* * *

В сыне человеческом дан не только долг, но и содержание долга (отцы — История)⁹⁰.

Все моралисты, и Кант в особенности, берут «отвлеченного человека», и потому вынуждены давать долгу произвольное содержание.

В вопросе, которым оканчивается заметка «О Титуле», гораздо легче прочитать ясный ответ на задачу жизни или на то, в чем, в каком деле заключается исполнение воли Божией⁹¹, чем в следующем, ничего не говорящем ответе Толстого, что исполнение воли Бога состоит «в служении^* Пославшему человека в мир»⁹². Если даже этот ответ обратить в вопрос, то в нем не будет ни малейшего основания для ответа: служение не определяется ни тем, кто посылает, ни кого посылает (человек, как самое неопределенное слово), ни местом послания.

Если же мы признаем, назовем людей живущих, т. е. сынов умерших отцов, орудием воли Бога умерших, т. е. вытесненных из жизни, отцов наших, притом Бога Триединого, требующего от сынов многоединства, совокупности, или братства, то нужно намеренное омрачение ума, чтобы не отгадать этого общего дела сынов, ежеминутно чувствующих над собою гнет силы умерщвляющей, осиротившей их, лишившей их отцов-предков, притом силы слепой, для которой в человеке заключается правящий разум.

Последнее сочинение Толстого — О религии и нравственности — есть в высшей степени искусственное, не из жизни почерпнутое, и притом еще самое пошлое, истасканное приведение всех религий к трем типам с самою неверною характеристикою особенно первого, первобытного⁹³.

Толстой не удивлялся бы, что все, кроме человека, подчиняется, как он неверно выражается, вечному закону⁹⁴, если бы подумал, что это «все» есть не чувствующее, не сознающее, а человек, как чувствующее и сознающее, не хочет^** и не должен подчиняться слепой силе, стихийному движению, в котором Толстой, не подумавши, видит вечный закон. Человек обязан подчиняться Богу Живому, смерти не создавшему, и именно повелевающему, чтобы он, <человек,> не служил ничему, что есть на небеси — горе и на земли — низу. Очевидно, Толстой не понимает и ветхого завета, а не только новый, который Христа, — воскресение и жизнь, — ставит нам образцом. «Религиозное чувство, — по Толстому, — всегда вызывается не внешними, страшными явлениями, а внутренним сознанием своего ничтожества, [одиночества и своей греховности]»⁹⁵, а сознание своего ничтожества несомненно вызывается и внешними и особенно страшными явлениями: бурями, землетрясениями, язвами, голодом и, вообще, смертью, так что смертность и ничтожество — однозначущи. Сознание же своего одиночества, т. е. сознание своей розни, отсутствие общего для нас всех дела, требуемого смертностью, т. е., как сказано, признанием себя сынами умерших отцов, — не может быть отделяемо от сознания греховности, а между тем Толстой не видит этой общей между ними черты. В нашем вопросе нет ничего произвольного, нашего личного, тогда как в толстовском ответе только и есть один личный произвол.

С. 25 - 26