В. А. Кожевников

По поводу статьи г-на «Pensoso» о «Блаженной жизни»¹⁴

В возникшей недавно на страницах «Асхабада» полемике между г. «Pensoso» и гг. «Веди-Добро» и « _*^*_* », по вопросу о том, в чем состоит «блаженная жизнь», г. Pensoso находит, что вопрос этот остается неразъясненным его оппонентами, давшими будто бы только «маленький намек» на его решение¹⁵. На самом же деле в этот будто бы маленький намек входят уничтожение голода, болезней и самой смерти, словом, всех бед, угнетающих человечество.

Ввиду того, что г. Pensoso, как видно из его статьи «Об итальянской поэзии», большой любитель поэзии вообще и особенно высоко ценит поэзию Ады Негри¹⁶, нам показалось не лишенным интереса обратить его внимание на то, что даже в произведениях столь симпатичной ему поэтессы Ады Негри он может найти указания на необходимость решать вопрос о блаженной жизни именно в том смысле, в каком решается он оппонентами самого г-на Pensoso.

Хотя Ада Негри обыкновенно считается поэтессою социальной скорби, оплакивающею горе обездоленных экономическою нуждою (рабочих)¹⁷, однако несомненно ее поэзия отзывается и на более глубокие, общечеловеческие скорби: в ней можно найти очень ясные указания на то, что первопричина социальной, экономической нужды — естественный пауперизм рода человеческого: голод, болезнь, смерть... Можно также из ее же стихотворений усмотреть, в чем заключается спасение от этих бед и какими путями и средствами надо достигать этого спасения. Можно, наконец, в ее творчестве встретить и мечты о конечной победе добра. Мы не хотим сказать, чтобы в произведениях Ады Негри великая задача и цель жизни человечества представлена была во всей ее полноте и определенности; мы утверждаем, однако, что даровитая поэтесса во многих из своих проникнутых столь глубоким чувством песнях настолько близко подходит к разоблачению истинных причин бедствий человечества и средств к избавлению от них, что стуит только сопоставить относящиеся сюда выражения, для того чтобы весь великий вопрос о смысле и цели жизни, следовательно и о «блаженной жизни», предстал перед нами ясно и определенно.

Позволяем себе сделать несколько таких сопоставлений и, прежде всего, укажем на следующие трагические строки из стихотворения «Sulla breccia»¹⁸. Здесь дана мрачная картина теперешнего неразумного и безжалостного отношения живущих к умершим, а вместе с тем, как бы в возмездие, — и предстоящая и живущим такая же неизбежная гибель:

Il grido di chi muor nessuno ascolta;
Niun comprende il supremo sacrificio;
Sorgono i vivi al posto degli estinti
     Sul lutto e la speranza:
Sconfinato e l'esercito che avanza,
Serenamente calpestando i vinti:
     E come corron su le fosse mute
     I bambini festanti,
Vanno le turbe, ignare e rimugghianti
Sui resti delle vittime cadute.

(...Вопль умирающего никто не слушает;
Никто не может (даже) понять
     величайшей жертвы.
Живые становятся на место угасших
И на борьбу (друг с другом)
     возлагают всю свою надежду.
Но и это (новое) войско смущенно
     (недоверчиво к своим силам) движется вперед,
Хотя и топчет оно спокойно побежденных (смертью)¹⁹.
Так, подобно детям, радостно резвящимся
     над немыми могилами,
Невежественные и дико ревущие толпы
Проходят над останками падших жертв.)

