Циолковский у нас в стране известен буквально всем как отец космонавтики, изобретатель ракеты. О том, что он был еще и мыслителем, развивавшим некую «космическую философию», также подозревают многие, хотя вряд ли представляют более-менее отчетливо суть его идей. Впрочем, даже в книгах и статьях, посвященных его личности и вкладу в отечественную и мировую науку, долго мало что писали о его собственно философских взглядах или подавали их с сильной ретушью, игнорируя все то «странное», фантастическое, чуть ли не теософско-мистическое, что не приличествовало «отцу» и основоположнику большой позитивной отрасли знания и деятельности. Многие из его философских брошюр, вышедших в Калуге в 20-30-е гг., до сих пор не переизданы. В написанной за несколько месяцев до смерти автобиографии «Черты моей жизни», говоря о своих работах, составляющих наследие столь дорогой ему «естественной философии», Константин Эдуардович отмечал: «Некоторые из них напечатаны, большинство же и сейчас лежит в рукописях». Положение с ними осталось почти неизменным и в наше время. «Новый гражданин Вселенной Константин Циолковский», как называл себя он сам, появился на свет 17 сентября 1857 г. в селе Ижевском Спасского уезда Рязанской губернии в семье лесничего, обрусевшего поляка, одним из предков которого был «бунтарь Наливайко». Отец, человек «сильного и тяжелого для окружающих характера», передал сыну свою страсть к изобретательству и незаурядную силу воли, а мать, с примесью татарских кровей, натура сангвиническая, пылкая, доброжелательная, наделенная прекрасным голосом, -свою общую, по выражению Циолковского, «талантливость». Из смутных глубин памяти о детстве вылавливает Константин Эдуардович особый штришок своей натуры: «любил мечтать и даже платил младшему брату, чтобы он слушал мои бредни». (В историю войдет он, как известно, «калужским мечтателем».) В десять лет Костю настигает несчастье: сильная простуда, скарлатина и как результат - глухота, почти полная. Шок от этого внезапного увечья был так силен, что мальчик до 14 лет погрузился в «период несознательности», произошла остановка в развитии, чуть ли не регрессия в раннее «вегетативное» детство. Но что-то в нем полубессознательно накапливалось и готовилось к пробуждению. Интересная деталь этих лет: проявления лунатизма. С 14 лет - внезапный интерес к учебникам по арифметике, математике, физике (всё в них оказалось совершенно доступным) и всплеск увлеченного и успешного изобретательства; это и побудило отца Константина, уверовавшего в необыкновенные технические способности сына, из Вятки (куда переехала семья) отправить его, к этому времени 16-летнего гимназиста третьего класса Вятской гимназии, в Москву. Самим же юношей движет жажда знаний, потребность создавать все более изощренные машины, расширяющие мощь человека, его власть над материей и пространством. Сам физический ущерб Циолковского стал внутренним импульсом к развитию, к превозможению себя, к восхождению не только на обычный, но и сверхобычный уровень. Полуглухой чудак, с отросшими волосами, прожженными там-сям от химических опытов брюками, полуголодный (все присылаемые отцом деньги уходят на реактивы), Константин регулярно является с 1873 г. сначала в Чертковскую, единственную общедоступную московскую библиотеку, потом в открывшуюся Румянцевскую.
В первой происходит провиденциальная встреча с ее тогда еще безвестным служащим, таившим, однако, в себе грандиозную мечту о бессмертии и космическом будущем преображенного человечества, и не просто мечту, но и глубину философской ее разработки, богатство конкретных проектов, редкую энциклопедическую образованность. Вот как Циолковский в «Чертах моей жизни» передает свои впечатления от поразившего его человека «с необыкновенно добрым лицом»: «Никогда потом я не встречал ничего подобного. Видно, правда, что лицо есть зеркало души... Он же давал мне запрещенные книги. Потом оказалось, что это известный аскет Федоров - друг Толстого и изумительный философ и скромник». Позднее Циолковский признавался своему биографу К. Алтайскому, что именно Н. Ф. Федоров, сам, кстати, сторонник библиотечного, активно-творческого самообразования, «заменил ему университетских профессоров». Но в поле влияний, будоражащих юную душу Константина, входят и явления далекие, чуть ли не враждебные тому же Федорову: «Известный молодой публицист Писарев заставлял меня дрожать от радости и счастья. В нем я видел тогда второе Я». Позднее Циолковский пересмотрит такое восторженное отношение к неистовому, блестящему нигилисту, утверждавшему плебейское достоинство, крушение отвлеченных культурных кумиров ради задач реальной жизни, но этические идеалы шестидесятников всё же оставят причудливо трансформированный след в построениях космического философа. ^ВВЕРХ 

