в потенции - совершенная форма для бытия духа. Эволюция вступает теперь в процесс исторический, начинается новый этап ее развития «в форме сознания и свободной деятельности». ^ВВЕРХ 

Так соединяет В. С. Соловьев, подобно другим активно-эволюционным мыслителям, данные знания с истинами веры, естественнонаучное представление об эволюции с высочайшим христианским идеалом. Развитие мира для Соловьева, пользуясь выражением В. Величко, есть «осмысленный богочеловеческий процесс», и предполагает он взаимное действие человеческой активности и Божьей благодати, конечным результатом которого явится полное и совершенное соединение Бога с творением и творения с Богом, «положительное всеединство», или Царствие Божие.

Через два с половиной года, осенью 1881-го, состоялось личное знакомство Соловьева и Федорова. А в самом начале 1882 г. Владимир Сергеевич, по свидетельству Федорова, «читал самый проект воскрешения». Потрясенный раскрывшимся перед ним учением, он хочет участвовать в его проповеди. Немедленно отправляется в Петербург нести глаголы всеобщего воскрешения русскому студенчеству, а через месяц возвращается обескураженный. Хотя его лекции и заинтересовали публику, особенно последняя - «Жизненный смысл христианства», - прочитанная 25 февраля и затем, по просьбе слушателей, литографированная одним из студентов, но триумфа, всеобщего чудесного обращения не получилось. Психологически это было совершенно понятно: слишком необычной для традиционного восприятия была главная федоровская идея - подражать Христу не в унижении, не в претерпении мучений, издевательств и крестной смерти, а в делах его, в главном его Деле - воскрешении умерших, восстановлении и собственного тела-храма. Но была здесь вина и самого лектора: Соловьев перевел конкретный проект, по выражению Николая Федоровича, «на философско-мистический язык». А кроме того, охарактеризовав в федоровском духе сущность природного порядка бытия, основанного на розни, вытеснении и смерти, и остановившись на должном, завершительном состоянии, соборном единстве мироздания, когда «Бог будет всяческая во всем», он предельно общо и туманно высказался о самом главном: о том, какой же путь пролегает от мира, «который во зле лежит», к благобытию Царствия Божия и какова роль человека на этом пути. Безусловно, на фоне точных формулировок и ясных указаний «Философии общего дела» проясняется смысл многих «туманных» высказываний Соловьева. Но слушатели, не имевшие перед собой, так сказать, «расшифрованного текста», восприняли идею в самом общем, почти мистическом смысле.

То же самое произошло спустя десять лет, в 1891 г., на заседании Психологического общества, где Соловьевым был прочитан реферат «Об упадке средневекового миросозерцания». Хотя, по уговору с Федоровым, доклад и должен был стать публичной проповедью учения «общего дела», призывом к регуляции природы, к борьбе с голодом, болезнями, смертью, но Соловьев не пожелал обнаружить и высказать деловое понимание христианства, ограничившись критикой исторической церкви и неясными намеками типа: «Если мы не по имени только, а на деле христиане, то от нас зависит, чтобы воскрес Христос в своем человечестве». В прениях же старался уходить от вопросов, касающихся конкретного содержания этого истинно христианского дела. Увы он, который в юности был готов терпеть оплевательства и заушения, не боялся даже клейма юродства за свои действия и убеждения, теперь «по причинам публичного свойства», «опасаясь больше всего быть смешным» (Федоров), стыдливо замазывает ту главную, спасительную идею, в которую сам в глубине сердца горячо и искренне верует. Федоров хорошо понял и в одной фразе определил обнаружившуюся здесь характерную черту Соловьева: «Соловьев во всю жизнь хотел быть сверхчеловеком: то - медиумом, то - каббалистом, то наконец - пророком [...]. Как и Толстой, он решительно не понимал безусловной скромности: не выдвигаться, не выставляться, стушевываться... ».

И все же, как бы ни складывались затем личные взаимоотношения Федорова и Соловьева - а они были непростыми, и в конце концов пути двух мыслителей разошлись, - дальнейшее философское и духовное развитие Соловьева уже неотделимо от воспрршятого им учения о воскрешении. Несмотря на всю теоретичность и метафоризм, свойственные Соловьеву в транскрипции этого учения, сам он неустанно стремится отыскать какие-то реальные средства его воплощения. Не случайно же с юности задавался он «самым важным вопросом» - «где средства?», в ранних работах протестовал против философии, оторванной от дела жизни, а в письмах Федорову планировал обсудить «первые практические шаги к осуществлению» проекта. Можно утверждать, что два последующих периода творчества Соловьева - теократический (с 1881 по 1889 г.) и этико-эстетический (с 1889 по 1900 г.) - были своего рода попыткой отыскания средств, с помощью которых человечество в истории «подготовит условия» для полноты воплощения в нем Божества. В брошюре «Духовные основы жизни» (1882-1884) он утверждает, что долг христианина не только личное спасение, но и общественное дело. Полнота содержания этого общественного дела раскрывается в той самой «федоровской» лекции «Жизненный смысл христианства», которую мыслитель помещает в данной брошюре под заголовком «О христианстве».

