ЗАМЕТКИ ЛИЧНОГО ХАРАКТЕРА¹⁷³

Необходимое дополнение¹⁷⁴

«От детских лет — говорит он, — сохранились у меня три воспоминания. Видел я черный, пречерный хлеб, которым, говорили при мне, питались крестьяне в какой-то, вероятно, голодный год. Слышал же я в детстве войны объяснение на мой вопрос об ней, который меня привел в страшное недоумение: на войне люди стреляют друг в друга... Наконец, узнал я не о том, что есть и неродные, и чужие, а что сами родные — не родные, а чужие». Тут есть что-то похожее на легенды, которые приписывают людям, совершившим что-либо подходящее к этим воспоминаниям.

* * *

По первому пункту обвинения могу только сказать: «грешен»¹⁷⁵. Прибавлю к этому, что мера, предлагаемая анонимом, говорящим не от одного только своего лица, бессильна исправить меня. Она напоминает мне только, что пора уступить свое место другому. Не угодно ли будет анониму занять мое место? Очень сожалею, что я могу только оставить свое место, и оставлю его, определить же кого-либо не в моей воле. На 2-й пункт обвинения, гласящий, что очередь в выдаче книг не всегда соблюдается, нужно сказать, что она никогда не соблюдается и не должна соблюдаться: если посетитель обращается с требованием такой книги, которая у дежурного находится под рукой, то такое требование должно быть немедленно удовлетворено, хотя бы другие посетители, гораздо прежде заявившие свои требования, треснули от зависти и от любви к очереди.

3-й пункт не заслуживает опровержения.

По 4-му пункту бывала вина и на моей стороне.

Хотя я и называюсь дежурным, но любезности, высказанной в конце письма дежурным, не могу принять на свой счет. Любезность эта, очевидно, относится к тем дежурным, которых аноним видел в читальной зале¹⁷⁶. Обвинение же, очевидно, относится ко мне, хотя и возможное дело, что аноним и не знает о моем существовании.

Из 5-го же пункта видно, что недовольны все посетители читального зала, а не жалуются только одни по скромности, а другие — по незнанию.

* * *

Все пять статей (от 5 июля до 22-го), напечатанные в Асхабаде (город и газета), этом бесцензурном оазисе среди цензурной России¹⁷⁷, составляют самую крутую, беспощадную переоценку всех ценностей. В них внушается глубочайшее презрение ко всему, к чему в течение четырех веков проповедывалось уважение, любовь, и требуется во имя не веры лишь, а во имя (единого) разума и воли, или долга, величайшее благоговение к тому, <к> чему в течение четырех веков внушалось презрение. Уже одно указание, что автор первоначальный этих статей смотрит на продажу литературных произведений как на святотатство, делает Толстого лицемером, а Ницше искренним эксплуататором, который вышел за пределы нынешнего весьма ограниченного добра, но в пределах зла остался. Но не нужно забывать, что автор вовсе не осуждает частной собственности, а относит ее к состоянию несовершеннолетия и даже литературную собственность осуждает лишь в ее крайностях, как это видно из статьи «Плата за цитаты»¹⁷⁸.

При обращении вопроса о том, «почему сущее существует», т. е. знания для знания, знания сословного, в вопрос «почему живущее голодает, болеет и умирает», пределы знания не сокращались, ибо для решения последнего вопроса на деле нужно было «всё» сделать предметом знания и «всех» сделать познающими, что и нужно иметь в виду при пересмотре системы нашего образования. К сожалению, упущен был момент, когда можно было напомнить о истинно национальной школе, однако вовсе не враждебной всемирной, проектированной еще сто лет тому назад, но до сих пор еще не исполненной¹⁷⁹, <не осуществленной>, как об этом было предсказано неизвестным пророком, <утверждавшим>, что Россия на таких Фуссах, т. е. на немецких ногах, далеко не уйдет¹⁸⁰, ибо на этих ногах не только идти, но даже стоять нельзя, и школа действительно пала. Комиссия 23-х признала падение классической школы и необходимость национальной¹⁸¹. Сказав, что национальная школа та, которая изучает нацию, т. е. отечествоведение, Комиссия сочла свою <миссию> исполненною, так что на этих 46-<ти> ногах Россия и одного шага не сделала.