В 1879 г. Константин Эдуардович сдает экстерном экзамен на звание учителя арифметики и геометрии с правом преподавания в уездных училищах и со следующего года получает место в Боровске. (Кстати, сам Циолковский отмечал, что в этом же древнем городке в том же училище за 13 лет до него работал его московский наставник Федоров.) Здесь Циолковский пробыл 12 лет, женился, здесь же установил тот стиль жизни, который продолжился и в Калуге, куда его перевели в 1892 г. Внешняя канва его существования неприхотливо и однообразно ткалась из года в год: преподавание в училищах, а свою службу Циолковский любил, умея зажигать любопытство учеников остроумными опытами и техническими штучками собственного изготовления; материальные заботы о большой семье, где духовно ближе всего были к нему дочери; и главное - непрерывная работа мысли и воображения, постоянные эксперименты, изобретательство, конструирование, чтение и сочинение произведений, научно-теоретических, художественно-фантастических, натурфилософских, узкий круг общения только с людьми необыденных интересов, короткий отдых, прогулки пешком, в Боровске еще и коньки, а в Калуге - велосипед. Тесно общавшийся с ним в Калуге молодой А. Л. Чижевский, впоследствии крупный ученый и мыслитель, вспоминает о его особой любви к «обворожительной», мягкой, обволакивающей, как любящая женщина, среднерусской природе; на лоне ее во время одиноких прогулок и являлись, по признанию Циолковского, все его лучшие идеи, которые он потом лишь записывал или осуществлял. Но уж вовсе не столь ласковой и тем более стимулирующей, как природа, была к ученому и мыслителю окружавшая его людская среда, и местная, провинциальная, где он числился чудаком и неудачником, и столичная, научная, высокомерно третировавшая его как самоучку и безумного фантазера. Разрыв внешней «убогости» его существования, усугубленной глухотой и бедностью, и внутренней значительности его своеобразного гения, улетавшего мыслью в космические дали, нашедшего и первый эффективный способ отрыва человека от Земли, был поистине гигантский. Правда, уже с конца прошлого и в начале нашего века выходят в научно-популярных журналах такие фантастические повести Циолковского, как «На Луне» или «Вне Земли», а в 1903 г. в журнале «Научное обозрение» - его «Исследования мировых пространств космическими приборами», где он вывел свою ставшую позднее классической формулу ракеты, но они были практически никем не замечены.

Положение начинает несколько меняться в 20-е гг., когда идеи Циолковского проникают в общественные, культурные круги, питая довольно распространенный тогда пафос космизма, покорения стихийных сил природы как высшей задачи новой творческой эпохи - хотелось верить, - открытой революцией. В 1924 г. переизданием его статьи о ракете утверждается его мировой приоритет в этой области. Появились и молодые инженеры-энтузиасты, объединившиеся в Группу изучения ракетного движения во главе с Ф. А. Цандером (1835-1920), где начал свой тернистый путь и С. П. Королев (1907-1966), будущий главный конструктор ракет, выведших впервые человека в космос. В 30-е гг., незадолго до смерти, Циолковский был обласкан правительством, награжден орденом и большей пенсией: особые хозяйственные и военные надежды были возложены на одно из его изобретений - цельнометаллический дирижабль. Начал создаваться идеально олеографический образ гениального самородка, затертого в царское и блистательно признанного в советское время. Но избранные святцы отечественной материалистической науки и передовой техники почему-то так и не дали ему права на долгие годы, вплоть до последнего времени, быть полностью изданным широко прочитанным и понятым в своих самых заветных и дорогих идеях. Их надолго редуцировали до единственного изречения: «Человечество не останется вечно на Земле, но в погоне за светом и пространством сначала робко проникнет за пределы атмосферы, а затем завоюет себе все околосолнечное пространство», которое принудительно украшало тысячи плакатов и транспарантов в школах, клубах, дворцах культуры огромной страны. ^ВВЕРХ 

