ЗАМЕТКИ К ПОЛЕМИКЕ Б. Н. ЧИЧЕРИНА И В. С. СОЛОВЬЕВА²²⁹

Ошибка г. Соловьева заключается, по нашему мнению, в том, что он с самого начала не отверг искусственно отвлеченное понятие «человек» и не поставил на место его «сын человеческий», т. е. сын умерших отцов, — <понятие,> в котором дана обязанность сынов или долг Воскрешения.

Вместе с признанием людей сынами дано братство и отвергнуто как совершенно низменное все юридическое и экономическое. (Это-то и значит совозвышу вас в горний Иерусалим, в Царство Небесное.) Вместе <с этим понятием сына человеческого>, нераздельно с ним, как лежащее в основе его, является понятие или представление Бога, притом именно Триединого, так что нечестиво и говорить о происхождении идеи Бога, а можно и следует говорить об измене отцам и Богу отцов, откуда и происходит отрицание Бога, отрицание, возможное лишь у блудных сынов. Благоговение, или, точнее, сыновнюю и дочернюю любовь, любовь без похоти и страха, нужно поставить в основу, а не спрашивать, согласно с Чичериным^*: «Можно ли утверждать это начало как общеобязательное нравственное правило наряду с принципами аскетизма и альтруизма?»²³¹ — А между тем братство, вытекающее из отношения к отцам, стоит несравненно выше их <(аскетизма и альтруизма)>, ибо требует жизни не для себя, не для других (только), а со всеми и для всех, со всеми живущими для всех умерших, т. е. долга воскрешения; а воскрешение требует не воздержания, не аскетизма, а замены рождения воскрешением.

Для сынов умерших отцов или предков должное несомненно есть и желательное; и потому и нет необходимости в новом пророке, новом Мессии и даже <в> новом Единородном Сыне Божием. Неужели нужно новое откровение для того, чтобы заменить «Будьте совершенны» словами «Будь совершен», т. е. заменить множественное единственным, ибо прибавки «не желай» и «будь» или «будьте», конечно, есть лишь пояснение²³². Нужен, следовательно, не пророк, а комментатор.

Но в этой замене множественного числа и заключается самая грубая ошибка. «А это значит: не только имей добрую волю, будь честен и добродетелен, а еще будь безболезненным, бессмертным, нетленным», т. е. будь Фаустом, будь западником, выше всего ставь личность, бессмертие — во-первых, а воскрешение уже затем. Это уже не альтруизм. Да и не это <одно> только, а еще: «сделай так, чтобы все твои ближние^* были безболезненны, бессмертны и нетленны»²³³. Как будто сделаться лично бессмертным несравненно легче, чем <сделать ими> всех! Г. Соловьев изменил не слово, а лишь грамматическую форму Евангельского слова, и вышло что-то чудовищное. Он, конечно, не признает, что нужно жить не для себя, не для других, а со всеми и для всех. Теперь понятно, что у г. Соловьева нет долга воскрешения, потому что воскрешение у него не добродетель. Но в воскрешении, как добродетели, заключается обязательность нравственная.

Воскрешение и нравственное совершенство тождественны; поэтому совершенствоваться совокупными силами значит побеждать пороки не в себе лишь в отдельности, но в самом корне, в слепой силе природы, т. е. <это значит> объединиться в труде <познания ее сил, овладения ими и управления ими>. Не завершение лишь, не полнота лишь совершенства, а и самый процесс совершенствования нуждается в помощи Божией. Иначе для чего же воскрешение, если нужно новое творение!²³⁴

____________________

Можно ли назвать мировой процесс богоматериальным (название «богоматериального» не указывает ли на пантеизм?), когда человек, орудие воли Божией, пал? Падение человека, назначенного управлять слепою мировою силою, состояло в том, что он отдался своим похотям, вместо исполнения воли Божией, а мир стал предан своей слепоте. И можно ли говорить о трех или даже о четырех царствах, как представляющих постепенные повышения бытия, ибо чем жизнь прозябения ниже или хуже жизни скотской и зверской? Это три порока. Повышения в них видеть нельзя, <нельзя> и увековечивать эти три порока, как делает Чичерин²³⁵, подражая, конечно, Данилевскому, подражавшему Кювье. В Истории человеческого рода можно видеть три эпохи или царства: 1) царство сынов человеческих, мнимо исполняющих волю Божию, погребающих <лишь>, а не действительно воскрешающих; 2) сынов блудных, забывающих погребение в смысле воскрешения, отвергающих мнимое воскрешение и, не признавая действительного <воскрешения>, возвращающихся в скотское состояние; 3) сынов человеческих, исполняющих волю Божию, как действительно воскрешающих, т. е. посредством воскрешенных поколений спасающих вселенную от падения^*.