Это «всеобщее дело» предполагается совершить человечеству под водительством Церкви. Поскольку в ней заложена основа сверхприродного, совершенного единства, основа духовного, бессмертного человечества, то именно она призвана осуществлять «богочеловеческое домостроительство для спасения всего мира». В работах «Великий спор и христианская политика» (1883), «История и будущность теократии» (1885-1887), «Россия и Вселенская церковь» (1888) Соловьев развивает проект соединения церквей во имя установления единой вселенской Церкви, «свободной теократии» как орудия богочеловеческого дела..

По Вл. Соловьеву, соединение церквей и установление теократии (боговластия) в высшем своем смысле есть не что иное, как конечное завершительное соединение твари и Творца, предполагающее уже преображенное состояние мира. Но вот средства осуществления этого, по сути дела Царствия Божия, - одно лишь внешнеецерковное единство в форме союза папы и русского императора - увы, не вмещали всей полноты и высоты поставленной цели. Это-то и явилось наиболее ущербным и уязвимым моментом построений Соловьева, и мыслитель вскоре сам отказывается от своей теократической утопии.  ^ВВЕРХ 

С 1889 г. Соловьев занят преимущественно проблемами этики и эстетики. В 1894 г. выходит его книга «Оправдание добра». Здесь проповедует он необходимость соединить личный нравственный подвиг и служение общественное, подчиниться единой христианской нравственности, что своей целью ставит преображение человеческого естества и всей природы, поскольку «процесс всемирного совершенствования, будучи богочеловеческим, необходимо есть и богоматериальный». Теперь уже не одним внешним объединением, но и необходимым внутренним деланием, а также трудом «собирания Вселенной» вырабатывает человечество условия для реального соединения с Богом, для Царствия Божия.

Искусство - одно из средств этого делания. Сначала - в представлении, в художественной фантазии, а в перспективе - в реальности оно преображает плоть мира, пресуществляет «нашу действительную жизнь», творит в ней истинную красоту. Ведь последняя есть не что иное, как «духовная телесность», в ней дух сочетается с материей наиболее совершенным образом, торжествует над хаосом, бесформенностью, небытием. Статьи «Красота в природе» (1889) и «Общий смысл искусства» (1890) близки эстетике Федорова, одному из главных ее постулатов: «Наша жизнь есть акт эстетического творчества».

Одним из путей к обожению служит и истинный брак, который, будучи уже некоторым соединением двух в одно, призван вести любящих к реальному восполнению друг друга до целостного человека, «раскрытию в любимом образа Божия», утверждению его в вечности. Пожалуй, именно Соловьева третьего периода в наибольшей степени имел в виду Александр Блок, когда писал о новом направлении духа, каком-то третьем пути, что забрезжил в его философии. Зная тот заповедный источник, из которого черпал свое вдохновение мыслитель, скажем, что путь этот - путь космического богочеловеческого дела, совокупной творческой работы спасения, «восстановления всяческих», обретения вечной жизни.

И какой же поразительный контраст к светлому сему потоку явили последние годы жизни! Словно что-то сломалось внутри, словно вдруг разом упал он в тот хаос и «томление духа», что так мучили его на заре жизни. Он сомневается в самой основе своей веры - в богочеловечестве, в возможности благого творчества в истории. Усугубляется чувство греховности, растет ужас пред «князем мира сего». Уже больной, мучимый видениями, в каком-то мраке отчаяния он пишет «Три разговора о войне, прогрессе и конце всемирной истории» (1899-1900). Перед нами - гибель Европы под натиском монгольских полчищ, как саранча налетевших с Востока. И потом, на ее руинах - зловещая фигура антихриста. Крах, конец всемирной истории и персонификация мирового зла - и это он, апостол света, писавший в юности: «Я не признаю существующего зла вечным, я не верю в черта»! Как измену самому себе, основному пафосу своей мысли, как эсхатологизм пассивный, нетворческий, расценил Н. Бердяев в «Русской идее» это «последнее слово» В. Соловьева.

Вскоре после опубликования «Трех разговоров» В. С. Соловьев умирает в селе Узкое, имении своих друзей братьев-философов С. Н. и Е. Н. Трубецких. Могила его - в Москве, на Новодевичьем кладбище, рядом с отцом.

С. 85 - 90