«Грезами о земле и небе» назвал одну из своих ранних фантастических работ Циолковский. Но и многочисленные его книжечки по «естественной философии», изданные за свой счет, населены такими же грезами и о тех же «горних» предметах. Однако при чтении этих произведений необходимо учитывать одно обстоятельство: мечтающий, анализирующий, проектирующий взор автора проникает здесь, я бы сказала, в разную даль пространств и времен. То он останавливается поближе, на Земле и землянах, рисуя картины будущего преобразования планеты, где и регуляция стихий, и широкое использование солнечной энергии, и усовершенствование растительных, животных форм и самого человека. То он расширяет обзор до пределов нашей планетной системы, околосолнечного пространства, а во времени - до нескольких десятилетий, столетий и тысячелетий. На этих стадиях освоения ближнего космоса отдается значительная дань весьма хитроумным техническим проектам околосолнечных поселений, искусственных жилищ, космических оранжерей и т.д. То мыслитель воображает себе будто бы наличное положение с жизнью и сознанием во Вселенной, и тогда как торжествующая реальность явно описывается предельная мечта нашего визионера о должном состоянии космоса, для убедительности подкрепленная рядом материалистических, но вовсе не безусловных выкладок. А то и уносится он куда-то в необозримость, за миллиарды и миллиарды лет вперед, в финалы и апофеозы активной эволюции, когда уже всемогущее человечество умеет выключать действие существующих природных законов (того же второго закона термодинамики, пророчащего энтропию и «тепловую смерть»), овладевает временем и пространством, метаморфозой вещества и энергии и выходит в лучистое, духовное состояние. Из него оно, впрочем, способно вернуться опять в корпускулярную, вещественную форму, чтобы снова на еще более высокой и пока невообразимой ступени повторить цикл развития, а потом опять вернуться и - до возможного финального божественного, «нирванического» совершенства. Именно такое свое наиболее таимое, «эзотерическое» видение будущего однажды поведал Циолковский Чижевскому в одной из их бесед 1932 г. (запись ее была опубликована только в 1977 г. под названием «Теория космических эр»). Одним словом, у Циолковского необходимо расчленять уровни проникновения его мысли, обусловленные богатой прогностической фантазией, и, чтобы не запутаться, отдавать себе отчет, на каком уровне он промышляет на этот раз.

Во вступительной статье к антологии уже было дано в общих чертах то видение кишащего высокоорганизованной жизнью космоса, которое преобладает в философских работах Циолковского. Этим он утешал и землян, предоставленных мучительному саморазвитию: ведь каждому из них, точнее, их бессмертным мозговым атомам выдается шанс попасть в мозг «богов разных степеней», каковыми являются многочисленные или даже неисчислимые небожители, или, точнее, косможители. Наделив прерогативой бессмертия атом, калужский мыслитель не хочет понять тех, кто противится манящим перспективам атомарного бессмертия, кто хотел бы в обещанном блаженном космосе вновь встретить своих близких и любимых, сохранить и в новом существовании тождество своей собственной личности. Циолковский же спокойно и чуть не радостно благословляет их на разрыв и полное беспамятство: «Сейчас вы желаете свидания с умершими, но смерть истребит и эти желания. Недовольство ваше только при жизни - уйдет жизнь, уйдет и оно», В «атомном» трансформизме проявилась его нечувствительность к основной ценности активно-эволюционной мысли - к личности. Оттого в его совершенном космосе как бы атрофировано всё с ней неотъемлемо связанное: богатство межчеловеческих, родственно-любовных отношений, душевное начало - жалость, память, привязанность и, главное, любовь. Любовь, которая в христианском космизме - основа основ, новый принцип преображенного бытия. Ненароком сам Циолковский признается, что периоды жизни, из которых с перерывами несознаваемого небытия составляется единая непрерывность существования, «довольно однообразны: счастье, довольство, сознание Вселенной, сознание своей нескончаемой судьбы, понимание истины, которая есть верный путь к поддержке космоса в блестящем состоянии совершенства». Именно эта «поддержка» и является высшим императивом его космической «научной этики». Не личность с бесконечностью ее внутреннего творческого развития, а космос в целом. Космос и стал для Циолковского воплощением высшей «божественной» реальности, и как восторженный и преданный служитель этой пантеистической религии Космоса, он и построил свою огромную, расцвеченную всеми красками и населенную массой визионерски добытых деталей прекрасную Иллюзию. В этой «религиозной» экзальтации господствует своего рода самовнушение и самотерапия, заклинательная эйфория, питаемая «научной» уверенностью, что во Вселенной царит, за небольшим исключением, высший разум, радость и блаженство, правда достигнутые все же творческим преобразовательным усилием сознательных существ (и тут надо отдать должное мыслителю). ^ВВЕРХ 