В разбираемой статье «К пересмотру...» о том, кто задался вопросом «Почему живущее страдает и умирает», вовсе не следовало говорить, что он обладает обширными и всесторонними познаниями, потому что он именно не был ученым, ибо обращался к сим последним как неученый, впрочем, указывая и разъясняя им их должное положение, именно сословное, и происхождение их идей из этого ложного положения. Они, ученые, как и Толстой, — поклонники слепой естественной силы, силы, не управляемой разумом, эволюции, рождения, словом, поклонники смерти. Не следовало говорить и о силах великого и глубокого ума, т. е. о таланте умственном, ибо величайшая мысль, что «Братство сынов» в самом строгом смысле немыслимо без воскрешения отцов (ибо воскрешение есть результат знания и любви сынами отцов, <знания и любви> своего прошлого, доказанных делом, а от этого знания и любви зависит и взаимное знание сынов, т. е. братство), — и небольшой ум, даже величайшую бездарность, могла сделать плодотворным в высшей степени.

Тот, кто заменил вопрос «о богатстве и бедности» вопросом «о смерти и жизни», не мог аскетизм считать добродетелью, как эпикуреизм — благом¹⁸².

* * *

Эти статьи — «По поводу народного дома» и «Блаженная жизнь» — это самая злая насмешка судьбы¹⁸³. Конечно, Петерсон не хотел отдать на посмеяние, а вышло именно так! Трудно выбрать более неудачное название, как «Блаженная жизнь». Блаженный синоним юродивого. Этим названием начата насмешка, которую продолжает Pensoso, запоздалый поклонник давно, очень давно забытого Бокля¹⁸⁴. Чем же заменить «блаженная»? — бессмертная, воссозданная, воскрешенная, всеобщим трудом воспроизведенная¹⁸⁵.

* * *

Вопрос о поэме брошен, ну, и черт его возьми!¹⁸⁶ Асхабадская полемика настолько безнадежна, что если бы даже Черногубов предложил напечатать статьи о национальной школе, то я, как утопающий, который хватается за соломинку или, по турецкой пословице, хватается даже за змею, принял бы его предложение. Но не лучше ли утонуть, чем принять лукавое предложение?..¹⁸⁷ И если я хочу сказать еще несколько слов по поводу Асхабадской полемики, то только для того, чтобы точнее показать, при каких условиях возможен с обожателями полемики разговор, прекращающий спор.

Проект обращения полемики в совещание. Дезинфицирование журналистики находится в тесной связи с проектом соединения всеобщего обязательного образования со всеобщеобязательною воинскою повинностью для обращения сей последней в исследование слепой силы [и превращения этой силы] в управляемую разумом. То есть: журналистика есть или должна быть средством объединения в деле познания всех сил, от которых зависят голод, болезни и смерть.

* * *

Черногубов уже не раз обращался ко мне с предложением напечатать, как он выражается, Opera omnia¹⁸⁸. Отказываясь от этого предложения, я ссылался между прочим и на то, что некоторые бумаги находятся у г. Петерсона. Он просил меня снестись с ним по этому делу. В это собрание, конечно, не войдет комментарий к поэме «Цена жизни», так как я и сам убедился в его ничтожности и предал уничтожению¹⁸⁹.

______________________

Отдавать в печать сочинение, которое наверное, можно сказать, никто читать не станет, [которое] не принесет ни малейшей прибыли, — не значит ли обманывать издателя?

