Просмотр исходного текста страницы Федоров Н.Ф. Вопрос о братстве, или родстве.../Часть III

__NOTITLE__ 
{{Отексте
|КАЧЕСТВО=100%
|АВТОР=[[Федоров Николай Федорович | Николай Федорович Федоров]] 
|НАЗВАНИЕ=Вопрос о братстве, или родстве, о причинах небратского, неродственного, т. е. немирного, состояния мира и о средствах к восстановлению родства<br>  
|ПОДЗАГОЛОВОК=записка от неученых к ученым, духовным и светским, к верующим и неверующим
|ИЗЦИКЛА=
|ИЗСБОРНИКА=
|ДАТАСОЗДАНИЯ=
|ДАТАПУБЛИКАЦИИ=
|ИСТОЧНИК={{СС4|том=1|страницы=35-308}}
|ДРУГОЕ=
|ВИКИПЕДИЯ=
|ИЗОБРАЖЕНИЕ=
|ПРЕДЫДУЩИЙ=[[../Часть II|I,68]]
|СЛЕДУЮЩИЙ =[[../Часть IV|I,228]]
}}
[[../|Оглавление]]


ЧАСТЬ III 1. Что такое история? А. Что такое история для неученых? а)&nbsp;История как факт. б)&nbsp;История как проект&nbsp;- проект воскрешения, как требование человеческой природы и жизни.      
2. а) Как понять, что за воскресением Христа не последовало всеобщего воскрешения действительного; в отвлеченном же смысле как понять, почему оправдание, спасение, не сделало нас праведными и безгрешными? Отделив грех от смерти, оправдание от воскресения протестантство впало в противоречие, выражением которого и является продолжающееся царство не толЁько смерти, но и греха. б)&nbsp;Протестантское, или школьное, и вообще западное понимание крестного подвига Христа&nbsp;- понимание именно школьное, т.&nbsp;е. религия для несовершеннолетних. Папизм составляет низший класс западноевропейской школы, где еще не начиналось чтение Священного Писания. Папа как учитель не допускает перевода в высшие классы. Православие есть высший класс сравнительно с протестантизмом и католицизмом, или это&nbsp;- единое истинное научение, которое прямым путем ведет из храмовой литургии и Пасхи к внехрамовой литургии и Пасхе. в)&nbsp;Что такое история для неученых и как понимают историю ученые. г)&nbsp;Неученое определение истории&nbsp;- краткое. д)&nbsp;Неученое определение истории&nbsp;- полное.      

3. а)&nbsp;Всеобщее воскрешение совершалось и совершается чрез нас, но помимо нашего сознания, невольно; т.&nbsp;е. отрекаясь от отцов, становясь блудными сынами, мы все-таки, хотя и невольно, возвращались к отцам, к признанию долга сыновнего. б)&nbsp;Как понималось воскресение в первой христианской общине; воскресение действительное и воскресение духовное?     

4. а) Константинополь как центр совершающегося, хотя и бессознательно, объединения человеческого рода. б)&nbsp;Прямые движения. Войны персов с греками и позднее с римлянами. Персидские войны, как борьба Востока, идолоборцев, с Западом, идолопоклонниками, как борьба деспотизма с рознью. Отец истории&nbsp;<ref name="к1" group="К."/> начинает c борьбы Европы с Азиею, когда становится известною Византия, город столь же восточный, сколько и западный. в)&nbsp;Праотец истории, народ, начинает ее с морских открытий, когда проливы, отделяющие Европу от Азии (Троянский и Византийский), становятся известными мифически, с открытий, сделанных при возвратном движении к прародине, подобном тому, как позднее христиане шли к своей духовной родине, гробу Господню. г)&nbsp;Обходные движения древнего мира, семитов. Колонизационное движение на Восток, приведшее к занятию Трои, отбросило семитов из Эгейского моря и принудило их к обходным движениям, в тыл греков, к северу (в варяги) и на юг, в Индию. д)&nbsp;Положение Константинополя и значение его в дохристианском мире (Полибий). Константинополь был сторожею, прикрывавшею движение на Восток к Колхиде (Кавказу), Памиру, к Индии и на север от грек к варяги.      