К счастью, не только эти в общем-то наивно-фантастические, с известным ценностным ущербом представления исчерпывают космическую философию Циолковского. Наиболее перспективно в ней - ее активно-эволюционное ядро: убежденность в восходящем развитии мира и самой природы человека, когда его разум, его сущностные силы становятся сознательным орудием такого восхождения. Первым среди ученых он увидел в космосе не просто некую беспредельную физическую среду, вместилище материи и энергии, а потенциально пригодное поприще для будущего и биологического, и социального существования и творчества землян. Для Циолковского отрыв сознательных существ от материнского лона своей планеты, выход в космические просторы, освоение и преобразование их - эволюционно необходимый и неизбежный момент в развитии цивилизации. Саму «теологическую» причину космоса он связывает с порождением в нем сознательных существ: «Какой бы смысл имела Вселенная, если бы не была заполнена органическим, разумным, чувствующим миром?» Кстати, в неопубликованных записях его последних лет можно найти и предвосхищение ант-ропного принципа. Он рассуждает так: поскольку человек как микрокосм имманентен космосу, «тот космос, который мы знаем, не может быть иным».

Ноосферные акценты воззрений Циолковского очевидны. В архивной работе «Разум и звезды» находим их в форме чеканных тезисов: «Влияние разумных существ на развитие Вселенной... Влияние разума на устройство Вселенной. Мысль как фактора эволюции Космоса». Как все мыслители-космисты, Циолковский не считал человека окончательным венцом творения, остро чувствовал его несовершенную, промежуточную, кризисную пока природу. «Разве человек не имеет бездну физических, умственных и социальных недостатков, чтобы оставаться с тем, что он имеет!» - восклицает Константин Эдуардович, выражая уверенность, что придет время, когда «человек примется за преобразование своего тела». И продолжает: «Физиологи знают, какое множество недостатков имеют тела даже высших животных. Все они должны быть устранены путем упражнения, подбора, скрещивания, операций и другими способами... Даже у людей нет ни одного совершенного, или безукоризненного, органа». И хотя всю жизнь он боролся за техническое средство космической экспансии - свою ракету, в более далекой перспективе он видел усовершенствованные сознательные существа, уже обходящиеся в основном без искусственных, технических приставок к своим органам. В одной из неопубликованных работ Циолковского среди высших целей человечества находим: «Беспредельность прогресса и надежда на уничтожение смерти». Казалось бы, такой подход, т. е. достижение «трудового», как сказал бы Федоров, долголетия и бессмертия, не совместим с уже известной нам концепцией заложенного в самой природе вещей, уже данного и, следовательно, более «легкого» атомарно-панпсихического бессмертия, но Циолковский сумел их тем не менее как-то состыковать в своем видении: бессмертному мозговому атому «выгодно» попадать именно в совершенные, долгоживущие и бессмертные организмы для большего индивидуально осознаваемого и ощущаемого блаженства. ^ВВЕРХ 

Безусловно одно: само бессмертие было величайшим благом для калужского мечтателя, и он искал путей к нему и для человечества в целом и для отдельного человека. А. Л. Чижевский вспоминает горькие сетования Константина Эдуардовича на трагический контраст между его внутренними, интеллектуальными, духовными, силами и разваливающимся физическим организмом: «Разве это не ужас? Разве это не преступление природы против человека? Я не устал, я хочу жить, а тело отказывается мне повиноваться. Значит, пресловутая медицина еще не наука - она не умеет лечить старость». То, что космическое будущее требует радикального прогресса в самой его физической организации, в том числе и в продолжительности его жизни, было для Циолковского несомненным.

