ЗАМЕТКИ О СТАТЬЕ В. С. СОЛОВЬЕВА «ЛЕРМОНТОВ»³⁰⁴

Вл. Соловьев не вышел из области теоретического разума. Он знает лишь человека и смертного и не знает сынов умерших отцов. Это-то, должно быть, и есть те теоретические обоснования, о которых он хотел поговорить после чтения рукописи, которую называл Проектом³⁰⁵. А после счел за лучшее промолчать.

Прочитав статью Вл. Соловьева о Лермонтове^*, статью недодуманную, необдуманную, лишенную всяких указаний к переходу от слова к делу, т. е. воскресению и бессмертию, неверно — и что хуже всего, — даже глубоко безнравственно понятым, не мог не пожалеть, что лишен всякой возможности высказать, что, не прибегая ни к ницшеанству, ни к мраку мистицизма, ничего своего, произвольного не внося, можно идти прямым путем к воскресению и бессмертию. В статье его нашел я даже ответ на возражение, сделанное ему по поводу Евангельского слова: «Будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный». Вы, говорил я ему, в этом выражении не прибавили ни одного слова, ни убавили, и только изменили грамматическую форму слова, и этим больше его исказили, чем вставкою или убавкою целых слов. Вы заменили множественное число единственным. По Евангелию, Совершенство дается людям не в одиночку, ни в отдельности, а в их лишь полной совокупности. Нужно объединение всех живущих для воскрешения всех умерших, нужно объединение сынов для возвращения жизни отцам, объединение всех разумных существ против неразумной, слепой силы природы³⁰⁶. Соловьев соглашался и даже говорил, что легко изменит это место своей книги «Оправдание добра». Но сделавшись нитчеанцем, он уже не считал нужным объединение, следовательно, Церковь. Каждая ветка, не находясь на лозе, может творить все. Соловьеву — мнимому аристократу — очень понравилось быть сверхчеловеком, т. е. превозноситься над себе подобными, принимая небольшое несходство за крупное превосходство. Он охотно подчиняется слепой силе и только чванится над близкими, <чванится> своими мнимыми достоинствами. Несмотря на такую мерзость, нет обличающего [не дописано.]

Разница между Соловьевым и Ницше прежде всего заключается в том, что первый отличается трусостью, а Ницше смелостью. Ницше, признав сверхчеловечество, открыто заявляет презрение к человечеству, а боязливый Соловьев, признав также сверхчеловечество, которым, конечно, не могут быть все люди, не решается открыто выразить презрение к человечеству. Говоря о несовершенстве человека, Соловьев боится прямо сказать, что это несовершенство зависит прямо от него самого. Соловьев осуждает Ницше и К^о только за то, что он, Ницше, высказывает презрение заранее, ничего не сделавши сверхчеловеческого³⁰⁷. Почему же Соловьев не сказал, что он, Соловьев и К^о, сделал или сделали сверхчеловеческое.

Презрение к человеку и присвоение исключительного сверхчеловеческого достоинства себе одному или себе и К^о Соловьев признает истиною, если присвоено оно не заранее, а оправдано действительным улучшением. «Человеку, — говорил он, — естественно хотеть и быть больше и лучше, чем он есть в действительности». Эту лучшую действительность он сам (один или с К^о) делает или, другими его словами, «делает более заметно и очевидно в качестве <существа> собирательного (т. е. с К^о), менее заметно, но столь же несомненно и в качестве существа личного». Хотя здесь умолчано, но тем не менее презрение узаконено, если оно основано на действительном достоинстве. «Вся история^* состоит в том, что человек делается лучше и больше самого себя^**, перерастает свою наличную действительность, отодвигая ее в прошедшее^***, а в настоящее выдвигает то, что еще недавно было противоположным действительности, — мечтою, субъективным идеализмом, утопиею»³⁰⁹. Если бы для Соловьева прошедшее, История были отцы, а настоящее — сыны, то какой смысл имели бы эти выдвигания и отодвигания? Во всяком случае, и по самому названию, сверхчеловек есть выделение, превознесение одной части человеческого рода над другой. Что такое К^о сверхчеловека: нация? сословие? или партия? секта? <И, конечно,> оно — Сверхчеловек и К^о — не есть сознание всех разумных <существ> своего превосходства над силою слепою. В Католицизме Папа — сверхчеловек, а духовенство — К^о. Соловьев остался католиком.