Древний мир не был ли только исканием центра? Константинополь был началом конца древнего мира и его могилою; и в эту могилу по обычаю погребальному было положено все, чем любил заниматься умерший: художественные произведения, книги… Расхищение этой могилы было началом так называемого возрождения для Западной Европы. Положение и значение Константинополя в христианском мире. (К<онстантино>;поль&nbsp;- как центральный Кремль, семя, в котором сосредоточилось все выработанное древним миром.) Очерк всемирной истории с точки зрения вопроса о родстве и неродственности (т.&nbsp;е. с нравственной точки зрения). Очерк истории, как мировой битвы, развивающейся вокруг Константинополя, как центра мира.     Что такое история? Чтобы не внести произвола в определение истории, чтобы не принадлежать ни к какой партии (ученой или неученой, т.&nbsp;е. народной) и, главное, чтобы не присвоить себе права полагать границы труду человеческому, нужно сказать, что история есть всегда <i>воскрешение</i>, а не <i>суд</i>, так как предмет истории <i>не живущие</i>, а <i>умершие</i>, и, чтобы судить, нужно прежде воскресить&nbsp;- нужно воскресить их, умерших, т.&nbsp;е. понесших уже высшую степень наказания, смертную казнь. Но для мыслящих история есть лишь словесное воскрешение, воскрешение в смысле метафоры; для одаренных воображением история есть воскрешение художественное, для тех же, которые сильнее чувствуют, чем мыслят, история будет поминовением, плачем, или представлением, принимаемым за действительность, т.&nbsp;е. самообольщением. Что для ученых история, то для неученых поминовение; история, как воскрешение, обнимает и ученых, и "подлый народ", и даже дикарей, которые пишут историю, т.&nbsp;е. поминанье на собственной коже (татуировка). Различие в понимании истории есть следствие сословного разъединения, т.&nbsp;е. распадения на отдельные сословия; точно так же как истории местные, народные, западные или восточные, суть результат распадения рода человеческого на отдельные народы. (А народ, как обособившаяся часть распавшейся семьи человеческой, есть выражение не общей славы этой части в прошлом, а общего <i>тщеславия</i> и общей воли, т.&nbsp;е. желания остаться и в настоящем при этом тщеславии; истинный же культ предков <i>не в славе, а в деле</i>. Если же понятие "народ", вообще нация, не поддается определению, то это показывает, что для народов нужно не отделение, а соединение.)      

История, как рассказ чисто объективный, или повествование, есть вызов умерших ради праздного любопытства; история же как памфлет, т.&nbsp;е. когда вызывают умерших для того только, чтобы свидетельствовать в пользу какой-либо частной мысли, политической или экономической, как, например, в пользу мысли, что конституция, федерация или т.&nbsp;п. суть благо,&nbsp;- такая история есть профанация и может быть произведением только людей, искусственною жизнью живущих, утративших естественный смысл или цель жизни, это уже история не сынов, а если и сынов, то забывших отцов, т.&nbsp;е. сынов блудных. Если имя Божие не следует употреблять <i>всуе</i>, то и имен умерших не следует призывать <i>всуе</i>, а история как памфлет и есть нарушение этой заповеди; но нужно отказаться не от истории, а от суеты! Наконец, есть еще история как раскрытие смысла, значения жизни; искание смысла жизни есть философия истории, которая также не лишена памфлетного свойства или вообще субъективного характера; философия истории и сама имеет уже очень длинную историю, хотя смысла жизни еще не отыскала и даже отчаялась найти его. Смысла в истории и быть не может, пока человек не пришел в разум истины, но если нет смысла, то будут нелепости, и эти нелепости имеют постоянство, повторяемость, т.&nbsp;е. они будут иметь вид законов; статистическая история и констатирует их. Смысла в истории человеческого рода не будет, пока история, как это очевидно, не есть наше действие, не есть произведение нашего совокупного разума и воли, пока она явление бессознательное и невольное. Но история и не может быть нашим действием, нашим произведением, пока мы живем в розни; даже и при соединении наша родовая жизнь не будет делом разума, пока человек зависит от слепой силы природы, пока он не сделает ее орудием своего совокупного разума и единой совокупной воли. <i>Искание смысла есть искание цели</i>, дела&nbsp;- <i>единого общего дела</i>; для не допускающих же такового остается или допустить внешнее для нас, т.&nbsp;е. трансцендентное существование (это религиозная философия истории), или же сделаться зооморфистами (это секулярная философия истории), признающими преобразование видов (прогресс) или же не допускающими их изменения; и первое будет трансформизм, эволюционизм, или же развитие, а второе будет учение о культурно-исторических типах или кастах&nbsp;<ref name="к2" group="К."/>.      

