РОСПИСЬ ЦЕНТРАЛЬНОГО КЛАДБИЩА (КРЕМЛЯ МОСКОВСКОГО)
И МЕСТНЫХ КЛАДБИЩ ДЛЯ ОБЪЕДИНЕНИЯ ВСЕХ СЫНОВ НА ЗЕМЛЕ
КАК ОБЩЕМ КЛАДБИЩЕ ОТЦОВ ²¹⁷

Стены Кремля еще остаются tabula rasa, еще ждут художника или даже зовут художников всей Москвы объединиться в общем деле росписи этой трехверстной полосы, ограждающей Кремль, предлагая обширное поле для их объединенной деятельности. Переход от работы в одиночку, в студиях, к росписи Кремля по общему плану и есть для искусства переход от несовершеннолетия к художественному совершеннолетию. Не одно только центральное кладбище, но и все местные требуют этого перехода. Как о Кремле, этом центральном кладбище, так и о всех кладбищах можно сказать, что они ждут и зовут художников всей России соединиться в общем деле росписи кладбищ, обращаемых в Кремли-Музеи. Исполняя добровольно обязательную воинскую повинность, соединенную с научно-художественным образованием, нынешние Музеи, соединяющие в себе науку и искусство, в качестве художественных, становятся комиссиями для росписи кладбищ. Кроме общей росписи кладбищенских храмов, как храмов 3-х Воскресений, каждое кладбище, превращаемое в Музей, в памятник местной Истории, имеет, конечно, и свою собственную, в которой изображается участие ее в общем деле с центральным Кремлем. В Кремле как крепости стены заменяют груди сынов, защищающих прах отцов. В Кремле же как кладбище и храме стены представляют отцов.

Эти стены <стены Центрального Московского Кремля> так много говорят воображению, хотя ничего не видит на них глаз, ибо они, эти стены, видели и дванадесят язык Запада и много орд Востока, видели все народы от Западного до Великого океанов. С другой стороны, на этих стенах воображение видит и то, что происходило за этими стенами и внутри этих стен, что и теперь кроется за ними. Московский Кремль есть центральное кладбище России, в котором не хранится, а пребывает в ожидании прах собирателей духовных и светских, их помощников и помощниц. Искусство должно и может, конечно, если оно верно действительности, изобразить на внешней стороне Кремля ряд царей и духовных владык выходящими и удаляющимися из него, Кремля, и из города (Москвы), предавшего свой Кремль запустению, теснящего церкви и вытесняющего кладбища, забывшего второй Рим, не примирившегося с первым, не радящего о Памире*. Эта роспись будет началом превращения Кремля в Музей, перенесения туда всех учебных и ученых учреждений, которые фабриками и магазинами оттеснены на задний двор. Тогда Кремль будет детинцем, как он теперь уже есть дединец, прадединец, пращур, предок, в Царьграда и Памира место стоящий. Это превращение покажет, что угроза, написанная на стене Кремлевской, удаление собирателей земли из Кремля, оставление его пустым, достигла цели. Художество может представить на той же стене детей, посланных отцами умолять отходящих не оставлять Кремля, ими возвеличенного.

Стену можно разделить на две полосы: на нижней изобразить внешнюю историю, т.е. нашествия Запада и Востока, а на верхней внутреннюю, т.е. ход или выход собирателей русской земли. А на башнях Кремля, поднимающихся к небу, на всех зубцах между башнями, можно, нужно или должно представить «будущность Кремля», т.е. крепости, защищавшейся от небратства (что представлено на нижней части стены), как эта крепость превращается в орудие не обороны только, но и действия на слепую силу, в орудие, соединяющее все языки и орды в общем деле обращения слепой смертоносной силы в живоносную, т.е. <нужно представить> возвращение жизни теми, которые внизу представлены убивающими, тем, кои внизу же изображены убитыми. Таким образом, три полосы кремлевской стены изображают: нижняя прошедшее, историю как факт, т.е. взаимное истребление; средняя переход от крепости к Музею; это История как проект, и верхняя, т.е. башни и зубцы изобразят <будущую историю>, историю как общий акт. Аэростат же, парящий над Кремлем и прикрепленный проволоками к башням, есть уже самое дело; аэростат не как выражение сторожевого положения, а как <выражение положения> вертикального, <положения существа,> обращенного к небу, не отвлекаемого небратством, т.е. занятого общим, небесным делом, действующего на землю как на небесное тело и на планеты как на земли небесные.