* * *

Вопрос о смягчении я поднимать не буду. Приезд же г. Петерсона в Москву за душой докажет мне только, что есть человек, для которого (если только не рассчитывалось им на наживу в будущем) эта душа нужна, тогда как здесь эта душа, т. е. «дело общее для всех, родное для каждого» оказывается чужим для всех и ненужным никому¹⁹⁰. Болезнь специализации обуяла до такой степени всех, что за свое специальное дело каждый готов отказаться от матери, отца, готов все пожертвовать ему. Для меня же враг, но понимающий, который берет это дело, будет гораздо приятнее друга, который отказывается от него или даже стыдится учения о воскрешении! ¹⁹¹

Владимиру Александровичу, который каждую неделю посвящает один день учению^*, которое ему, конечно, очень несимпатично, делает это великую честь, а мне, принимающему эти услуги, — не делает чести.

И Петерсону нужно подумать, стоит ли поездки записка к учению, никем не признаваемому и всеми отвергаемому.

В неверии Владимира Александровича в сказанное учение я никогда не сомневался и, конечно, винить за это не мог.

Прочитав внимательно письмо¹⁹², стало для меня ясно, что <Петерсон> твердо решился не приезжать и письмо к нему с приглашением бесполезно¹⁹³. Очень жаль, что Ответ на эпиграф и на открытое письмо, по причине полемичности его, не может быть напечатан, тогда как статья «Полемика и война» не лишена полемики, ибо в ней задет Пенсозо¹⁹⁴, чего вовсе не нужно было делать.

* * *

Как ни много этот г<осподин> наговорил мне худого, исчисля все мои пороки и недостатки (коих действительно много), даже самые мельчайшие, даже лишь зарождавшиеся, поражая своею памятью, или злопамятностью^**, и страстным желанием найти их как можно больше, но о себе он сказал или открыл, сам того не замечая, самое худшее, окончательно подтвердив то, что хотел отвергнуть. Предоставляя себе право печатать все писанное мною, даже не говоря мне о том, даже не дожидаясь окончательной отделки написанного, не давая возможности убедиться в его годности, что он имел в виду? Всякое слово, написанное десятки лет тому назад, мне ставится в вину, если [даже] я в настоящее время уже не признаю его верным¹⁹⁵.

* * *

Один (Петерсон) не сумел, да и не найдет выгодным вести так дело, т. е. быть между двух огней, а другой не захочет¹⁹⁶. Первый мне известен, а о втором я знаю только как о человеке очень хитром и лукавом, который, вероятно, обманывает и меня, и г. Полякова, человека, по-видимому, очень хорошего. Черногубов отдает в переписку на ремингтоне на счет Полякова рукописи, взятые у меня, четко написанные, и даже печатные статьи¹⁹⁷. Я в таком только случае [мог бы] себя извинить, если бы, отдавая рукописи Черногубову, знал бы, что г. Поляков предварительно прочитал их и с содержанием их был бы согласен. Чтобы вести дело честно, и этого недостаточно. Теперь мне нужно прекратить выдачу рукописей, конечно, если он пожелает еще получить.

* * *

Как назвать год, когда среди лета пели Пасху, исполняя пророчество Серафима?¹⁹⁸

Пятидесятидвухлетие мысли или плана разрешения антиномии эгоизма и альтруизма, или что нужно делать, для кого жить, кому служить?¹⁹⁹ Не юбилей ли это плача о пятидесятидвухлетней неудаче? Разрешение антиномии эгоизма (убивающих) и альтруизма (убиваемых) возможно только возвращением жизни первыми вторым, т. е. воскрешением²⁰⁰.

Пятьдесят два года исполнилось от зарождения этой мысли, плана, который мне казался и кажется самым великим и вместе самым простым, естественным, не выдуманным, а самою природою рожденным! Мысль, что чрез нас, чрез разумные существа, достигнет природа полноты самосознания и самоуправления, воссоздаст все разрушенное и разрушаемое по ее еще слепоте, и исполнит тем волю Бога, делаясь подобием Его, Создателя своего, — может ли быть <эта мысль> неестественною?!.. И вот год, который мне представился наименее неблагоприятным из всех протекших годов для рождения на свет этого плана, всем, несколько его, <этот план,> знавшим, этот год (время) кажется, напротив, наиболее неблагоприятным. Н. П., почти сорок лет веровавший в возможность появления на свет этой мысли, впал в отчаяние, признав, что время еще не пришло²⁰¹. В. К.²⁰² никогда не верил, а теперь и подавно не верит. Н. Ч-г-в²⁰³ же, не умея отделить себя от нынешнего времени, признал ее, <эту мысль,> для настоящего сумасшествием.