Только цель дает смысл жизни; человеку же нет надобности искать цель жизни, если он сознает себя сыном и смертным, т.&nbsp;е. сыном умерших отцов; да и сама история скажет ему, что она, как повесть о прошлом, есть воскрешение, но воскрешение только мнимое, а потому и не имеет смысла, и не будет его иметь, пока не станет действительным; действительное же воскрешение есть уже полная, всесторонняя история, и это так же верно, как и то, что, восстановленная только в слове, она есть не действительная, мнимая. История и не может быть действительною, пока люди живут в розни сословной, народной, личной, а потому содержанием ее может быть только объединение живущих для воскрешения умерших. Объединение, или соединение живущих для воскрешения умерших, есть общество не по типу организма, а по образу и подобию Пресвятой Троицы; <i>воскрешения же есть</i> полное торжество <i>нравственного закона над физическою необходимостью</i>. Отказываясь от воскрешения, от управления слепою силою природы, человек отдает себя во власть последней. И бессознательная история имеет смысл, если воскрешение, не совершаясь сознательно и вольно, будет совершаться бессознательно и невольно, т.&nbsp;е. если род человеческий будет <i>принужден</i>, приведен к тому, чтобы сделать воскрешение своим сознательным, <i>свободным</i> делом. И тогда будет очевидно, что человек есть лишь исполнитель воли высшего разума, воли, очевидно, благой; а что это воля благая, будет понятно, если мы захотим, только представить себе радость воскрешающих и воскресающих, в которой заключается и благо, и истина, и прекрасное в их полном единстве и совершенстве.      

Всеобщее воскрешение (т.&nbsp;е. соединение живущих для воскрешения умерших), совершаясь бессознательно, неудовлетворительностью мнимого воскрешения, а также страданиями и бедствиями, вытекающими из внешнего объединения или борьбы, приводит и приведет к сознательному соединению для действительного воскрешения. Соединение для воскрешения становится <i>братотворением, душетворением, оживотворением</i>, тогда как удаление сынов от праха отцов создает безжизненные, бездушные общества. Если история есть психическая задача, то не в смысле только изучения, а в смысле пробуждения души, родственного чувства. Социология же есть наука о бездушном обществе. Объединение живущих, т.&nbsp;е. сынов, для воскрешения отцов есть положительное истинное совершеннолетие; тогда как освобождение, эмансипация, мнимая самостоятельность сынов и дочерей есть лишь отрицательное, обманчивое совершеннолетие, замена отцов вечными опекунами, дядьками,&nbsp;- словом, чужими, замена отечества государством, братства&nbsp;- гражданством, замена воскрешения искусством, т.&nbsp;е. забавами, играми; другими словами&nbsp;- это вечное несовершеннолетие или бесконечный прогресс. История как воспитание лишь, а не воскрешение, есть наилучшее доказательство, что человек всегда будет школьником.      