Стихотворение это вызвано смертью простого рабочего. Но вот другое, еще более трагичное, где жертвой смерти является даровитая, безвременно погибшая художница Мария Башкирцева («A Marie Bashkirtseff»)²⁰. Ужас напрасной, бессмысленной гибели жизни, молодости, таланта изображен здесь потрясающими чертами: «Меня преследует твой взор и влечет меня к себе, как отверстие бездны. И из-под волны тонких вьющихся золотистых волос ты смотришь на меня, сверкающая белизною, с нервно-дышащими розовыми ноздрями, и уста твои, хотя и крепко сжатые, шепчут: «Я думаю, я желаю (я полна дум и желаний)», а чело, еще не изборожденное морщинами, говорит мне:

«Я рождена была для лавра, для царского трона!..» Чувствую, чувствую, что так! И, однако, ты умерла, светлорусая славянка!..

...Что остается от тебя теперь, смелая в борьбе дочь Искусства?.. Железом скованный гроб под черною землею... да крест над гробом, беззащитный пред порывами ветра... а там... внутри... среди червей... твой череп осклабился, ощерив зубы... И ничего больше!.. Только кругом, со всех сторон бесконечная, мрачная, суровая ночь... Смотрю на изображение твое, светлокудрая славянка, и взгляд твой изменчивый чарует меня; и что-то твое проникает и в мою душу, и все, все отравляет в ней мне... И вот я чувствую тебя в себе (Ed io mi sento te), чувствую, что я сама стала тобой... чувствую прирожденный дар творчества; чувствую в мозгу биение круговорота мыслей... Но вижу и смерть, вижу, как подкрадывается она ко мне... как она, так же точно, как и в тебе, все отсекает прочь и все уничтожает... вижу, как уже дымится и чадит угасающий факел жизни. И что же? Ужели от нас ничего, ничего не остается?.. Полный отчаяния вопль души своей я шлю мраку и буре. Но не понимает его земля, а Бог на него не дает ответа... И в бесконечности наш стон замирает и погружается, как камень, в глубину волн. А между тем над сомнениями людей невежественных твой череп, о, минувшая, твой череп, скаля почерневшие зубы, улыбается, словно насмехаясь над живыми проблесками твоего духа в моем существе, которое также умрет скоро, скоро...»

Эти строки, не уступающие, по трагизму образов и выражений, сходному стихотворению Леопарди «Над античным барельефом молодой девушки» (Sopra un bassorilievo antico: «Tal fosti! ecc»)²¹, слишком очевидно показывают, как живо, как глубоко юная поэтесса чувствует основную скорбь жизни — утрату жизни, вечную угрозу смерти всему живущему, и перед этим основным бедствием, всем общим, сравнительно жалким и ничтожным уже становится второстепенное бедствие — бедность материальная, нужда. Трудно быть более отзывчивой, чем Ада Негри, к страданиям бедняков, но эта отзывчивость не переходит у нее в жажду злого возмездия притеснителям обездоленных, не переходит в призывы ко вражде, к ненависти и к мести. Умиляясь над овдовевшею работницею, безропотно трудящеюся из-за хлеба насущного у постели больного сына и не теряющею надежды, юная поэтесса «преклоняется перед добродетелью, умеющею прощать и не знающею ненависти, и просит у нее благословения». И (что особенно ценно), проникаясь именно этим «высочайшим, терпеливым достоинством скорби», скорби обездоленной женщины об утрате кормильца семьи, — Ада восклицает: «...никогда и моя душа не вспоминала с таким умилением мою мать, как теперь здесь»²², при виде этой скорбящей вдовы. Таким образом чужая утрата становится как бы уже не чужою, а своею при воспоминании о величайшей из своих утрат — утрате матери. А как жива, как глубока была в нежной душе писательницы любовь к матери, видно из ее стихотворения «Pietа!» (Сжалься!), в этом трогательном призыве к жалости ко всем умирающим:

Pietа di lei che soffre!
Pietа di lei che muore!..
Fa che d'amor, di gioie,
Fa che di tutto priva
Io sia, tranne di lagrime!..
Ma che mia, madre viva!