Соловьеву кажется, что он нашел эту истину, которою держится, которою привлекает к себе ницшеанство и которою оно может быть опровергнуто. — А на чем держится, — если только оно держится, — Соловьевское заблуждение?

Выделение, презрение, сам сверхчеловек есть порождение отвлеченного человечества, порождение заповеди: «Познай самого себя». Вместо лишенного всяких определений существа — человек, — признайте себя сыном всех умерших и еще не умерших отцов. В этом естественном (а не искусственном, как человек и смертный)^**** <определении> заключается и долг объединения — братство, и цель объединения — возвращение жизни сынами отцам по воле Бога отцов не мертвых, а живых. Нет необходимости говорить ни об эгоизме, ни альтруизме, как только мы возвратились к первоначальной истине, стали как дети, для коих и существует только родство. <Как станем детьми,> так сейчас <и> окажется величайшею безнравственностью, да и крайнею нелепостью сделать некоторых (многих или немногих — это все равно) бессмертными, т. е. то, что теперь иронически говорится о сильных земли, об аристократах, — сделать действительностью. Большего зла сам дьявол не мог бы изобрести. Если бы даже эта привилегия была временна, для чего понадобилась эта очевидная нелепость? Почему привилегированные не устроят сциентифичный ад, чтобы держать в вечном рабстве смертных... Все это основано на недомыслии.

«При тех же двух глазах можно стать сверхчеловеком^*****, а при сотне глаз можно оставаться только мухою»³¹⁰. Да, если эти сотни глаз не будут произведением знания и дела, а <будут> даны природою. Не только отправления всех органов (функции), но и морфология органов должна быть произведением знания и дела, труда³¹¹. Нужно, чтобы микроскопы, микрофоны, спектроскопы и т.д. были естественною, но сознательною принадлежностью каждого человека, т. е. чтобы каждый обладал способностью воспроизводить себя из самых элементарных веществ и, следовательно, обладал бы возможностью быть, — конечно, последовательно, а не одновременно, — везде. Организм, по причине бессознательного развития, создал патологические органы. Орган обоняния стал органом насморка, т. е. постоянного выделения болезненной материи; два главных органа выделения — экскрементов и мочи — суть органы патологической морфологии. Смертность — органический порок человека и животных.

Ради отвлеченной мысли — этой якобы высшей умственной жизни, — разные Спенсеры готовы пожертвовать всеми внешними чувствами. Спенсер радуется исчезновению у культурных людей тонкости внешних чувств, живости наблюдений. С этой точки зрения слепота будет прогрессом; тогда как истинное, действительное, — а не мнимое, <только> мысленное, — требует, чтобы все, доступное мысли, стало доступным и чувствам. Нужно, чтобы все вибрации стали доступны нашему восприятию.

Только на этом условии возможно бессмертие, притом только чрез воскрешение отцов возможно бессмертие сынов, ибо воскрешение есть сознательная замена бессознательного процесса рождения. Соловьев вовсе не подумал, при каких условиях смерть будет невозможна. Она будет тогда только невозможна, когда слепая сила природы во всех мирах вселенной будет чрез воскрешенные, а не рожденные, поколения обращена в силу, управляемую разумом.