Об этом плане, т. е. о плане объединения всех живущих для воскрешения всех умерших, можно сказать то же, что сказал апостол Павел о Христе распятом: для верующих он — соблазн, а для неверующих — интеллигентов, или декадентов, — безумие²⁰⁴. Только для меня он остается Божескою мыслью, требующею всечеловеческого дела.

Год, в который мы находимся, по общему почти мнению, накануне всемирной войны, вынуждает — будет ли это успешно сколько-нибудь, или уже совершенно безуспешно, — сказать о самом, положим, отчаянном средстве, которое могло <бы> избавить человеческий род от войн как симптомов несовершеннолетия. Правда, было уже говорено, хотя и очень неполно, о том, как орудия истребления обратить в орудия спасения. Теперь же нужно прямо в возможной полноте сказать, как орудия разрушения жизни обратить в орудия возвращения жизни. Правда, — и это тем лучше, — что мысль эта не новая. Еще Первенец из умерших возвестил, что дана Ему всякая власть на небе и на земле, но что для проявления этой власти над силами природы нужно объединение всех людей²⁰⁵, чтобы они во всей своей совокупности могли действовать сперва на землю в ее целости, а потом и на всю природу в ее полности. Говорить о таком действии в то время, когда произнесена эта заповедь, было бы непонятно. Но в настоящее время, когда вся земля стала известною, даже оказалась сравнительно и не очень большою, когда она вся стала населенною, а местами и перенаселенною, и даже истощенною и идущею с крайнею быстротою к полному истощению, с расстроенным процессом метеорическим и плутоническим (или вулканическим), а что важнее всего, все части земли стали соединенными такими средствами сообщения, что действие всех людей, как одного, уже не может казаться невозможным, — в настоящее время, когда рост человеческого рода, можно сказать, кончился, этот рост из бессознательного рождения должен перейти в сознательное воссоздание, и война с себе подобными должна быть заменена войною всех объединенных народов со слепою силою²⁰⁶.

Гроза всемирной войны могла бы послужить предлогом для созвания Новой конференции мира, на которой представители всех народов, убедившись, — как это и показала первая конференция²⁰⁷, в чем и убеждать не представляется особой нужды, — что мир невозможен, но возможен союз всех народов против врага всех разумных существ, хотя и временного, против слепой силы природы, — представители всех народов могли бы принять на себя обязательство введения вместе с всеобщеобязательною воинскою повинностью всеобщего же обязательного не образования, а участия в познавании. Причем необходимо заметить, что новая конференция мира не может и не должна ограничиваться только политическими деятелями, а должна призвать ученых всех наук. К счастию, в будущем году предполагается при будущей всемирной выставке в Сен-Луи созвать конгресс ученых специалистов всех наук, цель коего «объединение всех деятелей на поприще науки, достижение в их работе большей гармонии и планомерности»²⁰⁸. Но нынешняя наука, сознавая, что она есть вывод из наблюдений не повсеместных и непостоянных, <должна сознать и то,> что она не может сделать всю землю предметом единого опыта, или дела, если Конференция союза не даст ей возможности располагать силами всех народов для управления силою земной планеты.