Отказавшись от сыновнего дела, воскрешения, меняют только прямой путь на окольный, очень длинный, если только слепота человека будет не вечна; но если она будет вечною, то мир будет не вечен, т.&nbsp;е. наступит конец мира. Отказавшись от сыновнего дела, т.&nbsp;е. воскрешения, заменяют действительное воскрешение мнимым&nbsp;- <i>в знании</i>; недействительным, или только подобным&nbsp;- <i>в искусстве</i>; <i>идолопоклонством&nbsp;- в религии</i>, в смысле <i>идео</i>латрии или <i>идоло</i>латрии, и только в последнем виде (в виде идолопоклонства) воскрешение и доступно пока всем, тогда как в первых двух лишь немногим. Если же воскрешение, перестав быть общим делом всех, становится недействительным, то и соединение людей, лишившись цели и того, что могло бы быть для всех одинаково дорогим делом, становится невыносимым для них, так что возможность, право разойтись (свобода) во всех союзах, от брачного до государственного, становится в основу этого неродственного общества (принцип 1789&nbsp;г.), а между тем полный развод невозможен, вследствие чего борьба и преступления становятся необходимыми принадлежностями общества, в коем жить вместе невыносимо, а жить врозь невозможно. Но не сварливость, будто присущая человеку, причина этой борьбы, а отречение от общего дела, в котором силы, ныне растрачиваемые в борьбе, могли бы найти естественный исход. Не проклятие ли лежит на этом бесцельно соединенном обществе? Оно судит и наказывает, а преступления не прекращаются; оно устанавливает порядок, а порядок вечно нарушается!.. И война, и торговый обман возможны и неизбежны только в обществах, не имеющих общего дела, забывших отцов, не для них живущих. Но этими наказаниями за отречение от воскрешения дело не ограничивается; воспоминание об умерших отцах будет также наказанием, мучением совести, ибо совесть есть невольное воспоминание, невольное восстановление отцов и предков в памяти, которые должны бы быть восстановляемы сознательно и вольно и против которых, не исполняя сего, мы, следовательно, виновны. Но если воспоминания не будут муками совести, то умершие явятся в виде миазмов: смерть как разложение тел умерших, в виде заразы, есть естественное наказание живущих, отказавшихся от воскрешения, т.&nbsp;е. от сложения разлагающегося в живое тело. Будем жечь умерших, жечь все принадлежавшее им, все, к чему они прикасались,&nbsp;- тогда будем иметь голод, нужды! Болезни прозябения, произращения, волчцы и терние (вредные растения), болезни климата, засухи и ливни&nbsp;- все это наказания за оставление природы, земли (праха отцов), за уклонение в городскую жизнь, за эксплуатацию и утилизацию вместо регуляции. Болезни рождения для одного пола и соболезнование для другого есть начальное и постоянное наказание и указание на воскрешение. Если объединение живущих для всеобщего воскрешения не совершается сознательно, то объединение сынов превращается в цивилизацию, в чуждость, враждебность, в разрушение, а вместо воскрешения является культура, т.&nbsp;е. перерождение, вырождение и наконец вымирание. Усиление органов знания на счет органов внешних чувств и действий и есть перерождение, или культура в физиологическом отношении. Перерождение и вырождение не ограничиваются человеком, а распространяются на растения и животных. Вся эксплуатация и утилизация входят в историю культуры. Вырождение, болезни растений и животных&nbsp;- культурных&nbsp;- болезни самого человека, особенно нервные, как специальная принадлежность культурности его, и истощение, как естественное последствие эксплуатации,&nbsp;- вот естественные наказание за неестественное употребление и распоряжение силами природы. Истощение и вырождение указывают на регуляцию и воскрешение как на естественное дело человеческого рода. Если человек, вкушая хлеб и вино, забывает отцов, то наказанием этого забвения будут недостаток хлеба, болезни винограда. Поэтому при всяком вкушении хлеба недостаточно помнить о тех живущих, которые терпят недостаток в нем, в этом необходимом условии жизни, необходимо помнить и о всех лишившихся жизни, ибо одно только средство и есть как для обеспечения жизни живущих, так и для возвращения жизни умершим&nbsp;- это регуляция живоносной силы.      

Христианство есть объединение живущих для воскрешения умерших, т.&nbsp;е. соединение в любви ядущих и пьющих для возвращения к трапезе любви отшедших; затем и едят и пьют, чтобы иметь силу возвратить к жизни умерших. Христос, соединив при своем отшествии поминовение, или любовь к Себе (что значит ко всем отшедшим), с питанием, с тем, что дает жизнь и силу на труд, заповедал собрать всех живущих к этой вечери любви, любви к Нему, как ко всем умершим, такой любви, которая отдает все силы жизни для того, чтобы увидеть и услышать Его со всеми отшедшими. И у язычников жертвенник отцам был в то же время очагом для приготовления пищи сынам. Жилище не отделялось от кладбища, т.&nbsp;е. сыны, сколько могли, не отделялись от отцов, хотя само погребение есть уже отделение; наибольшее же отделение кладбища от жилища выразилось в превращении очага, жертвенника отцам, в орудие кулинарного искусства. Когда же род человеческий станет союзом всех сынов, служащих всем отцам, как одному отцу, тогда очагом этой семьи будет само солнце.      

