К ОТРИЦАНИЮ РАЗЪЕДИНЕНИЯ. СВОБОДА СОВЕСТИ — СВОБОДА
НА ЛОЖЬ И НА РОЗНЬ

Свобода совести, как и свобода мысли и вообще свобода, ничего определенного в себе не заключает. Достоинство ее зависит от содержания, каким она будет наполнена, а между тем из свободы сделали благо и поставили ее не только выше равенства, которое так же неопределенно, как и свобода, <но и> выше братства, которое может получить полное определение лишь от отечества.

Свобода ли совести, допускающая всякое отделение, ересь и секту, или <же> Доброта совести, сокрушающаяся, печалующаяся о всяком отделении, об отчуждении, розни вообще? Что нужно выбрать?

Свобода совести, допускающая все ереси, без нравственной <их> оценки, потому что не принимает на себя права отличать добро от зла, — считая всякое определение добра произволом, — будет, конечно, бессовестностью и невозможностью.

Доброта же совести, или добросовестность, тогда только будет произволом, когда она вносит ограничения в определение добра. Добро, взятое в смысле высшего нравственного блага, невозможного без высшего умственного совершенства, или просвещения, не может быть произволом, как это будет видно далее. Итак, решим вопрос: в чем состоит неограниченная доброта, совершенство совести, или полнота совести и определение блага?

Свобода совести есть узаконение всякого отделения, даже поощрение розни, борьбы, не считаемой не только за преступление, но не принимаемой даже за явление прискорбное, а напротив — за проявление жизни. Человек, который утратил чувство боли отделения, может ли считаться даже полусовестливым? Полнота совести заключается в печаловании столь же о гнете или притеснении, как и о вражде, ведущей к отделению. Христиане в учении о Троице, в которой единство не есть иго, гнет, а самостоятельность личностей — не рознь, имеют образец полноты совести и определение блага, лишенного произвола. Осуществление этого образца возможно, а свобода совести невозможна. Было бы гораздо лучше говорить не о свободе совести, а о рабстве совести, о полном подчинении ее добру, благу, т. е. о добросовестности.

Свобода совести есть, очевидно, односторонность; она заботится лишь о сохранении самостоятельности (самобытности, свободы) личности и совершенно забывает о единстве, и потому, взятая в этой отдельности, будет не доброю совестью (не добросовестностью, а злосовестностью). Итак, свобода есть добрая или злая совесть? Эта односторонность свойственна Западу, а Востоку свойственна другая крайность — поглощение личности единством. Наше же дело есть примирение.

Полноту же бессовестности или высшей недобросовестности мы видим в речи г-на Стаховича, которая имеет целью развязать руки всем противникам правительства под видом, конечно, непротивления. Пока же будут бессовестные, не будет и свободы совести, т. е. полусовестливости. Стахович говорит в своей лукавой речи о свободе не доброй, конечно, совести, он говорит об освобождении от всякой совести. Недобросовестность уже и в том заключается, что не о примирении светского и духовного, веры и знания, Божеского и человеческого, и даже не об отделении их, а о поселении между ними наибольшей вражды говорят и трудятся поклонники свободы совести, подобные Стаховичу. Если бы Стахович добросовестно показал нам начало этого трехвекового, очень истасканного вопроса на Западе, тогда легко было бы видеть, что у нас этот вопрос в настоящее время поднят искусственно и раздут неестественно. Можно подумать, судя по речам поклонников этого вопроса, что у нас бывают постоянные ауто-да-фе^*. У нас они <ауто-да-фе> и есть, только не сожигание, а самосожигательство, хотя бы по поводу научной переписи⁸⁰. Но Стахович умолчал об источнике вопроса о свободе совести, не сказал ни о результатах, к коим она приводит, ни об условиях, при коих эта свобода возможна. Что-то иное скрывается под этим вопросом губернского предводителя дворянства. Поклонник всероссийского бывшего рабовладельческого сословия, губернский предводитель дворянства видит в Толстом бога в образе человеческом (Толстой и сам не прочь считать себя богом, от которого он исшел и к которому идет), а народ видит в нем дьявола в человеческом образе⁸¹.

Просматривая список наших ересей и сект, каковы — дыромоляи, оховцы, воздыханцы... акулиновщина, даже поповцы, беспоповцы, беглопоповцы и т. п., — и это далеко не самые худшие, — нельзя не спросить, за притеснения которых из них ратует Стахович и какие из них желал бы особенно сохранить этот иностранец, пишущий о народных сектах России^**. Надо полагать, что речь Стаховича написана по-французски, а потом уже переведена для русских варваров.