Опасение произвола, с одной стороны, и желание достигнуть полноты с другой стороны, определяют, или должны определять, предмет изображения. Условия эти будут, по-видимому, соблюдены, если на стенах Кремлевских будет изображаться и то, что совершалось внутри их (т.е. где жила мысль, создавшая континентальное царство), и то, что совершалось вне континентального царства, но по отношению к нему. Таким образом, стены Кремля представляются как бы прозрачными: в верхней, например, части или половине открывающими самую «думу» о русской земле, <об> ее собирании*, нижнюю же часть, или половину стены, нужно представить как бы зеркальною, отражающею в себе замыслы и действия против нее, <русской земли, континентального царства,> и с Юга и Запада, и с Севера и Востока. Угловые башни южной стены будут отражать в себе Царьград и Памир, двa центра мира, два очага, которые должны составить один. Две другие стороны отразят в себе: одна кочевой Восток, замыкаемый Китаем и Япониею, а другая городской Запад. Северный угол будет смотреть на полярный порт, открывающий выход обложенному со всех сторон континентальному царству. Особенную важность имеют две башни южные и одна северная²¹⁸. От этой последней, т.е. от полярного порта, и нужно ожидать спасения для первых двух, т.е. Царьграда и Памира. Без полярного порта нет континентального царства, нет России. Полярная башня с изображением Печенгского Трифоновского монастыря, самого порта с портретами крейсеров, с указанием их сил, водовместимости, быстроты, с моделью лемстремова опыта²¹⁹.

Царьградская башня с изображением реставрированного Константинополя (без мечетей), с иконою Премудрости в виде книги на вершине. Памирская башня с схематическим изображением Памира и исхода оттуда племен индо-германского, индо-европейского и зендо-славянского, севших одни (первые) у моря, другие внутри материка.

С внутренней стороны Кремля, где стены не закрыты, не застроены, нужно представить «Возвращение» собирателей духовных и светских вместе с потомками, т.е. вступление в Кремль знания для превращения Кремля в Дединец (Музей) и Детинец (т.е. Высшую Школу). На южной стороне у Подола с воротами (выходящими к реке для хода на воду в день Крещения и другие дни) и может быть представлено «возвращение» старого поколения и «вступлениe» нового и их примирение. Новое поколение вступает в Кремль омытое от греха оставления отцов и восстания против них. Если в верхней части (полосе) стены изобразим отцов, а в нижней сынов, поместив между ними символ примирения «голубя с масличною ветвью», то картина будет напоминать икону крещения, т.е. будет подражанием ей. Завершение примирения может быть представлено на наружных стенах храмов «Успения» и «Архангельского собора», нагие стены которых как бы ожидали примирения сынов с отцами, оставаясь без росписи, чтобы запечатлеть на себе изображение великого торжества мира. Отцы духовные на стенах Успенского <собора> и светские на стенах Архангельского встают из своих рак, завидя издали сынов, возвращающихся после долгого блуждания по стране рассеяния, по ближнему и дальнему Западу. Встрепенулись кости погребенных и в Чудовом монастыре, и образы их появились на голых стенах этого монастыря. И Вознесенский монастырь кладбище помощниц собирателей примет участие в этом всеобщем примирении; и царицы поднимутся из своих гробов, ожидая с распростертыми объятиями дочерей нашего времени, между которыми также много было шатости. А из «Спаса на бору» востанут вслед за Стефаном Пермским, апостолом зырян, и апостолы других племен, до Иннокентия Алеутского220, если Спас на бору станет кладбищем миссионеров-апостолов племен, собранных Москвою.