Отделять нравственность от религии — это значит вносить раздор между религией и наукой, между учеными и духовными²³⁶. Нравственность может быть только или Теоантропическою, или зооантропическою, ибо антропическая (или гуманизм) ничего определенного в себе не заключает. Но и сын человеческий, отторгнутый от Бога отцов, не имеющий пред собою образца <в > Сыне Божием и Духе Святом, <так же> не имеет цели и дела.

Признав измену источником, причиною безбожия, отрицания Бога отцов, мы в самом Боге, в Его существе видим утверждение безусловной верности сынов, как одного сына, и дочерей, как одной дочери, ибо в Самом Существе Бога видим безграничную любовь Сына и Св. Духа к Отцу. В учении о Троице заключается отрицание <измены> и возвращение блудных сынов. «Общество, — говорит Соловьев, — не есть внешняя граница личности, а внутреннее^** ее восполнение, и относительно множественности общество не есть арифметическая сумма или механический агрегат, а нераздельная целость общей жизни»²³⁷; а оно есть и агрегат глубокого объединения. — То есть: единство не есть стеснение, а самостоятельность личностей — не противодействие друг другу, а полное содействие в деле общем воскрешения. Содействие <(добровольное, непринужденное)> постепенно заменяет (природную) организацию как выражение еще животности.

* * *

Соловьев впадает в метафизику, когда говорит, что нравственность предполагает отношение к другим людям²³⁸; <говорить так,> значит не знать, что другие люди для сынов и дочерей есть родители и родитель родителей (Бог), следовательно, вовсе не другие (так же, как не чужой, не другой для Сына Человеческого был и Отец отцов). Другое для них <(для сынов и дочерей)> было то, что мы называем природою, которая разными лишениями привела человека к сознанию и он очень рано признал, что не в чуждой природе, а с нами Бог. Таков первоначальный момент человеческого сознания и жизни. Философом первый сын человеческий не был и потому вопросом о реальности внешнего мира не задавался, потому он ни для Чичерина, ни для Соловьева не понятен. Признав природу другой, <сын человеческий> тотчас <же> признал, что за этою другою есть свое, т. е. не с природою, а с нами Бог.

* * *

6-я глава статьи Чичерина разбирает мнение г. Соловьева об отношении личности к обществу. По словам Чичерина, Соловьев то является Торквемадою, то анархистом. <И это> потому, конечно, что он не видит в Триедином Боге образца для общества, а в безграничной любви Сына и Св. Духа <к Отцу> указания на путь к осуществлению бессмертного общества²³⁹.

В 7-й главе разбирается троякое препятствие (кроме личных страстей и пороков) к осуществлению, как он говорит, безусловного нравственного идеала, а не проекта, <как бы это следовало сказать,> данного в учении о Троице²⁴⁰. Если бы г. Соловьев не остановился на явлениях, т. е. на внешних и внутренних войнах, или борьбе и иге, выражающемся в казнях победителя (т. е. обвинителя уголовного), и вообще на юридическом и экономическом началах, а обратился к причинам, вынуждающим людей, или сынов человеческих, стать между собою в юридические отношения на место родственных, подчиниться суровым экономическим законам, то он увидал бы, что юридические порядки находятся в зависимости от экономических, а экономическое зависит от техники, от органов, которые создает себе человек. Пушка <и> ружье разрушили замки, т. е. уничтожили феодалов, а паровая машина создала крупную промышленность и убила мелкую. Если же человек вместо эксплуатации первое место даст регуляции, требующей совокупления всех сил всех народов и всех сословий и дающей власть не над людьми, а над природою, разумной силе над слепою силою, если знание всеми природы и взаимознание — необходимое условие для регуляции — станет в основу, то как возможно будет иго или чей-либо то ни было деспотизм? Невозможны будут и взаимное стеснение и борьба. Все условия, поднимавшие сынов на отцов, братьев на братьев, исчезнут, и тогда естественная любовь сынов к отцам проявится во всей силе, хотя она совершенно никогда не умирала, — и регуляция обратится <в воскрешение отцов, в возвращение жизни потерявшим ее.> Тогда все экономические отношения рабочих и капиталистов, все суды окажутся такими мелкими и жалкими, вся политика внутренняя и внешняя пустыми дрязгами. Одна постановка рядом права и нравственности явится чудовищностью. Отрицать экономические законы нужно не потому, что они не имеют всеобщности и необходимости, а потому, что они безнравственны, что подчинение им вносит вражду, разрушает братство и отечество.