Если мы припомним, что не было глупости, которую не защищал бы какой-нибудь философ, и не было нелепости, которая не была бы обожаема, то нетрудно будет понять, что свобода совести есть свобода делать глупости, обожать нелепости. Таково, конечно, отношение Стаховича к религиям, хотя он прикидывается даже ревнителем православия. Было бы большою наивностью требовать искренности от поклонников яснополянского фарисея, но и без этого ясна насмешка Стаховича над православием, ненависть его к самодержавию и совершенное равнодушие к народу и его религии, которая Стаховичу может казаться пустейшим суеверием.

________________________

В самых названиях сказанных сект, за которые распинается Стахович, — названиях, очевидно, народных, — слышится глубокая ирония, с которою относится дух русского народа к этим проявлениям розни. Согласно с духом русского народа давно нужно было бы дать вопросу о свободе совести новую постановку. Нужно говорить не об отделении, а о примирении духовного и светского, о возможном и необходимом их единстве. Не нужно забывать, что фанатизм есть выражение силы, а терпимость — бессилия. Силу же уничтожить нельзя, а нужно дать ей исход надлежащий. В деле, которое может совершить духовное в союзе с светским, вера в союзе с наукою, и будет дан этот исход. Мы говорим о таком примирении и союзе веры и знания, при которых не будет не только стеснения этих непримиримых ныне врагов, а даже расширение, взаимное их усиление.

Конечно, и Стаховичу известно, как громадна литература вопроса о свободе совести и терпимости, и поднимать вновь этот вопрос — значит из обносков Запада выбрать самые ветхие, самые гнилые. Кратко можно сказать, что вопрос о свободе совести возникает у отживающего народа или сословия, у тех, которые изверились в истину и благо, пришли к полному отчаянию. Терпимость — добродетель самая наименьшая и потому казалась полтора века тому назад легко осуществимою. <(Лессинг с его Натаном Мудрым.)>⁸³ А между тем могила фанатизма стала колыбелью нового фанатизма. Сама терпимость стала изуверством. Конечно, религиозная терпимость может указать на свои успехи. При индифферентизме, при полнейшем равнодушии водворяется терпимость, т. е. когда совсем не будет религии, тогда никакой вражды к ним, к религиям, не будет, будет полная терпимость. Полнейшим образцом терпимости является Пилат, который с таким презрением отнесся к истине, но он же является и образцом бессилия этой жалкой добродетели. Равнодушие к религии есть равнодушие и к нравственности. Самое полное, безусловное равнодушие мы видим в ницшеанстве и толстовщине. В них видим не только самую низшую форму нравственности, инфраморализм, но даже имморализм, контрморализм и антиморализм. Они совсем вышли за пределы добра и стали одним злом.

Только соединение духовного и светского, веры и знания может вывести за пределы зла и стать одним добром, стать высшей нравственностью, супраморализмом. Тот и другой, <т. е. Ницше и Толстой,> превозносят смерть, презирают жизнь. В небытии Толстой видит высшее благо; но признавать не-бытие благом, это значит отвергнуть бытие блага. Один, <Ницше,> признает внешнюю войну, другой, <Толстой,> желает внутренней, скрывая ее под видом непротивления, т. е. не клянись, не плати податей, откажись от воинской повинности.

Свобода совести или добросовестность?

Свободное государство, свободные государства, на принципе вечного спора основанные, или же добровольное Царство, на объединении в познании основанное?
Обязательное или принудительное государство должно ли перейти в свободное или добровольное царство?

Свобода на ложь^*, или право на сомнение и отрицание, вместо обязательности участвовать во всеобщем исследовании, или познавании, как необходимом условии достижения истины, будет свободою на рознь, свободою остаться в вечном споре, полемике, без перехода к совещанию об общем деле, без перехода от журналистики к собору; т. е. это значит остаться при несовершеннолетии, вместо обязанности объединения в общем деле управления — чрез познавание — неразумною, умерщвляющею силою природы; это значит оставаться вечно при конституционной розни и международной войне. Всеобщее познавание есть объединение двух разумов, теоретического и практического, а всеобщее объединение требует замены вопроса социального (о богатстве и бедности) вопросом о восстановлении жизни. Свобода совести, т. е. свобода на ложь, а следовательно, и свобода на рознь, — все эти свободы есть принадлежность лишь отживающих народов, народам же, только вступающим в жизнь, как народы славянские, которые на себе испытали следствия розни, разделения, небратства, нужно подумать о превращении полемики в совещание, журналистики в собор, в исследование, для выработки проекта примирения власти и народа, находящихся в вечном споре в конституционных государствах, нужно подумать о выработке проекта превращения конституционной полемики в Царство познавания, т. е. в Самодержавие. Для разрешения вопроса о причинах небратства нужно свободу на ложь обратить в обязанность познавания, а свободу на рознь в долг объединения для познания сынами себя в отцах и отцов в себе самих, для познания происхождения или исхождения сынов от отцов, которое должно быть доказано делом восстановления жизни отцов. Познание же происхождения и есть осязательное доказательство родства, потому-то братство сынов и невозможно без воскрешения отцов.