В объединении живущих для воскрешения умерших предметом действия будет умирающее, разлагающееся, прах отцов. Когда же этот предмет действия изменяется, когда на место умирающих, разлагающихся становится расцветающее, льстящее всем чувствам, тогда соединение живущих превращается в раздор, в борьбу, а воскрешение умерших заменяется умерщвлением живущих. Если же за предмет действия принимают естественные богатства Индии или соблазнительную наружность искусственных произведений промышленности, тогда соединение сынов, превратившись в торговые общества, будет кровопролитною войною за богатства Индии, и победитель, обладатель ею, станет эксплуататором всех народов, обращенных им в орудия своего обогащения, т.&nbsp;е. мир получит форму организма, излюбленную всеми нынешними зооморфистами, форму, приводящую к смерти, так как всякий организм смертен, обречен на то, чтобы умереть.      

<big>'''< Что такое история для неученых?'''</big>(Примечание 1#8209;е).      

История есть взаимное истребление, истребление друг друга и самих себя, ограбление или расхищение чрез эксплуатацию и утилизацию всей внешней природы (т.&nbsp;е. земли), есть собственное вырождение и умирание (т.&nbsp;е. культура), история как факт есть всегда взаимное истребление, будет ли оно открытым, как во времена варварства, или же скрытым, как при цивилизации, причем жестокость делается только утонченною, а вместе и более злою. Такое положение ставит вопрос: должен ли человек быть истребителем себе подобных и хищником слепой природы, или же он должен быть регулятором (руководителем) последней и восстановителем жизни себе подобных, жертв своей необузданной, слепой юности, всего своего прошлого, т.&nbsp;е. жертв истории как факта?      

Для неученых история есть исполнение долга к предкам, культ отцов, умерших; для неученых история начинается Эдемом рождения, или создания, и состоит в вынужденном внешнею необходимостью (приростом населения и истощением средств к жизни) удалении от могилы праотца и в постоянном стремлении возвратиться к ней. Это постоянное тяготение, любовь к могиле праотца, вращение около нее, как земли около солнца, показывает, что задача, цель жизни&nbsp;- воскрешение; иначе жизнь (история) была бы бесцельною, бессильным стремлением, и человек был бы вечно кающимся блудным сыном, притягиваемым внутреннею силою, любовью, и отталкиваемым внешнею силою; потому-то неученые и начинают историю Эдемом рождения, а кончают ее Эдемом воскрешения. Народ, т.&nbsp;е. неученые, выражает и понимает историю только во внешнем обряде, в службе, в картинной грамоте, т.&nbsp;е. в грамоте иероглифической, или иконописи, а не в живописи и звуковом письме.      

То, что для ученых есть представление, представление того, что уже прошло, или история жизни всего мира, понимаемая в обширном смысле, то для неученых есть сама жизнь, которая, не обладая полнотою сознания, обращается в рознь, в борьбу между подобными, разумом и чувством обладающими существами, вместо объединения для обращения слепой, неподобной силы в управляемую разумом. Для ученых история есть сознание, т.&nbsp;е. бездейственное представление; для неученых она становится бессознательным, не представляемым в полноте действием. Благодаря такому разделению на ученых и неученых, жизнь без полного сознания обращается в вытеснение, во взаимное истребление, а сознание без действия становится безучастным зрителем вытеснения, взаимного истребления. С объединением же знания и действия созерцание обратится в представление того, <i>что должно быть</i>, т.&nbsp;е. <i>в проект</i>, а действие, бывшее при бессознательности взаимным истреблением, станет всеобщим воскрешением.      

