А. Г. Гачева
О некрологах

В настоящее время установлены следующие некрологи Н. Ф. Федорова, появившиеся в московских газетах и журналах:

Памяти Николая Федоровича //Московские ведомости, 16 декабря 1903, № 341 (автор – Г. П. Георгиевский);

Екат. Некрасова. Памяти Н. Ф. Федорова // Русские ведомости, 24 декабря 1903, № 353;

Памяти Н. Ф. Федорова // Московский листок", 17 декабря 1903, № 350 (автор – Е. В. Барсов);

Ю. П. Бартенев. Памяти Николая Федоровича Федорова // Русский архив, 1904, № 1, с. 191–192;

Николай Федорович Федоров († 15-го декабря 1903 г.) // Весы, 1904, № 1 (автор предположительно Н. Н. Черногубов);

В. И. Шенрок. Памяти Н. Ф. Федорова и А. Е. Викторова // Исторический вестник, 1904, № 2, с. 663–670.

Кроме этого, краткий некролог был помещен в "Отчете Московского Публичного и Румянцевского Музеев за 1903 г." (М., 1904, с. 16), а 23, 25 и 26 января в №№ 23, 25, 26 газеты "Московские ведомости" появилась большая статья Г. П. Георгиевского (под псевдонимом "П. Я. Покровский") "Из воспоминаний о Николае Федоровиче (К 40 дню кончины)".

Газетные и журнальные некрологи, а также воспоминания Г. П. Георгиевского были первыми печатными материалами о жизни и учении Федорова. Самый жанр этих первых откликов на кончину мыслителя диктовал определенную генерализацию: схватывалась, так сказать, суть человека, наносились монументальные линии, создавался общий портрет-идея. И уже были намечены те основные оценки личности Федорова, которые затем будут расширяться, дополняться, насыщаться новыми сведениями в работах его учеников – В. А. Кожевникова и Н. П. Петерсона, а также в воспоминаниях (Н. П. Петерсона, И. А. Линниченко и др.).

В некрологах, написанные теми лицами из окружения Федорова, которые или прямо считали себя учениками мыслителя (Ю. П. Бартенев), или были знакомы с его взглядами и в той или иной степени их разделяли (Е. В. Барсов, Г. П. Георгиевский), не просто был обрисован жизненный и духовный облик Федорова, но и делались первые попытки познакомить читателей с его идеями. Изложение учения здесь – неотъемлемая часть характеристики усопшего. Конечно, небольшой объем статьи- некролога не позволял особенно растекаться мыслью по древу, но и на малом пространстве текста, пускай отрывочно, пускай даже местами сумбурно, авторы стремились передать существо воззрений Федорова, общий пафос его мысли. Е. В. Барсов опирался на предсмертные речи Федорова, Ю. П. Бартенев набросал краткое резюме его идей Г. П. Георгиевский в некрологе охарактеризовал Федорова как "замечательного философа и самостоятельного мыслителя", глубочайшие и оригинальные воззрения" которого "привлекали к себе и Достоевского, и Владимира Соловьева", и затем раскрыл эту характеристику в своих воспоминаниях, изложив учение мыслителя в том виде, в каком он его знал и понимал, и приведя фрагменты одной из федоровских статей.