Свобода на ложь, или право каждого на сомнение и отрицание (на вечный спор) без обязанности участия во всеобщем исследовании, или познавании, как самих себя (в душах и телах), так и внешнего мира.

Свобода на рознь (и борьбу) вместо обязанности объединения — чрез познавание самих себя — в общем деле управления неразумною силою природы и также чрез познавание этой силы совокупными силами разумных существ во исполнение воли Бога. При объединении всех разумных существ в общем деле управления неразумною силою природы — чрез познавание и самих себя в совокупности, и слепой умерщвляющей силы, — внешний мир не будет бездушным, а души не будут бессильными, и воля Бога будет исполнена.

Из условности и субъективности знания вытекает свобода на ложь. Отсутствие свободы на рознь может быть равносильно принуждению к обязательному образованию, притом связанному с расширением самого познавания, которое ведет к объединению. Свобода же без образования приводила и могла привести лишь к тому, что нет нелепости, которую не обожали бы. Крещение дает право на просвещение так же, как и на отпевание, попытку оживления, на внесение в лицевой и толковый синодик, право на историю, на поминовение, которое имеет превратиться во всеобщее воскрешение.

Свобода совести без принудительного образования
и с принудительным образованием

В первом случае, <т. е.> свобода совести без принудительного образования, будет разрешением на творение подобий всему, что есть на земле, под землею и т.д., <как это говорится во 2-й заповеди,> — разрешением на творение подобий слепой силе, рождающей и умерщвляющей, без запрещения и осуждать такое творчество, — будет разрешением поклоняться иным богам, в коих воплощены все пороки, не запрещая поклоняться ни Триединому, ни единому, т. е. разрешается быть постыдно равнодушным к добру и злу. Наука^* без ненависти и без любви может относиться ко всякому проявлению жизни: к не полагающему границ проявлению полового чувства и к полному отрицанию этого чувства до скопчества, к разрешению всякого лишения жизни, к уничтожению VI-й заповеди, а также и к запрещению всякого противления, или обороны жизни. Безусловное разрешение убивать приводит к разрушению жизни, а полное запрещение всякого противления — к самоумерщвлению. Знание может также относиться и ко всем заповедям, и к VIII-й, <т. е.> к отрицанию всякой собственности, и к признанию собственности в самом строгом, безусловном смысле до запрещения податей, благотворительности. На деле такое отношение решительно невозможно. Что же делать? Нужен какой-нибудь компромисс.

Во втором случае, при обязательном образовании, и притом с расширением знания, доказываемого делом, — полным выражением знания, доказываемого делом, будет обращение слепой силы природы в управляемую разумом.

Полемика есть необходимая принадлежность вопроса о бедности и богатстве. Переход от ожесточенной полемики к умиротворению есть переход от вопроса о бедности и богатстве к вопросу о жизни и смерти.

Журналистика, с одной стороны, есть коммерческое предприятие, а с другой — учреждение нравственное, даже нечто апостольское и пророческое, только в иной форме, т. е. она <журналистика> входит в вопрос о богатстве и бедности, имея своих капиталистов и пролетариев, а должна бы быть исключительно вопр<осом> о жизни и смерти, т. е. умиротворением в деле возвращения жизни.

Проект примирения в мире ученых, зависящий от примирения ученых с миром неученых чрез образование, чрез привлечение учеными неученых к познаванию, т. е. примирение зависит от разрешения вопроса об объединении двух разумов в общем деле обращения всего рожденного в воссозданное, в трудовое. Проект умиротворения в царстве мысли (полемика) и в царстве дела (война).

Отживающий (Запад) и недозревшая (Россия).

Оживление отживающего и зрелость недозревшего требуют учения о воскрешении. Полного оживления требует совсем отжившее. Как братство сынов невозможно без воскрешения отцов, так и объединение возможно только в деле всеобщего воскрешения.

Свобода совести или добросовестность? Свободные царства, на принципе вечного спора основанные, и Добровольное Царство, на объединении всех в познавании для общего дела основанное. Доброволие исключает и принуждение, и рознь.

1. Свобода на ложь (личное исследование и толкование) или право на сомнение и отрицание^* без обязанности участия во всеобщем исследовании или познавании означает признание необходимости вечного спора, полемики, т. е. несовершеннолетия, — ибо истина невозможна при розни, не будет, очевидно, и доказана, пока существует рознь.

2. Свобода на рознь, вместо обязанности объединения в общем деле, значит остаться при конституционных или республиканских (где публика вовсе не значит общее, а партийное) распрях, которые стали в этих формах обществ органическим пороком, признаваемым добродетелью.