В истории вопрос о причинах неродственности есть вместе и вопрос о причинах существования смерти действительной, всеобщего же воскрешения лишь недействительного, для народа&nbsp;- мифического, а для ученых&nbsp;- лишь мысленного; ибо, если человек есть сын, а религия&nbsp;- культ предков и вообще умерших, если нравственность есть любовь к отцам и вытекающая из нее братская любовь, а наука и искусство (т.&nbsp;е. приложение науки) есть познание сынами себя в отцах и отцов в себе, т.&nbsp;е. познание, с одной стороны, умерших, а с другой&nbsp;- смертоносной силы (природы), то почему же воскрешение не совершилось вообще и не последовало за воскресением Христа в особенности, почему жизнь оставалась взаимным истреблением и что нужно, чтобы началось воскрешение?!.. Только разрешение этого вопроса и может составлять предмет истории.      

а) Настоящая часть записки неученых к ученым намерена или, вернее, вынуждена говорить о том, что учеными называется всемирною историею и что для неученых есть само участие во всемирном деле, во всемирной жизни, которая состоит в истреблении, сопровождаемом раскаянием, требующим возвращения жизни жертвам истребления; участие же во всемирной истории или во всемирном деле для несущих воинскую повинность есть участие во всемирной битве (крайнем выражении неродственности), призыва к которой мы осуждены ждать со дня на день, с часу на час. Постоянное ожидание этого призыва несущими воинскую повинность, неучеными, в то время, когда и слепая сила природы, вследствие хищнического отношения к ней человека, не перестает напоминать о себе то эпидемиями, то неурожаями и иными бедствиями, по существу общими для всех, вынуждает нас вникнуть не в смысл только всемирного дела, всемирной истории, к участию в коем мы призываемся, но и в то, чем оно должно быть, потому что для ученых всемирная история есть не дело, а лишь знание. История как факт есть разорение природы и истребление друг друга, т.&nbsp;е. то, что не должно быть; для ученых же история как факт хотя и есть борьба за существование, но принимается она за средство совершенствования и ради такой цели оправдывается (Примечание&nbsp;2#8209;е); история как факт для ученых святыня, идол, который нужно только созерцать, относиться к нему объективно, бесчувственно. ("Сострадание есть порок для ученого"&nbsp;- так думал Спиноза, так думал и тот философ (французский Спенсер), которого выставил П.&nbsp;Бурже в своей повести "Ученик" <ref name="к3" group="К."/>.) Для знания, не признающего дела, слепое рождение и слепое столкновение заменяют сознательное действие: причем приспособление, это угодничество, раболепие пред слепою, чуждою нам силою природы, и борьба со своими, проявляющаяся в совершенствовании оборонительных и наступательных орудий, составляют сущность прогресса. Раболепие пред слепою природою не предохраняет, однако, природу от расхищения произведений ее, употребляемых для взаимного истребления, и результатом, последним словом прогресса будет "сциентифичная битва" как приложение знания природы и как высшее проявление неродственности. Для неученых же такой факт, как взаимное истребление, есть общее преступление, сознание коего ведет или должно вести к искуплению, т.&nbsp;е. к истории как факту истребления друг друга и разорения природы (земли) нужно относиться не объективно, или безучастно, бесчувственно, но и не субъективно, с внутренним лишь сочувствием, а <i>проективно</i>.     

'''б) В чем же должен состоять этот проект? Если жизнь человеческого рода <i>бессознательно</i> есть взаимное истребление, то чем она должна быть <i>сознательно</i>?'''      

Созерцание для большинства есть лишь временное, исключительное состояние души, непостоянное и для души даже ученого, этого искусственного сословия; <i>мышление же о деле</i>, т.&nbsp;е. <i>проектирование</i>, есть постоянное душевное состояние для большинства, не чуждое и ученому сословию. Большею или меньшею общностью дела определяется достоинство мысли; самое общее, общее для всех зло, или, точнее, злодеяние, есть смерть, а потому самое высшее дело или благо есть воскрешение. Для существа, ничего не желающего знать, кроме самого себя, "сознаю" может значить "существую"; для тех же, которые не выделяют себя от всех других (как дети, для которых существуют после отца лишь дяди, т.&nbsp;е. братья отца), не отделяют и мысли от действия, сознание не может быть отделено от чувства утрат, от сознания смертности, смерти в лице других; и чем теснее связь между людьми, тем более сознание будет признанием не существования, а утраты его, воля же будет тем более стремлением к воскрешению. Вопросы о родстве и смерти находятся в теснейшей связи между собой: пока смерть не коснулась существ, с которыми мы сознаем свое родство, свое единство, до тех пор она не обращает на себя нашего внимания, остается для нас безразличною; а с другой стороны, только смерть, лишая нас существ, нам близких, заставляет нас давать наибольшую оценку родству, и чем глубже сознание утрат, тем сильнее стремление к оживлению; смерть, приводящая к сознанию сиротства, одиночества, к скорби об утраченном, есть наказание за равнодушие… Причины неродственности и смерти одни и те же, т.&nbsp;е. равнодушие, недостаточная любовь, точно так же как одни и те же и средства восстановления родства и оживления, т.&nbsp;е. воскрешение.      