Такую картину мира, обнимающую весь Кремль, внутри и вне, было бы пристойно открыть в день или лучше ночь Пасхи, освятив ее пасхальными огнями, чтобы Пасха была, хотя в смысле мира, не внемiрною²²¹, т.е. проектом мира, художественно представленного. При этом освещение, огонек действовал бы не на глаз только, но и на мысль, на душу, освещая, показывая изображения, т.е. поучая, а не забавляя разноцветными огоньками. Не освещение нужно уничтожить, а росписью наружных стен дать образовательный смысл освещению. Росписью наружных стен желательно дать изображение большему числу умерших деятелей, ввести всех в синодик, лицевой, толковый, в историю, так же как наружными галереями <желательно> большинству живущих дать участие в культе умерших, т.е. <нужно> площадь, толкучку, превратить в храм, приготовляя народ к делу всеобщего Воскрешения. (Нынешняя наука и образование не может обнять всех умерших, ни сделаться достоянием или делом всех живущих.) Превращение площади в храм входит в вопрос о недостатке храмов в Москве для таких дней, как Св. Пасха, и об изобилии лавок в ней, внедряющихся, как паразиты, в самые храмы; изобилие лавок и есть причина недостатка храмов*, хотя, по-видимому, в увеличивании числа храмов участвует купечество.

Картина, изображающая в таком виде внешность и внутренность Кремля, не была бы изображением действительности, но не была бы и идеализацией, а была бы проектом, решающим вопрос о том, при каких условиях Кремль будет иметь наибольшую образовательную силу для большинства, или кaк дать толпе, свалке, сброду людей великую стройность, родственное объединение, как извлечь из воскресения наибольшую пользу для просвещения, кaк просветиться светом, из гроба Христова воссиявшим. Тогда и текст, <объясняющий роспись Кремля,> был бы действительною подписью к картине, это было бы началом создания вне-храмовой Пасхи. В противоположность тому, как это обыкновенно думают, говорят и пишут, будто никакие городские занятия не препятствуют быть учениками Воскресшего, нужно сказать, что не только никакие, а, напротив, все городские занятия в их настоящем виде, в отделении от сельских препятствуют этому. Чтобы быть учеником Воскресшего, надо отдаться делу воскрешения, а для этого надо возвратиться <в село>.

Удаление, оставление Кремля собирателями-предками равняется «плачу Кремля», оставленного, забытого потомками. (Точнее, «Удаление» следует за Плачем».) В плаче выражается еще терпение. Удаление же свидетельствует о невозможности уже терпеть, о гневе вытесняемых. Храмы московские еще золотятся, украшаются внутри и вне, тогда как стены Кремлевские не реставрируются и даже не поддерживаются. Даже Успенский собор нуждается в коренной реставрации. Самое отсутствие росписи <Кремлевских стен> свидетельствует об отсутствии воспоминания. Роспись же служила бы показателем реакции против индустриализма, <против> исключительной заботы о комфорте, <против> борьбы за него, <свидетельствовала бы> о пробуждении совести, раскаяния. «Удаление собирателей русской земли», <изображенное на стенах Кремля,> было бы признанием того, что мы заслужили. Если же в изображении «Удаления отцoв» <на внешней стороне> будет выражаться искреннее раскаяние, засвидетельствованное художественно, то и понятно, почему внутри можно будет изображать «возвращение».

Роспись Кремля, как центрального кладбища, вынудит все города обратить и свои кладбища в Кремли-Музеи, сделать их своими центрами, т.е. обратиться в села, ибо разница между городом и истинным селом заключается в том, что у последнего, т.е. села, кладбища внутри, в центре, а у первого вне его.