3. Свобода личного, искусственного труда без обязанности участия в общем, естественном для разумно-чувствующих существ труде всех, <который заключается в управлении слепою, бесчувственною природою, в деле воскрешения>.

Журналистика имеет в основе свободу на лай, на брехню. — Как журналистику из воинственной превратить в мирную, как спор превратить в совещание — в совещание об общем деле, об общем естественном для разумно-чувствующих существ труде? — Как в конституционных и республиканских государствах прекратить узаконенную распрю, ставшую органическим пороком, признаваемым добродетелью, благом, а у большей части нашей интеллигенции даже высшим благом, — как прекратить распрю между правительством и депутатами палат, так чтобы в палатах не депутаты, а правительство требовало уменьшения налогов?

Умиротворение не может начаться без замены вопроса о бедности и богатстве вопросом о жизни и смерти, как вопросом коренным, разрешение которого, т. е. восстановление жизни, и может дать цель жизни. — Вопрос о бедности и богатстве ведет к борьбе, к войне, к разъединению, тогда как вопрос о жизни и смерти ведет к объединению. — Только поставив целью воскрешение, можно ставить вопрос об умиротворении.

<Вопрос об умиротворении можно ставить лишь тогда>: 1. Когда сыны умерших или имеющих умереть отцов поймут свой долг к отцам; 2. когда живущие поймут свой долг к умершим, признав, что знание о смерти есть не априорное <знание>, а индуктивное, следовательно, признание неодолимого есть суеверие и предрассудок; 3. когда разумные существа поймут свое отношение к неразумной, умерщвляющей силе; 4. когда существо, в котором началась замена рожденного трудовым, созданным, которое органы опоры и перемещения обратило в орудия действия, <поймет, что это только первый шаг в освобождении от рабства слепой силе>.

Почему журналистика (гласность) не стала органом доброй, радостной вести, органом объединения, а орудием вражды, восстания, розни? стала выражением вопроса о скудости и богатстве, а не вопроса о жизни и смерти? А между тем бедность потому и зло, что убивает, сокращает жизнь, но и богатство, дающее излишество, не удлиняет жизни, а забота о наживе разрушает жизнь^*. — Замена вопроса о богатстве и бедности вопросом о смерти и жизни, требующим всеобщего познавания, может и должна вольные, т. е. самовольные конституционные и республиканские государства, государства немирные, превратить в добровольные, мирные Царства; государства, на юридических и экономических началах основанные, <превратить> в общества, в основе которых лежат начала нравственные или родственные, т. е. в братства, отеческим делом объединенные; замена вопроса о богатстве и бедности вопросом о жизни и смерти превратит в добровольные также и государства подневольные, обязательные, на завоевании или деспотизме основанные и только номинально родственные или патриархальные. Такая замена будет переходом от обществ, по подобию организма построенных, к обществу священному, по образу Божественного Триединства созданному. Это будет переход обязательных, подневольных, а также и вольных, своевольных обществ к Царству добровольному, — переход, чрез умиротворение совершаемый. — Все народы могут быть обращены при всеобщей воинской повинности в естествоиспытательную силу, но это может совершиться только при объединении ученых и интеллигентов в воспитательную силу. В мысли (или в выработке плана введения всех в познание) и в деле (или в приведении этого плана в исполнение) интеллигенция и может объединиться.

Признавать вопрос о свободе совести исключительно юридическим, это значит ограничивать его тою областью⁸⁴, которую мы считаем неизбежным пока злом, но временным, и в сокращении лишь этого времени видим благо. В пределах этой области мы решительно не знаем, что лучше, — разрешение ли или запрещение поклоняться, кроме Триединого, всем богам, в которых олицетворены все пороки и в признании коих видно невежество? Когда Христос говорит «Царство Мое не от мира сего»⁸⁵, то это не значит, что оно внемирное, это значит, что в нем, в Его Царстве, не будут господствовать ни юристы, ни экономисты. — Вынужденный отдавать все время тому делу, которое любить нельзя, я рад свободной минуте, которую могу отдать на служение тому учению, которое юридическое не считает вечным, безвыходным, и указывает путь к выходу из юридического в то Царство правды, родства,
[1 слово неразб.], в котором не будет нужды ни в надзоре, ни в принуждении, ни в карах наказания. — Одни думают, что такое царство существует только вне мира; а другие полагают, что нет его ни в мире, ни вне мира, и есть оно лишь в мысли; но есть и такие, которые веруют, что потустороннее станет посюсторонним, когда мысль будет переходить в дело (мысль будет проектом дела).

Можно смело сказать, что большинство пишущих сами не верят в свободу совести и совершенно равнодушны к ней, т. е. пишут с демонстративною целью. Следовало бы пишущим о свободе совести послать словарь ересей и религий (для свободы совести все религии — ереси), тогда они убедились бы, насколько полезна и нужна свобода совести.

С. 131 - 138