Соловьев, конечно, очень удивился бы, если бы узнал, что сверхчеловеком — в смысле обладания <(управления)> слепою силою природы, — будут мужики, которые прах предков обращают в пищу и одежду потомков, а мужиками в этом смысле станут все. Соловьев же, по-видимому, воображает, что для дела воскрешения, — если только он признает его, — нужно будет создать, учредить, особый класс людей, особый орден — рыцарей воскрешения. Он вовсе не понимает, что Воскрешение есть дело всеобщее, а вместе и для каждого родное... «Ясно, — говорит Соловьев, — что ежели человек есть прежде всего и в особенности смертный, т. е. подлежащий смерти, побеждаемый, <преодолеваемый ею,> то сверхчеловек должен <быть> прежде всего и в особенности победителем смерти, т. е. освобожденным (освободившимся?) от существенных условий, делающих смерть необходимою, и, следовательно, исполнить те условия, при которых возможно или вовсе не умирать, или, умерши, воскреснуть»³¹². Если нужно исполнить некоторые условия, чтобы, умерши, воскреснуть, то что же нужно сказать о прежних умерших, которые и не могли исполнить этих условий, что же — для них нет воскресения? Соловьев, очевидно, говорит только о бессмертии, а не о воскресении, и особенно всеобщем. Быть «освобожденным от существенных условий, делающих смерть неизбежною», т. е. освободиться от этих условий, не управляя ими, освободиться от них лично... Всегда рознь, действие в одиночку!.. Для Соловьева воскресение, конечно всеобщее, не есть естественное произведение природы, переходящей из бессознательного состояния чрез человека, <т. е.> разумные существа, в сознательное, в управляемое разумом и чувством. Всеобщее воскресение есть полнота, совершенство жизни всей природы, всех миров вселенной, совершенство умственное, эстетическое и нравственное.

Полагаем, что и Соловьев не отвергнет верности для всего прошедшего и настоящего, — т. е. пока мир отдан своей слепоте, — следующего положения: «Всякое последующее поглощает предыдущее, чтобы быть поглощенным в свою очередь». Это закон слепой природы. Для разумных же существ последующие, т. е. сыны, поглощение должны заменить возвращением. Как же это может быть сделано несколькими лицами!!! Только лишенный всякого философского смысла может говорить такие нелепости!

«Положим, такая победа над смертью не может быть достигнута сразу, что совершенно несомненно. Положим также, — а это уже сомнительно, потому что не может быть доказано, — что такая победа <при теперешнем состоянии человека> не может быть достигнута вообще в пределах единичного существования». Далее Соловьев говорит, что условия смерти нам хорошо известны (а он вовсе их не знает), «<так> должны быть известны и противоположные условия». «Хотя бы и не было пред нами настоящего сверхчеловека, но есть сверхчеловеческий путь, которым шли, идут и будут идти многие, на благо всех, и, конечно, важнейший интерес в том, чтобы побольше людей на него вступали, прямее и дальше <по нем> проходили»³¹³. Хотя бы одного назвал по имени. Мы же принимаем, что человек от первого шага, принятия вертикального положения, заменяет орудия борьбы — начиная от рук, — орудиями созидания. Теперь же нужно желать, чтобы всеобщая воинская повинность в связи со всеобще-обязательным образованием у всех народов (на Конференции мира) заменила орудия истребления орудиями регуляции. <Соловьев же> под многими, идущими сверхчеловеческим путем, по-видимому, разумеет вообще добрых людей; но если бы и все люди стали добрыми, то и тогда смерть не уничтожилась бы, или — вернее сказать — потому и не могут все люди стать добрыми, что есть смерть, т. е. есть условия, возбуждающие вражду, следовательно пока человек не начнет воскрешать, он будет убивать.

Соловьевское воскрешение есть не всеобщее, не всеми производимое, а лишь сословием сверхчеловеков, и распространяется ли на всех или нет, — неизвестно. — Бессмертие есть удовлетворение эгоистических стремлений, т. е. приобретается каждым в отдельности, хотя бы некоторые <и> приобретали бессмертие для воскрешения других. — Соловьевское учение отрицательную заповедь Супраморализма «жить не для себя и не для других» обращает в положительную, требуя жизнь для себя расширить до бессмертия. Сомнительным ему кажется лишь достижение такого бессмертия сразу, и спорным — невозможность достигнуть победы над смертью в пределах единичного существования.