Более того, он пытается тут же представить себе такое будущее существо, которое могло бы быть максимально независимым буквально от всех ограничивающих условий нашего теперешнего существования, от всех - вплоть до пищи. Он подробно описывает воображаемую действующую модель автотрофного (самопитающегося) существа: оно герметически изолировано от внешнего мира, лишено и органов выделения, в него проникают только лучи света, они разлагают хлорофилл, растворенный в крови, углекислый газ и продукты распада и превращают их в кислород, сахар, крахмал, азотистые и другие питательные вещества, которые и служат «питанием», образуют ткани «животного космоса». На следующей стадии - новое разложение, образование продуктов распада - мочевина, аммиак и др., которые, не выделяясь из организма, играют ту же роль, что удобрения, газообразные, неорганические продукты для растений, и вновь солнечная, световая энергия трансформирует их в питательные вещества и в кислород, «горючее» для мускульной, нервной системы и мозга удивительного создания. Так устанавливается замкнутый цикл процессов обмена, который не предполагает остановки или конца. Если хотите, это своего рода проект биологического «вечного двигателя». Масса такого существа, по Циолковскому, постоянна, и «оно живет, мыслит, двигается, допустим даже, что не умирает». Обитать оно может всюду, в пустоте, в эфире, без силы тяжести - «была бы лучистая энергия. А ее в космосе неисчерпаемо много». Циолковский продумывает и каверзный вопрос: откуда может возникнуть этот необыкновенный организм и сможет ли он сам производить потомство? И находит остроумное «техническое» решение, разделив его существование на два этапа, отграниченные метаморфозой, аналогичной превращению гусеницы в куколку и бабочку. В первой своей стадии это существо рождается, развивается, как все земные твари, а «затем понемногу преобразуется», теряет большинство своих прежних органов, покрывается абсолютно непроницаемой оболочкой - и вот оно готово для бессмертной космической судьбы. Так Циолковский предвосхищает идею Вернадского о будущей автотрофности человека, правда, вносит в нее не только больший радикализм, но и несколько грубоватый, инженерный дух и расчет.

Такое, можно сказать, проективно-инженерное наклонение философского мышления и составляет его оригинальность. Так и видишь вереницу народных умельцев, гениальных ремесленников, изобретателей-чудаков, веками мастеривших всякие полезные, а то и диковинные штучки-вещички и сложивших в себе определенный тип ума и отношения к веществу мира и рукотворному изделию. А в их духовном потомке, великом калужском мечтателе, такой менталитет устремился уже к касанию вещей космических. И грезит он о «новом небе и новой земле» не столько философски-обобщенно, мистически-духовно, сколько въедливо-конкретно, предельно детализирован-но, во всех. так сказать, «болтах и шурупчиках». В работе «Живые существа в космосе» он опробует, как истый механик, различные варианты «конструкции» таких возможных существ: тех или иных размеров, от карликов до гигантов, с теми или иными органами. Воображение и мысль его работают подчеркнуто в поле гипотетически научно возможного. Правда, все это в пределах механических и физико-химических знаний, которыми он владел; масса тончайших параметров живого и необходимостей, им управляющих, почти не принималась во внимание. А ведь трансформации над живыми формами, а тем более обладающими сознанием и психикой, не могут быть столь рационально ясны и осуществимы, как новый тип примуса для изобретателя-умельца.

В космической философии Циолковского мы найдем - по сравнению с другими мыслителями активно-эволюционной ориентации - самую пеструю смесь разного рода влияний - от индуистско-буддийских верований в реинкарнацию, античного гилозоизма и эвдемонизма до морали «разумного эгоизма» и современной ему теософии. Гениальная наивность Циолковского не просто эклектически их соединяет, а претворяет в поле его собственных первичных мировоззренческих интуиций и мощной творческой воли, в свое оригинальное видение. Великолепно выразил глубинный пафос этого видения А. Л. Чижевский: «Космические идеи, которые в конечном счете являлись основным двигателем всего творчества Константина Эдуардовича, говорят о величайшей воле к жизни, заложенной в нем. Это воля к победе человеческого разума над стихийными силами природы, воля, основанная па твердом знании, в ее осуществлении - покорение безграничных сил, пространств и времен Вселенной. Так она жила и бурлила в уме и сердце калужского мечтателя, предвосхитившего за многие тысячелетия интегральную волю всего будущего человечества в целом - жить и во что бы то ни стало обсеменить разумом весь видимый и невидимый мир».

С. 258 - 263