Воскресительные идеи Федорова в некрологах о нем звучат напрямую, не прячась за темы отечествоведения и библиотечного дела, как в прижизненных печатных выступлениях философа и его учеников на страницах московских газет. Возможно, тому способствовала, как ни парадоксально, именно смерть: Федоров уже был изъят из разряда живущих, стал достоянием исторической и культурной памяти, и его жизнь и труды нужно было запечатлеть на ее скрижалях с наибольшей ясностью и полнотой. Кроме того, сыграло свою роль и потрясение от кончины человека, чаявшего победы над смертью и восстановления "всех умерщвленных". "Не верилось, – писал С. П. Бартенев, – что этот ополчившийся против смерти человек когда-нибудь умрет... Когда это случилось, и я увидал его лежащего мертвым, помню, мир мне показался в овчинку, столь далеким, маленьким! Такого человека не стало" (С. П. Бартенев. Николай Федорович Федоров: Два разговора о воскрешении мертвых // Русский архив, 1909, № 1, с. 122). Именно в день похорон Федорова брат С. П. Бартенева Ю. П. Бартенев пишет его некролог, противопоставляя безжалостной логике факта (смерть "философа-праведника") "веру и надежду воскресения", призыв к деятельному участию в нем всего человечества, как бы реализуя излюбленный тезис своего учителя: "по физической необходимости" зарываем ушедшего в землю, по нравственной – восстанавливаем его в виде памятника, воспоминания; в данном случае – через воскрешение его облика, изложение дорогих ему идей. В свете учения о воскрешении рассматривали Барсов, Бартенев, Георгиевский и жизненный уклад Федорова, и его деятельность в Румянцевском музее. Взаимосвязь мысли и жизни философа общего дела для них была очевидна. "Я особенно настаиваю на характеристике его жизни как служения, из-за которого совсем не было видно ни личной жизни Николая Федоровича, ни службы его, понимаемых в обычном смысле", – писал Г. П. Георгиевский ("Московские ведомости", 23 января 1904, № 23). Жизненный и духовный облик Федорова приобретал в описании близких ему людей житийные черты, рассматривался с точки зрения христианского подвига, причем речь шла об особом типе подвижничества – подвижничества в миру, одушевленного идеалом активного христианства (особенно этот акцент ощутим в некрологе, написанном Ю. П. Бартеневым). Перечисленные нами авторы некрологов, в сущности, предвосхитили позднейшее высказывание А. Л. Волынского, что Федоров единственный, или один из немногих, философ не с жизнью а с житием. В отличие от некрологов Барсова, Бартенева, Георгиевского, представлявших Федорова как религиозного мыслителя и учителя, некрологи, написанные Е. С. Некрасовой и В. О. Шенроком, в центр внимания ставили Федорова-человека, Федорова-библиотекаря и библиографа и не касались его религиозно-философских идей. Вернее, В. О. Шенрок, превознося широчайшую образованность Федорова, величая его "очень умным и мыслящим человеком", как бы между делом обмолвился, что идеальный библиотекарь и библиограф иногда отстаивал "совершенно невозможные мысли", договариваясь до того, что в будущем "смерти не будет, и даже все прежде умершие воскреснут". При этом В. О. Шенрок тут же принялся "извинять" в глазах просвещенных читателей странный "парадокс" Федорова, призывая видеть в нем "только крайнее, но искренне увлечение", а отнюдь не принимать всерьез ("Исторический вестник", 1904, № 2, с. 663–664).

Но такое игнорирование главной идеи, одушевлявшей и мысль, и жизнь, и библиотечную деятельность Федорова, – у Е. С. Некрасовой, скорее всего, по неведению и невниканию (см. примеч. к письмам Н. Ф. Федорова Е. С. Некрасовой в наст. томе (преамбула)), у В. О. Шенрока вполне сознательное, – приводило к неизбежному искажению облика мыслителя. Излагались вроде бы те же факты, что и в некрологах Бартенева, Барсова, Георгиевского (говорилось и об аскетизме мыслителя, и о его служении ближним, и о библиотечных заслугах), но они звучали совершенно иначе, все акценты были другими. Не зная, не понимая и не принимая учения о воскрешении, не чувствуя той религиозной почвы, на которой сформировались образ жизни и личность Федорова, авторы указанных некрологов вольно или невольно пытались поместить умершего в понятную и привычную им систему координат.

И Е. С. Некрасова, и В. О. Шенрок представляли Федорова "идеалистом" и "альтруистом", что называется, до мозга костей: "Этот несравненный библиограф- энциклопедист существовал и трудился исключительно ради других, для того, чтобы помогать другим, облегчать другим их научные труды", – восклицает первая. "Где и когда найдешь такого энтузиаста и такого самоотверженного человека, всецело жившего для других?" ("Исторический вестник", 1904, № 2, с. 666), – вторит ей последний. Но только когда читаешь эти строки, сразу невольно вспоминается критика Федорова в адрес альтруистической морали ("Альтруизм не может быть самым высшим началом и конечною целью, ибо в нем заключается страдание, хотя и добровольное, и пользование этим страданием, хотя бы и невольное" (Т. III наст. изд., с. 244)) и его формула высшей соборной нравственности: "Жить нужно не для себя и не для других, а со всеми и для всех".

