* * *

Мне пришлось быть очевидцем превращения знаменитого художника в плохого философа, или, вернее, моралиста, который сам не мог себе дать отчета в том, чего он хотел¹⁷¹. Крайний индивидуалист, он не терпел даже такого общества или общения, в котором не было бы ни малейшего принуждения. Раз, возвращаясь с лекции Миклухо-Маклая, он с восторгом говорил о дикарях, у коих каждый имеет свой, исключительно ему одному принадлежащий шалаш, где он может забыть о существовании ему подобных¹⁷². Даже учение о Троице в смысле такого общения, при коем единство делается не стеснением, а даже расширением жизни личности, а самостоятельность личностей не ведет к розни, — <даже> такое учение ему показалось очень антипатичным, может быть, потому, что в таком смысле оно имело значительное преимущество пред исключительным монотеизмом. Толстой очень много и долго говорил против такого учения о Троице, хотя ничего дельного не сказал, а затем разразился стишками:

«Трое вас,
Трое нас,
Помилуй нас!»

Читал он о Психократии, как приложении Психологии, <о Психократии,> открывающей души, делающей их видимыми (лицезрение превращающей в душезрение) и, на основании такого знания, сближающей людей, созидающей общество, — но ничего не говорил по этому поводу. Толстой собирал подписку для одного молоканина¹⁷³, чтобы обеспечить ему содержание на целый год, в который он мог бы заняться опровержением учения о Троице, и я — чтитель Св. Троицы в смысле образца единодушия, совершеннейшего общества, объединения для воскрешения, — подписал, твердо уверенный в непоколебимости этого догмата-заповеди. (Это было в 1882 или 1883 г.)^* Не знаю, набрал ли Толстой подпискою такую сумму, какую желал иметь молоканин (60 рублей); не знаю, что последовало из этой подписки, написан ли или нет <трактат> этого врага Троицы...

С. 47 - 48