Таким образом, в росписи Кремля заключается целый переворот, новая эпоха, переворот в самой мысли и чувствах. Но чтобы произвести этот внутренний переворот, окажется нужным изобразить все последствия «Удаления», т.е. последствия дерелигионизации, дехристианизации, уничтожения всего, что сдерживает борьбу, борьбу сынов против отцов и восстание брата на брата. Когда же будет мир взят от земли, т.е. если не состоится объединение для обуздания стихийной силы, для регуляции ее, то картина на стенах должна показать действие разнузданных сил. Это естественный апокалипсис. Тут найдет свое место «Сциентифичная битва» нашествие немцев с суши с западными и южными славянами в авангарде и англичан с моря. За этою борьбою христиан выступит африканский и азиатский фанатизм магометан и кочевников, вооруженных английскими орудиями и обученных немецкими инструкторами. Последняя битва Наполеона (под Ватерлоо) закончилась страшною грозою, разразившейся над враждебными армиями; но тут гроза была только угрозою, которую не поняли воюющие. Не то будет после битвы африканских и азиатских варваров, вооруженных европейским оружием, битвы на земле и под землею, на воде и под водою, в воздухе, днем и ночью при свете электрическом, сопровождаемой опустошением не городов лишь и сел, но и лесов...

* * *

В 1900 году исполнится шестьсот лет от построения первой, известной по летописи, Кремлевской стены, деревянной, воздвигнутой Даниилом, младшим сыном Невского.

Роспись Кремля входит в вопрос всеобщего обязательного образования, с проектом всеобщего обязательного дела, в связи со всеобщею воинскою повинностью, превращая посредством этой росписи кремли как крепости в Кремль как Музей, священный храм. Без этой росписи, повторенной, но повторенной своеобразно, в каждой местности, невозможно народное образование, для которого необходима наглядность; но не та мелочная и искусственная в высшей степени <наглядность>, равнодушная к добру и злу, в которой нет ни ума, ни блага (нравственности), наглядность, которую создала немецкая школа, а такая «наглядность», в которой нельзя нравственное отделить от умственного, которая расширяет то и другое.

Пред Кремлем как крепостью, которая служит выражением небратства, находится «город» (торговые ряды), в коем собрано все, что производит небратство, т.е. это вопрос о причинах небратства, представленный наглядно. Город не только в смысле торговых рядов, но и в смысле города вообще есть также выражение небратства. Нужно только, чтобы живопись на стенах Кремля приняла на себя труд разъяснить значение роста частных домов и значение украшений как стремление перерастания, как состязание, т.е. борьбу; нужно, чтобы живопись в украшении храмов указала на желание примирить Церковь с пороками, с самим небратством, даже с забвением и восстанием против отцов; нужно, чтобы живопись показала, что взамен позолоты церковь должна отказаться от кладбищ, даже от поминовения, сделаться светскою, казаться веселою, должна бы выдать <даже> антиминс, если <бы> он не скрывался от взоров светских людей, притом еще не знающих, что антиминс, хранящий частицу мощей, есть замена для храма кладбища.

Автор статьи «Что такое стены Кремля и чем они должны быть» в самом начале статьи, да и во всей статье, описывая рост города, особенно торговых рядов, и украшение церквей, составил уже проект росписи, для коей он предлагает устроить конкурс²²²; тогда как нужно не состязание, а соединение всех художников для разработки того, что уже дано им самим в общих чертах в этой статье, а также и в статье «Плач Московских Церквей». Живопись на стенах Кремля может представить и Плач Московских Церквей, т.е. представить святых, и особенно святых, коим храмы посвящены, плачущими, а потом, по мере усиления небратства, представить святых удаляющимися из храмов, так же как должно изобразить на стенах Кремля удаление из него, оставление его, выход <собирателей земли русской, духовных и светских>, и выход именно с плачем и с гласом, начертанным над исходящими огненными буквами: «Изыдем отсюда»*.

Такая роспись, вопреки мнению автора, никак не может быть продолжением того же, усвоенного уже ею направления в новой для нее, монументальной (кладбищенско-монументальной) живописи, ибо в этой росписи заключается обличение всех без исключения, т.е. здесь искусство уже не становится на сторону угнетенных, оскорбленных и т.д., а уничтожает самый гнет, возможность оскорбления, не делается партиею²²³. За слезами, за плачем над Кремлем и Москвою, над Россиею, которую они (собиратели) и хотели собрать, но не для производства того, что собрано в торговых рядах, за плачем над целым миром должно следовать изображение бедствий, которые ожидают <мир>, если [не дописано.]