В ответ на "познай самого себя" (Примечание 3#8209;е) является философия, мышление; в сознании только себя находит философ доказательство своего существования. Погруженный исключительно в себя, уединенный мыслитель, не замечая опустошений, производимых вне его смертью, отрицает смерть, хотя и остается в действительности смертным. Существо, не отчуждающее себя от близких, живущее одною с ними жизнью, путем утрат приходит к сознанию, а сознание утрат приводит к стремлению, выражающемуся в действии, приводит к оживлению. Из эгоистического cogito ergo sum рождается бездушное знание, тогда как из "чувствую утраты", из чувства сиротства, рождается стремление к единению, к оживлению, и знание причин неродственности и смерти. Ученые вне себя ничего себе подобного не находят, а только вещи; неученые же и в самых вещах находят душу. У того, кто не отделяет сознания от воли, мысли от действия, не выделяет и самого себя от других (одною жизнью живет со всеми), сознание будет признанием не своего лишь существования, а станет или сознанием невозможности "кресити"&nbsp;<ref name="к4 " group="К."/>(но это лишь тогда, если связь между людьми слаба, если они связаны только чувством), или же при теснейшем соединении людей, при единстве не только чувства, но и действия, "<i>сознаю</i>" <i>будет значить </i>"<i>воскрешаю</i>", участвую в общем деле воскрешения.      

Выделяя себя от всех других, мы в самих себе производим разрыв&nbsp;- наше "Я", как сын или брат, восстает против своего же "Я", против самого себя, как отрекшегося от братства и отечества; а такая внутренняя усобица, эта болезнь нашего ученого века, лишает человека способности к делу; это люди без воли, заеденные рефлексиею, словом, блудные сыны. Внутренний, душевный мир зависит от внешнего, мир с самим собою&nbsp;- от мира со всеми другими, т.&nbsp;е. с братьями. Одиночная молитва бессильна против внутреннего разлада; о свышнем мире можно молиться только всем миром, т.&nbsp;е. прежде нужно сближение, воссоединение со всеми; в этом путь спасения для Гамлетов и им подобных, этих верных исполнителей философской заповеди познавания самого себя, познавания вечного, безвыходного, приводящего к трем философским добродетелям: сомнению&nbsp;- матери философии, вместо веры, и к плодам ее: отчаянию, вместо надежды, и бесстрастию, или равнодушию, покою, бездействию, вместо любви. Неверность отцам и братьям (в чем заключается все зло и порок) породила недовольство самим собою, так что восстание "Я" против "Я" началось вместе с восстанием сына на отца, брата на брата. Когда совершилось распадение на враждебные личности, и тогда еще знание называлось мудростию, т.&nbsp;е. хотело быть и на деле тем же, чем было в мысли; только позднее знание по скромности отказались от мудрости, ставши лишь любовью, конечно платоническою, к ней, т.&nbsp;е. отказалось от дела и осудило себя на бесконечное и бесцельное познавание, так что знание того, что ничего не знаем, как конечный результат, не считалось грехом безумия, напротив, переход от софии к философии казался даже прогрессом; верно же здесь лишь то, что люди в отдельности не могут быть мудрецами. Но не от мудрости следует отказаться, а от розни!      