Братство и отечество свое полное выражение получают в объединении живущих для воскрешения умерших, объединении сынов (братство) для возвращения жизни <отцам (отечество).>

* * *

«Сомневаемся также, чтобы нашелся хотя бы один человек, кроме него (Соловьева), который бы поставил себе такую задачу», т. е. сделать людей бессмертными даже телесно²⁴¹.

Достоевский — возвеститель долга воскрешения, и Толстой как противник, и Чичерин как неудачный пророк и основатель новой, бесстыднейшей антинравственной системы, в которой высшею доблестью человека поставлена мужская половая потенция²⁴², — как полная противоположность Соловьеву.

В газете «Дон», издаваемой в г. Воронеже, напечатано еще в июле месяце неизданное письмо г. Достоевского, из которого видно, что не одно, а три лица признавали Долг воскрешения. Опровергая г. Соловьева, мы, конечно, никак не можем разделять легкомысленного издевательства г. Чичерина над бессмертием и воскресением или даже воскрешением, и даже разделяем отвращение г. Соловьева к циническим выходкам скотской нравственности Чичерина²⁴³. В оправдание г. Чичерина можем только сказать, что нравственность его не есть что-либо оригинальное, а принадлежит вообще нашему веку, ибо еще в XVIII веке теологическая точка зрения была изменена на антропическую, а в нашем веке на зооантропическую. Только одни умеют скрывать неприглядные стороны этой нравственности, а простодушные открыто выставляют гнусную сторону таких мнений.

Г. Чичерин, конечно, мог не знать о письме, напечатанном в провинциальной газете, хотя оно почти вполне перепечатано в газете «Новое Время», только без предисловия, в котором еще четвертое лицо присоединяется к признанию долга воскрешения, присоединяется к тем трем лицам, которые независимо друг от друга пришли к той же мысли. Но как многоученый г. Чичерин мог не знать, что мысль, если не о воскрешении, то о возможности достижения телесного бессмертия вовсе не новая. Еще Декарт — <как> мы узнали из статьи Брюнетьера, — считал это возможным²⁴⁴. Неужели неизвестно г. Чичерину очень известное сочинение Кондорсе, которое считает возможным расширить жизнь, если не до infini, то до indefini²⁴⁵. В декабре 1874 <года> в «Христианском Чтении» напечатано Чтение ректора Иоанна (епископа Смоленского), в котором признается участие человеческого рода в деле воскрешения²⁴⁶. См. также Stofels²⁴⁷.

Письмо это принадлежит человеку совершенно неученому, который записал, что вспомнил из своего весьма ограниченного числа прочитанных им книг.

P.S. Стихотворение г. Кожевникова, напечатанное в «Русском Обозрении», — «Да приидет Царствие <Твое>», очевидно, также говорит о воскрешении.

В веках грядущих цель одна Трудом всеобщим, знанья силою, Любовью смерть остановить, И прах отеческий, всем милый, — К бессмертной жизни возвратить248.

Представьте, что согласно с прозрением вещего поэта, наша нынешняя пустая и бесцельная жизнь заменилась объединением и участием ближайших наших потомков, всех без исключения, в деле — священном в религиозном смысле, великом — в нравственном, прекрасном — в художественном и глубоко истинном — в знании, словом — в деле воскрешения нас, своих ближайших предков, для того чтобы и мы, восстав, могли принять участие в деле воскрешения предшествующего нам поколения, т. е. наших отцов, — «прах отцов, всем милый, к бессмертной жизни возвратить», расширяя Царство Божие на отдаленные миры, не ограничивая его одною землею.

Если наша Поэзия родилась на кладбище, как уверяет Соловьев, родилась в начале нынешнего века, то какая разница между Элегиею Жуковского²⁴⁹, не самородною, а заимствованною, элегиею полного отчаяния и фатализма, и новым стихотворением, возвещающим о единой Цели и общем для всех деле и служащим лишь введением к новому ряду [не дописано.]

С. 62 - 67