____________________

   * Торжество «Кузнецкого моста» над Кремлем и может быть представлено, изображено как причина удаления <царей и духовных владык собирателей земли русской>.

  ** Даниилу, первому князю Московскому, и его преемникам следовало бы оставить проименование «Невского», так как в колене Даниила чтилась память Александра Невского, потому колено Даниила <и> получило долгоденствие, вырастило Москву. В этом наименовании заключается и предсказание о будущей судьбе Москвы, о замене ее Усть-Невском, т.е. Петербургом. Кузнецкий Мост есть истинный сын С. Петербурга, а сам Петербург блудный сын Москвы. В 1900 году исполнится 600 лет от построения первой, известной по летописи, Кремлевской стены, деревянной, воздвигнутой Даниилом, младшим сыном Невского.

 *** Вопрос этот составляет содержание моей статьи «Плач церквей московских» (Русский архив. 1893, № 6) (Примеч. В.А. Кожевникова).

**** Владимир Мономах величайший враг розни, горячий чтитель жертв этой розни и усобиц, т.е. Бориса и Глеба, и родоначальник всех собирателей, на которого второй Рим после отделения от него первого перенес свое упование. Так по крайней мере думала Русь, приурочивая перенесение коронационной утвари к эпохе разделения церквей²²⁴.

С. 93 - 99

КОММЕНТАРИИ

²¹⁷ Печатается по: ОР РГБ, ф. 657, к. 7, ед. хр. 149 (копия рукой Н.П. Петерсона – к. 3, ед. хр. 3, лл. 356–357). Ранее опубликовано: «Философия бессмертия и воскрешения». Вып. 2,
с. 217–224. Статья стремится расширить содержание проекта росписи стен Кремля, высказанного в статье Кожевникова в «Русском архиве» (см. примеч. 212): там – отчасти, по соображениям цензуры – речь шла только о картинах реальной российской истории, Федоров же имел в виду и образы истории проективной (см. преамбулу); пытался представить этот проект образцом художественно-образовательной росписи кремлей других городов, а в идеале – всех мест поминовения. – 93.

²¹⁸ По своему расположению Московский Кремль имеет форму неправильного пятиугольника, заостренного к северу, а основанием обращенного на юг. Угловые башни южной стены – Водовзводная (с западной стороны) и Беклемишевская (со стороны восточной). Северная башня – Угловая Арсенальная. – 95.

²¹⁹ См. примеч. 5 к «Статьям о регуляции природы» – Т. II наст. изд., с. 474. – 95.

²²⁰ Стефан Пермский (ок. 1340–1396) – св., просветитель народа коми (устар. – зыряне). Положил начало зырянской письменности, составив азбуку коми и переведя на этот язык чин богослужения православной церкви, четвероевангелие и книгу деяний апостольских. Мощи св. Стефана Пермского были погребены у северной стены Спасского собора на Бору. Иннокентий (в миру Иван Евсеевич Попов-Вениаминов, 1797–1879) – церковный деятель, миссионер, этнограф. В 1823 г., в начале своего служения, приехал священником на остров Уналашку, обратил живших там алеутов в христианство; затем, изучив алеутский язык, распространил христианство по всем Алеутским островам. Впоследствии, уже будучи епископом камчатским, активно способствовал переводу Св. Писания на алеутский, курильский и якутский языки. – 96.

²²¹ См. примеч. 38 к «Супраморализму» – Т. I наст. изд., с. 512. – 96.