Бессмертие как привилегия сверхчеловеков³¹⁴

Учение о бессмертии как привилегии некоторых высказано Соловьевым по поводу Лермонтова. В Лермонтове Соловьев видит зародыш того настроения, направления чувств, мыслей и отчасти и действий, которые нашли полное свое выражение в Ницшеанстве.

В Ницшеанстве, как во всяком заблуждении, есть несомненная истина, которою оно держится и которую оно извращает. Заблуждение это, по Соловьеву, состоит не в том, что Ницше создает сословие сверхчеловеков или одному Я приписывает исключительно сверхчеловеческое значение, а в том, что такое значение сверхчеловеческое и презрение к человеку присвояется заранее (курсив самого Соловьева) и требуется, «чтобы это присвоенное, но ничем еще не оправданное величие было признано другими, стало нормою действительности»³¹⁵. Итак, заблуждение не в привилегии, а в преждевременном ее присвоении (узурпации?). — Показав заблуждение (Я и К^о) и узаконив, по-видимому, презрение, хотя условно, Соловьев хочет показать истину.

Насколько ложна заповедь знать самого себя, забывая о других и о деле, настолько истинно и благо требование критического отношения к себе, — не к некоторым <только> мыслям, чувствам и действиям, — а ко всему своему существу, к «самому способу своего бытия в целом»³¹⁶; притом это требование, возникающее из заповеди «Покайтесь»³¹⁷, — должно относиться ко всем, к каждому. Соловьев же не делает из критики универсального закона, как христианство, потому что не видит, не чувствует приближения Царства Божия. Критическое отношение, требуемое не от всех и дающее право на презрение к своим ближним, показывает, как далеко мы ушли, уклонились от христианства, т. е. как глубоко пали!

Критическое отношение к «самому способу своего бытия» — что этот способ есть не свой, а общий, философ эгоизма не обращает <на это> никакого внимания, — требует радикальной перестройки своего существа, а не того лишь, чтобы «быть больше и лучше, чем он есть в действительности». Для человека, которого Господь создает чрез него самого, ничего не должно оста<ва>ться даровым, данным, а все должно быть приобретено трудом, трудом всех, общим. Недостаточно сказать: «в той или <другой> мере — то, что он сам делает, — делает более заметно и очевидно в качестве существа собирательного, менее заметно, но столь же несомненно и в качестве существа личного». — Критические требования, чем далее, тем более понижаются, так что оказывается, что «вся История состоит в том, что человек делается лучше и больше самого себя, перерастает свою наличную действительность, отодвигая ее в прошедшее». Не подчеркивать, а зачеркнуть <нужно> эту хамитическую, а вместе и бессмысленную фразу. Отодвигать в прошедшее мы можем лишь мыслию, т. е. <мы можем только> говорить о пороках наших отцов, от коих мы сами будто бы освободились, тогда как наша задача, как сынов, — искуплять грехи отцов. Сын же Историка, говоря о вдвигании в настоящее того, «что еще недавно было противоположным действительности, — мечтою, субъективным идеализмом, <утопией>», очевидно, никогда не мечтал о долге сынов, долге воскрешения, как уверял Достоевский, и даже не предполагает, что осуществление этого долга есть полное водворение <блага, добра> и уничтожение всякого зла. Говоря о росте внутреннем, связанном с внешним, физическим, он не знает, что рост переходит в рождение, а совершенная форма рождения, в которую оно должно перейти, есть не внутреннее, мысленное, а действительное воскрешение. Критика способа своего бытия ограничивается лишь функциональными отправлениями. В морфологии Соловьев не видит ни ограниченности, ни патологичности. Он вовсе не понимает или не признает, что дело человека относительно своего организма, как произведения бессознательной эволюции, <состоит в том, чтобы> обратить <его> в управляемый разумом, воссозданный. Органом зрения, которым так доволен Соловьев, род человеческий оказался недовольным и создал искусственный, хотя также несовершенный орган. «При тех же двух глазах могут раскрыться «вещие зеницы, как у испуганной орлицы»³¹⁸. Но эти вещие зеницы могут не видеть, а лишь предполагать, и под влиянием страха даже неверно. — Смерть стала органическим пороком, морфологическим, а не функциональным <только>.