(«Сжалься над страждущим!
Сжалься над умирающим!
Пусть буду я лишена любви и радостей,
Пусть всего буду лишена я, кроме

Священное чувство жалости к умирающему возвышается до крайних пределов в жалости к умирающей матери, в желании спасти ее. И так искренно, так глубоко чувство детской любви к матери у этой «дочери человеческой»²³, что ради спасения матери она, не колеблясь, готова навсегда пожертвовать всякою другою любовью и всеми радостями жизни. Одни только слезы, одно только печалование об утрате незабвенного, дорогого существа оставляет она себе, взамен всех соблазнов чувственного счастья, возможного только при забвении таких утрат и вообще человеческого горя. На вопрос (в пьесе «Fin ch'io viva e piъ in lа!»²⁴): «отчего ты никогда не смеешься, не знаешь песен веселых, ни музыки — лобзаний?» она отвечает: «Оттого, что среди ликования солнечных лучей и пламенных гимнов вселенной» (то есть среди чувственного ликования безотзывчивой к нашим скорбям природы) до меня изблизи и издали долетает отзвучие воплей, жалоб и стонов! Оттого, что на сердце мне капает алая кровь избранных, отдавших свою жизнь за свободу... Оттого, что доносятся ко мне из хижин рабочих... из дымных фабрик и заводов, из скудных бесплодных полей... доносятся стоны голодающих тружеников и тружениц... Плач, непрестанный, неотвязный, зловещий, вечный, преследует меня... застилает мне черною тучею солнце... И прочь от меня бегут и радость, и красота... и дерзкое опьянение любви и восторги лобзанья. Одно горе остается мне. Но горе это — то, которое не уступает и не преклоняется; это то горе, которое в борьбе стремится в высь, к Богу...» Вот отчего в нескольких стихотворениях Ада Негри с негодованием отталкивает от себя соблазны любви со стороны людей, забывающих в пиру личного себялюбивого счастья о бедствиях большинства. Отрезвленная от соблазнов света чувством жалости «к страждущим, к умирающим», она взывает к своей музе: «In alto, in alto sempre, in alto ancor!» («Fra i boschi»²⁵): («Выше, непрестанно выше! и снова еще выше!»). Все разрозненное, все скорбящее и трудящееся человечество, все, как одну семью, призывает она к борьбе со злом, к делу совокупному, общему.

Te canto, o sparsa, o laboriosa, o grande
Famiglia umana!.. Va, combatti e spera,
Tenta, t'adopra e non posar giammai,

И если пока еще далеко до торжества добра над злом, тем дороже, тем священнее ей великие борцы за водворение будущего рая на земле, эти «герои идеи добра», хотя, как мы видели, она совершенно чужда современного модного «интеллигентного аристократизма» в духе Ницше: в противоположность бессердечному презрению певца «сверхчеловеков», Ада Негри — певец народных масс, большинства страждущего, обездоленного, огрубевшего, но не утратившего все же права на жалость. Ее сердце, как мы видели, отзывается с одинаковым состраданием и на гибель выдающейся художницы, и «героев идеи», и на гибель простого рабочего, разбившегося насмерть при падении с крыши во время работы. Ей жалки «все умирающие», оттого не к одним героям и избранным, а «ко всей великой страждущей семье человеческой» обращается она с призывом к совокупному труду, от которого ждет в будущем общего спасения. Ей уже грезится это блаженное время, она видит его: «...Уже не кровью будет тогда заливаема наша земля... Смолкнет гром ружей и пушек... И целый мир станет нашею родиною, и всех оживит святой энтузиазм, и соединенная из всех человеческих голосов торжественная песнь мира будет разливаться от брега и до брега, от края и до края».

(«E non piu sangue, non piu sangue

Не может ли быть таким образом Ада Негри по справедливости названа, по встречающемуся у нее самой прекрасному выражению, поэтессою «вдумчивой скорби» (di un pensoso dolor²⁹), высокий нравственный смысл которого может, думается нам, разъяснить и симпатизирующему ей г-ну Pensoso, в чем должна состоять действительно блаженная жизнь.

С. 557 - 561