²²² Статья Кожевникова «Стены Кремля» начиналась с обозрения Красной площади и окружающих ее сооружений, причем это описание приобретало характерный для мысли Федорова и его учеников символический оттенок. Новое здание Верхних Торговых рядов (нынешний ГУМ), сменившее «уродливый, темный, сырой лабиринт, прежний приют русской торговли: свободно, легко поднимаются вверх от земли эти громадные массы камня и железа и кружевными узорами разбегаются и вьются по длинному фасаду здания» – «какая громадная денежная сила воплотилась во всем этом великолепии». «Памятник скромного торговца Минина», указывающий на противопоставленный Торговым рядам (этой эмблеме Всемирной Выставки, торгово-промышленной цивилизации) «Кремль с его древними соборами, могилами святителей церковных и светских устроителей порядка государственного»: «вот где главное, где источник жизни и силы, вот о чем надо думать, о чем должно помнить, чего нельзя не любить русскому». Наконец, «Исторический музей, ставший столь удачно с Кремлем и вдохновившийся его архитектурными мотивами в своей внешности, музей, призванный по своему содержанию хранить память о прошлом родины, а по положению между торгово-промышленным центром и Кремлем служить непрестанною живою связью настоящего с прошедшим, облегчать переход от минутных, эгоистических расчетов, воплощающихся в торгово-промышленных интересах, к постоянным общенародным целям и трудам, воплощенным в лице Кремля, и этот музей также взывает к суетной злобе дня не забывать неумирающих заветов истории, и он также указывает на Кремль, на его святыни, на его стены». В конце статьи Кожевникова речь шла о первых шагах к осуществлению замысла росписи кремлевских стен: «Существенное в программе могло бы быть намечено знатоками науки и искусства; мог бы быть объявлен конкурс (конечно бесплатный) для проектов росписи; в нем могли бы участвовать лучшие художественные силы; новые силы могли бы быть вызваны к деятельности в отзывчивом таланте при этом случае» («Русский архив», 1893, № 11, с. 366–367, 375). – 98.

²²³ В статье Кожевникова вопрос об «исторической росписи стен Кремля» вплетался в цепь размышлений о назначении искусства: искусство, «если оно не хочет разменяться на мелочи, превратиться в праздную забаву», должно, сохраняя всю силу художественности, существенно расширить свою идейную, учительную функцию, найти себя «в служении задачам и целям общественным, национальным, наконец, общечеловеческим». Сплав идейности и художественности, подчеркивал Кожевников, был характерной чертой русского искусства, унаследованной им от Византии, проявлялся и в церковном искусстве, и в искусстве светском, а во второй половине XIX в. отличал живопись передвижников, в руках которых «бытовой элемент поднялся до высоко поучительного значения». Особенно ярок и органичен идейно-художественный синтез в искусстве монументальном, способном к направляющему, учительному воздействию на большие массы людей. Этому-то искусству, по убеждению Кожевникова, и принадлежит будущее, когда «живопись и скульптура, соединясь с архитектурою, из частных собраний, из музеев и галерей [...] выйдут наружу, на улицу, на площадь [...] для того чтобы стать достоянием всех, чтобы осуществлять назначение свое [...] непрестанно, чтобы действовать на мысль, на чувство, на воображение, на волю не единиц, а целых масс людей и не порознь, а совокупными силами своими, с высоты зданий и памятников, посвященных общему труду, общей пользе и общей славе» («Русский архив», № 11, с. 371–373).
Высказывания Кожевникова о «расширении идейных задач искусства», о будущности искусства монументального были близки Федорову, во многом являлись отражением его собственных эстетических воззрений. Однако учительная функция искусства в изложении Владимира Александровича по своему содержанию была редуцирована, ограничена лишь социальной сферой («служение задачам и целям общественным», воспитание «отзывчивости к общественным нуждам», «любви к исполнению общественного долга»). Федоров же стремился вывести художественное творчество к «конечному идеалу», в область религиозных, онтологических задач (искусство как слово о воскресительном деле). Потому-то и ссылка на Перова, Репина, Маковского (их имена упоминал Кожевников в своем рассуждении), в живописи которых был силен социально-критический пафос, казалась ему неудачной. – 99.

²²⁴ См. примеч. 39 к «Самодержавию» – Т. II наст. изд., с. 444. – 99.