Сверхчеловечество в Соловьевском смысле, как превозносящее бессмертием над своими предками-отцами и современниками-братьями, — гораздо более безнравственно, чем превозношение богатством, властью, как в немифической, секулярной Истории. <При превозношении бессмертием> мифы станут действительностью. Как бессмертные боги Гомера относятся к смертным, так Сверхчеловеки Соловьева относятся к людям, т. е. между сверхчеловеком бессмертным и человеком смертным несравненно более расстояние, чем <между> человеком смертным и животным. Но удовлетворит ли такая привилегия самих сверхчеловеков? Не найдутся ли между ними такие честные люди, которые, — если уже невозможно всех сделать бессмертными, — разделят судьбу смертных; а с другой стороны, какие чувства будут питать смертные к бессмертным? Если бессмертный Сын Божий сошел на землю, чтобы всех, конечно, сделать бессмертными, то найдутся, <несомненно, Ему> подражатели. Только искаженное христианство, как Католицизм, может мириться с привилегиею, — бессмертный папа и католическое духовенство не есть ли сверхчеловечество, которое, приобщаясь <животворящей> крови Господа, лишает ее смертных³¹⁹.

Любопытно бы было знать, как Соловьев из внешних условий жизни сделает привилегию сверхчеловеков, как он заставит Солнце сиять над сверхчеловеками и обливать зноем или покрывать мраком смертных? И воде и всем стихиям нужно будет сделать внушение, чтобы они сдуру не потопили сверхчеловеков <или не причинили бы им какого вреда>, так как морфологических преимуществ сверхчеловеки не имеют.

«Теперь ясно, — говорит Соловьев, — что ежели человек есть <прежде всего и в особенности> смертный, <т. е. подлежащий смерти, побеждаемый, преодолеваемый ею>^*, то сверхчеловек должен быть <прежде всего и в особенности> победителем смерти», — не вообще, а быть ему лишь «освобожденным (освободившимся?) от существенных условий, делающих смерть необходимою, и, следовательно, исполнить те условия, при которых возможно или вовсе не умирать, или, умерши, воскреснуть». Из этого следует, <что> для воскресения нужно сделать кое-какие распоряжения и, кажется, еще совершенно неизвестные^*, так что все умершие до открытия этих условий лишены всякой надежды воскресения.

Соловьев считает несомненным, что такая победа сверхчеловеков над смертью не может быть достигнута сразу, а что такая победа при теперешнем состоянии человека не может быть достигнута вообще в пределах единичной жизни, — это кажется ему уже сомнительным. Хотя то, что он сам такой победы не достиг, — это уже истина.

Но Соловьев — человек уступчивый — готов, хотя и с большим сожалением, заменить сверхчеловека сверхчеловеческим путем, но и тут [речь идет о] пути, которым шли, идут и будут идти многие (а не все) на благо всех, но не чрез всех, — т. е. хорошая цель, достигаемая дурными средствами.

Неуменье, неспособность подняться до универсальности указывает глубокий упадок самой философии. Замечается ли этот упадок у многих, или это привилегия одного Соловьева?!..

Сверхчеловечество есть отречение от братства (от всех живущих), от отечества (от всех умерших), отречение от общего великого дела и осуждение на блуждание и заблуждение, т. е. на философию без религии. Сверхчеловек есть блудный сын и вечный жид.