Конгресс ученых <при будущей всемирной выставке>, куда призваны также технологи, фабриканты и купцы, наглядно показывает, кому служит нынешняя наука. Только председательство, порученное астроному, подает некоторую надежду, если этот астроном предпочитает небесные звезды земным, жалуемым коммерц- и мануфактур-советникам, что ученые позна ют, наконец, кому должно служить и для кого жить. Сама же выставка, — первая в XX веке, — осязательно представляющая наше мнимое богатство, под коим кроется действительная (голодная и холодная) бедность, — указывает (для имеющих очи видеть) на неразрешимость вопроса социального, т. е. вопроса об искусственном пауперизме, и выдвигает вопрос о пауперизме естественном, или вопрос о смерти и жизни. Но что составляет величайшую особенность предстоящей выставки (т. е. изображения всех царств мира в час времени, при существовании которой уже не нужно возводить на высокую гору, чтобы показать их, все царства мира, в один момент), это образ современного Иерусалима. Здесь американско-европейский индифферентизм изображает — в виде храма Воскресения, мечети Омара, стены плача Иудеев, — три фанатизма, думая, надо полагать, о том, как <бы> эту страну, когда-то текущую млеком и медом, сделать предметом жадной эксплуатации. Но, конечно, не эксплуатация может примирить три фанатизма. Под последними двумя фанатизмами скрываются деньги и оружие, а христианство еще не приступало к делу, которое может примирить все исповедания и религии. Только всенаучный конгресс, сознав себя органом, в коем природа, мир переходят на новую, высшую ступень по пути к полному самосознанию и самоуправлению чрез воссоздание, — может быть всеобщим делом. Признавая себя таким органом, верующие не могут не признать себя орудием Бога отцов, но и неверующие могут признать, что для разумных существ подчинение слепой силе природы, небесной ли то (на небе находящейся), или земной, есть уклонение от естественного дела сознающих существ.

Итак, на научном и религиозном конгрессе (при выставке современного Иерусалима) могут быть подняты и открыты Пасхально-Кремлевские вопросы, которые в нынешнем году особенно проявились и в манифесте 26 февраля, предшествовавшем Паломничеству Царя и его семьи к гробам предков в Кремле²⁰⁹, а затем в канонизации великого чтителя Светлого Воскресения, в коем Царь вместе с народом принял живейшее участие²¹⁰. И в Конгрессе ученых вместе с Конференциею союза против слепой умерщвляющей силы, как эквивалентном замещении войны, раскрываются те же военно-духовные, или — определеннее — Пасхально-Кремлевские вопросы: вопросы о двух разумах (теоретическом и практическом), о двух сословиях (т. е. ученых и народе) и о двух историях — нынешней всемирно-городской, или мещанской, и будущей всемирно-крестьянской. Последний вопрос заключает в себе вопрос о мире и войне, т. е. о двух образах жизни отживающих: 1) городском, океаническом, ближнего и дальнего Запада в союзе с азиатскою Британиею — Япониею, и 2) кочевом, или <о> трехстах миллионах друзей Черного Царя²¹¹, и об одном образе жизни недозревшем, т. е. сельском, континентальном, русском в союзе с китайским. Вопрос о всемирной войне есть вопрос о том, соединится ли город с ордами <кочевников> против земледельческой страны, или же город в союзе с селом (которые и в настоящее время по ходу Истории оказались окружающими полосу степей и пустынь с кочевниками) заставят кочевников не положить оружие, а дать ему другое употребление, т. е. <город и село> вступят в общий <с кочевниками> союз против слепой силы природы.

В противоположность этой мысли, этому плану <или проекту> является учение Толстого, что смерть — хорошая вещь²¹² или ее вовсе нет, т. е. что не нужно ни воскресения или воскрешения, ни бессмертия. Сколько лет употребил Толстой, чтобы убедить себя, что смерть — хорошая <вещь>, но убедил ли он себя и кого убедил? Интеллигентная Европа четыре века старалась, все усилия употребила на то, чтобы уверить себя, как и Толстой, что смерть — хорошая вещь. Очевидно, не убедила, если понадобилось учение Мечникова, доказывающее, что смерть была бы желанною вещью, если бы жизнь достигала нормальной продолжительности²¹³. Назначая жизни срок, предел, обрекая ее смерти, сравнивая смерть со сном, т. е. отдыхом, и не ставя смерти предела, делают смерть, т. е. отдых, бессрочным. Смерть и сознание — два непримиримых врага, ибо смерть есть слепота.

Что доказал Толстой своею повестью «Воскресение»? Нехлюдов — виновник смерти сына — только действительным воскресением, а не метафорическим мог исправить зло (смерть сына), им содеянное.

С. 161 - 168