Особенно ярко зависимость суждений о Федорове от собственных убеждений пишущего лица ощутима в некрологе Е. С. Некрасовой. Писательница-демократка, много лет занимавшаяся творчеством А. И. Герцена, создавшая в Румянцевском музее комнату "людей сороковых годов", представляет Федорова как бы одним из своих героев, "идеалистом сороковых годов". И даже упоминает о том, что он "пострадал за свои убеждения", – слышала какой-то "звон" о каракозовской истории: Н. П. Петерсона, к тому времени уже идейно порвавшего с ишутинцами, арестовали и допрашивали как бывшего члена кружка, допросили тогда и Федорова, как знакомого Петерсона, чем дело, разумеется, и ограничилось, и никаких санкций к мыслителю применено не было. Называть Федорова "идеалистом "сороковых годов"" неверно не только хронологически (мыслитель родился в 1829 г. и в сороковые годы еще учился в Тамбовской гимназии, вдали от Москвы и Петербурга), но и по существу: этот мировоззренческий и духовный комплекс, наиболее яркими выразителями которого являлись В. Г. Белинский, Т. Н. Грановский, К. Д. Кавелин, был ему чужд. И уж совершенно противоположны были его убеждения убеждениям радикалов-ишутинцев (это хорошо иллюстрирует рассказ Н. П. Петерсона о первой беседе с мыслителем 15 марта 1864 г. // ОР РГБ, ф. 657, к. 5, ед. хр. 7, л. 1 об.).

Интересно, что в рассказе Е. С. Некрасовой о раздаче жалованья нуждающимся (непременная тема большинства некрологов и воспоминаний о Федорове) фигурируют почему-то только "бедные студенты". С точки зрения писательницы-демократки здесь все правильно: именно "бедным студентам", и непременно естественникам, режущим лягушек, вроде пресловутого Базарова, и должен был отдавать свое жалование "идеалист "сороковых годов"", а вовсе не каким-то там прозябающим семействам, жалким бродягам и пьяницам. Но из воспоминаний того же И. М. Ивакина явствует, что среди "пенсионеров" Федорова таковые как раз попадались. А еще приходят на ум резкие, и весьма резкие, высказывания Федорова по студенческому вопросу ("университетские недоноски усиливаются захватить власть, устроить эмбриократическое царство". В изображении Некрасовой Федоров выглядит эдаким благородным идеалистом-гуманистом-филантропом, не замечающим, так сказать, "зла и пошлости окружающей действительности" и неуклонно стремящимся "делать добро", готовым снять с себя последнюю рубашку (так же определяет его и В. О. Шенрок, который, кстати, широко опирается на статью Некрасовой и всячески ее превозносит). Однако Федоров отнюдь не являлся прекраснодушным мечтателем, живущим в плену розовых иллюзий, и филантропом в расхожем значении этого слова он также не был, хотя и раздавал свое жалование нуждающимся, а в случае необходимости и последнюю рубашку снимал без лишних слов (В. А. Кожевников рассказывает, как однажды, в бытность учителем, он отдал все деньги одному из учеников на лечение больного отца, а потом продал свой вицмундир, чтобы оплатить его похороны // В. А. Кожевников. Николай Федорович Федоров, с. 30). К филантропии в том ее виде, в каком утверждалась она в "торгово-промышленной", капитализирующейся цивилизации, философ относился весьма отрицательно – достаточно вспомнить его выпады против благотворительной деятельности американского миллионера Э. Карнеджи и развитой им теории справедливого использования богатства. (Ср. в некрологе Е. В. Барсова: благотворительность не во имя Христа, а во имя какого-то участка была ему противна: бездушна она и не имеет никакой нравственной цены"). Секулярному понятию "филантропии" мыслитель противопоставлял религиозные понятия братской христианской помощи, милосердия и милостыни, которые должны быть движимы стремлением увидеть в каждом униженном человеке "образ и подобие Божие", чаянием всеобщего спасения и обожения. Более того, по убеждению мыслителя, единичная, частная благотворительность, зачастую сводящаяся лишь к денежным пожертвованиям, не способна действенно бороться со злом и несовершенством в мире, – для этого необходим соединенный общий труд. Не случайно так много в сочинениях Федорова говорится о "братских помочах и толоках" и даже всеобщее дело регуляции и воскрешения иногда называется им "общей помочью и толокою".

Кстати, несоответствие "определений", даваемых Федорову в некрологах, с коренными его убеждениями, было отмечено – и не без колкости, – в небольшой памятной заметке, появившейся в первом, программном номере журнала "Весы" за 1904 г. (ее автором, по нашему предположению, был Н. Н. Черногубов, достаточно хорошо знакомый с учением философа): "Это был удивительный человек!.. Добродетельный человек!.." – говорят о нем газетные и журнальные некрологи. И невольно припоминается знаменательная нелюбовь Н<иколая> Ф<едоровича> к "святейшему из званий".

"Человек" – ничего не значит и ни к чему не обязывает – настоящее имя, неясное и пустое, для тех бессильных атомов, индивидуумов, а которые безнравственно дробится род разумных существ, забывая свое настоящее имя – "сын человеческий", "сын умерших отцов". Вот имя и вместе заповедь. Ибо переживать можно или по малой любви или по великой вере. Интеллигенция, "непомнящие родства", переживают по безнравственности, народ – по вере в воскресение. Интеллект без веры предается "бесцельному труду" или разочарованному "неделанию"; вера без дел мертва. Знание и вера должны соединиться в одном деле, в деле воскресения, в деле обращения слепой силы природы, рождающей и умерщвляющей, в управляемую разумом и живоносную. Этим только делом и можно достойно помянуть "новоумерщвленного" старца" ("Весы", 1904, № 1, с. 54).