В признании бессмертия привилегиею живущих заключается отрицание долга воскрешения предков. Для хамитического Запада, приносящего отцов в жертву сынам (что у нас сделалось болезнью), достижение бессмертия было признано некоторыми высшею ступенью прогресса. Восток мог приносить сынов в жертву отцам (но мы не знаем такой теории, такой системы, по которой возвращение жизни <отцам> требовало бы смерти сынов). Для нас же Бессмертие сынов, достигаемое чрез воскрешение отцов, есть цель, долг, совершенство жизни.

Нетрудно понять, что то, что мы называем живущими, суть или недозревшие, или отживающие, т. е. рождающие и поэтому умирающие.

«Бессмертие как привилегия сверхчеловеков» не есть ли величайший эгоизм, несравненно больший, чем «бессмертие как привилегия даже всех живущих», хотя и сие последнее есть страшный эгоизм. Может быть, людям нужно было пережить ужас привилегированного бессмертия, бессмертия сынов при смерти отцов, бессмертия, отделяющего присных, близких одного от другого, брата от брата, чтобы признать необходимость долга воскрешения. Г¸¸те так <и> не понял того момента, когда Фауст мог сказать времени — остановись, не умерщвляй! У нас понял даже западник Карамзин³²¹, — не говорим о простых, не изуродованных образованием людях, — что может удовлетворить всех.

Нужно представить себе этот орден бессмертных сверхчеловеков, созерцающих гибель одного поколения за другим. Это будет полное торжество язычества. В лице бессмертных сверхчеловеков мы увидим языческих богов, которые будут отличаться от нас лишь функционально, а не морфологически. Не нужно будет изучать классических языков, потому что мы будем телесными очами созерцать богов и богинь... Мифы станут действительностью. Конечно, только благодаря тому, что грамотность, расширившись количественно, пала качественно, читавшие <статью> Соловьева не заметили всего богатства ее содержания!

Конечно, отношения между бессмертными Сверхчеловеками и смертными не могут быть иные, как помещиков к крестьянам, в наилучшем случае.

Сверхчеловеки — это <и есть> самые языческие боги на земле.

Сверхчеловечество — это папизм с неумирающим папою, духовенство, причащающееся крови и делающееся бессмертным.

Сверхчеловечество — это ламаизм с великим Ламою во главе, <с> кутухтами.

Если все делается чрез сверхчеловеков, а сами смертные без них ничего не могут, то сверхчеловечество не есть <ли> само воплощение гордости.

Бог создает людей чрез них самих, а Сверхчеловеки лишают этого права смертных, то как же это не гордость? Если смирение есть первое условие сделаться сверхчеловеком, то смирение же требует отказаться от него, от сверхчеловечества.

* * *

Как адвокат дьявола Соловьев перечислил все грехи Лермонтова от самой колыбели до преждевременной могилы³²².

Такой человек, который объехал весь Кавказ, подвергаясь постоянным опасностям, изучал восточные языки, приготовляясь к путешествию на Восток до самой Мекки, собирался в поход в Туркестан с Перовским³²³, такой-то человек будто бы был чужд мировым судьбам Востока! — «Спор», «Три пальмы», «Ветка Палестины» свидетельствуют, что он мыслию совершал походы на Восток.

Его любовь к Москве, ненависть к Санкт-Петербургу и презрение к Западу не указывают ли, что ему не чужды <были и> судьбы Запада.

«Как часто силой мысли в краткий час Я жил века и жизнью иною, и о земле позабывал». «Мне нужно действовать, я каждый день бессмертным сделать бы желал». «Всегда кипит и зреет что-нибудь в моем уме»...324

Приняв во внимание годы, можно смело сказать, что едва ли кто более совершил военных подвигов, путешествий и столько написал, хотя не достиг возраста ни Ахилла, ни Александра, и дважды был изгнан, не говоря об изгнании из Университета. Его личность была поэтичней всех стихотворений. Россия в нем лишилась великого поэта и величайшего полководца.

С. 80 - 87