Отметим и еще один "промах" в рассказе Е. Некрасовой, вызванный именно непониманием самых дорогих идей столь превозносимого ею "библиографа- энциклопедиста". Говоря о его службе в Музеях, писательница мимоходом бросает фразу об "отупляющем каталожном деле", от которой сам Федоров пришел бы в ужас и негодование: достаточно вспомнить его суждения о "карточке, приложенной к книге", этой матрице памяти о почившем авторе; о библиографии как ключе знания прошедшего; о библиотеках и музеях как очагах воспитания, неотделимого от любви к отцам и предках, как центрах познания и исследования, одушевляемого любовью. Характерно, что Н. П. Петерсон, ближайший ученик Н. Ф. Федорова, в одном из писем В. А. Кожевникову негативно отозвался о некрологах, помещенных в "Русских Ведомостях" и "Историческом Вестнике": статьи "Шенрока и Некрасовой мне далеко не понравились; впрочем о Шенроке Н<иколай> Ф<едорови>ч отзывался всегда как о человеке очень тупом; о Некрасовой я не слыхал от Н<иколая> Ф<едорови>ча; откуда это она почерпнула, будто Н<иколай> Ф<едорови>ч покупал три калача, – один отдавал прислуге за то, что она мела его комнату, другой отдавал собаке или кошке, а третий съедал сам, разделив его на две части, одну для вечера, а другую для утра?" (ОР РГБ, ф. 657, к. 10, ед. хр. 29, л. 72 об.–73).

Итак, в тех случаях, когда авторы некрологов воспринимали Федорова лишь как библиотекаря, библиографа и высоко нравственного человека, его образ неизбежно в той или иной степени подвергался искажению (или в лучшем случае страдал неполнотой). Когда же воспоминание об отшедшем было не только рассказом о его личности и жизни, но и исповеданием его веры, тогда оно было гораздо ближе к тому, чтобы постигнуть феномен Федорова (как точно определил смысл жизненного аскетизма мыслителя тот же Ю. П. Бартенев!). Ведь, в конечном итоге, те черты его личности и поведения, которые так поражали современников, приобретали истинное свое значение лишь будучи пропущены сквозь призму его идей.

К примеру, практически все мемуаристы отмечали колоссальные познания Федорова, удивительную его память, способность давать глубокие и исчерпывающие ответы на самые сложные запросы читателей. "Это была прямо живая энциклопедия в самом лучшем смысле этого слова", – писал Георгиевский. Но ведь дело было не просто в феноменальной, так сказать, механической памяти Федорова. Мыслителю было дано какое-то удивительное восчувствие культуры как живого организма в морфологической целесообразности и взаимосвязанности ее частей и отраслей – отсюда каждый раз его рекомендация и совет обнаруживали не вершковую, назывательную популярно-энциклопедическую осведомленность, а знание истинное, глубинное, исследовательское. Впоследствии об этом хорошо писал тот же А. Л. Волынский: "В нем всю жизнь память стояла каким-то пылающим светом, который он из своего рефлектора направлял всюду, куда оказывалось нужным в данную минуту. Прошлое всплывало в нем светящимися полюсами, озаряя для каждого путника его дорогу. Эта неразрушимая связь с прошлым во всех его видах, в разнообразии исторических этапов, сказывалась во всех мелочах его жизни. Это был не архивариус, а живой сын минувших времен и поколений [...] в могучей диалектике этого человека, кроме стальной логики, прошлое и будущее смешивались вместе, спаянные историческим и моральным цементом. Светоносные отражения прошлого создавали какой-то иконописный ореол вокруг того общего дела жизни, который он называл проектом будущего. Отсюда эта изумительная насыщенность каждого его слова, каждого наброска его пера, каждой его беседы, с кем угодно и когда угодно на любую тему" (А. Л. Волынский. Воскрешение мертвых // РГАЛИ, ф. 95, оп. 1, ед. хр. 49).

Именно такой способ рассказа о личности Федорова – с опорой на его идеи, с параллельным изложением учения, впервые опробованный в некрологах, лег затем как в основу книги В. А. Кожевникова "Николай Федорович Федоров", так и в основу неопубликованных воспоминаний Н. П. Петерсона.