При языческой розни, при отделении сознания от воли, связь между сознанием и воскрешением была утрачена. Христианство отвергло рознь, стало призывом к объединению, не признало и знания отдельного от действия, т.&nbsp;е. отвергло философию, но стало не Софиею, а лишь почитанием Софии&nbsp;- Премудрости Божией, как это и видно в изображении Софии. Действительным же воскрешением станет оно, когда сделается орудием Софии&nbsp;- Премудрости Божией, и тогда лишь придет к действительному объединению как сознания и воли человека, так и рода человеческого. Буддизм только потому и хотел уничтожения, что был неверием в воскрешение, так как был произведением истощенного и пресыщенного сословия. Небольшая диета&nbsp;- и буддийская хворь пройдет! Но и крайний аскетизм, как реакция пресыщения, также приведет к буддизму, этой профессиональной болезни ученого сословия. Сознание неразрывно связано с воскрешением; воскрешение было первою мыслью, вызванною смертью, первым сознательным действием, первым сознательным движением человека, или, точнее, первого сына и дочери человеческих; поэтому первый сын человеческий должен быть назван и смертным и воскресителем. "<i>Человек есть существо, которое погребает</i>"&nbsp;- вот самое глубокое определение человека, которое когда-либо было сделано, и давший его выразил то же самое, что сказало о себе человечество, только другими словами, назвав себя <i>смертным</i>. Но для первого сына человеческого, видевшего первого умершего, погребение не могло быть ничем иным, как только попыткою воскрешения; и все, что теперь обратилось в обряд лишь погребения, как-то: обмывание, отпевание, или отчитывание, и проч.&nbsp;- все это прежде могло употребляться лишь с целью оживления, с целью привести умершего в чувство, с целью воскрешения. Странно было бы искать начало учения о воскресении где-нибудь (у персов, напр.), кроме первой мысли первого человека; ибо сомнения в возможности воскресения появляются гораздо раньше, чем появилось учение о воскресении. "Мне его уже не кресити"&nbsp;- такое выражение сомнения в возможности воскрешения могло встречаться у самых грубых язычников, не знакомых ни с учением о воскресении, ни с какими-либо философскими системами. А если таков именно смысл погребения, если оно уже попытка воскрешения, то вышеприведеннное выражение, которым человеку приписывается, как отличительная его черта, то, что он погребает, будет иметь несравненно обширнейший смысл, чем выражение "смертный",&nbsp;- оно будет значить <i>воскреситель</i>, потому что, кто погребает, тот, следовательно, оживляет, воскрешает. Христос есть воскреситель, и христианство есть воскрешение; завершением служения Христа было воскрешение Лазаря; и не с лавром и миртом, символами войны и мира, а с ветвями пальмы, символом воскрешения, Он был встречен народом, за воскрешение был и осужден интеллигенциею. Называя Бога Богом отцов, Богом живых, а не мертвых, мы, по толкованию самого Христа, называем Бога воссоздателем или воскресителем&nbsp;<ref name="к5" group="К."/>.      

2. а) Как понять, как представить, что за воскресением Христа не последовало воскресение всех?.. Христианство не было бы христианством, т.&nbsp;е. всемирною любовью, Христос не был бы сыном человеческим, т.&nbsp;е. сыном умерших отцов, не был бы душою, сердцем в могиле отцов или во аде, как говорит церковная песнь&nbsp;<ref name="к6" group="К."/>, Гефсиманский плач, вводящий в соблазн ученое сословие, плач о разъединении, о небратстве, был бы совершенно непонятен, если бы была порвана связь между Христовым воскресением и всеобщим. Но, по учению христианскому, выраженному не словом только, а всем храмовым торжеством светлого праздника (торжеством над смертью и особенно в Кремлях, более же всего в Кремле центральном), воскресение Христа неразрывно связано со всеобщим воскресением. В таком смысле мы и должны себе представить воскрешение как действие еще неоконченное, но и не такое, которое имеет совершиться только в будущем, как магометанское; оно не вполне прошедшее, как не исключительно и будущее, это акт <i>совершающийся</i> ("Грядет час и ныне есть".&nbsp;- Иоан.&nbsp;5,&nbsp;25),&nbsp;- Христос ему начаток, чрез нас же оно продолжалось, продолжается и доселе. Воскрешение не мысль только, но и не факт, оно проект; и как слово, или заповедь, как Божественное веление, оно есть факт совершившийся, а как дело, исполнение, оно акт еще неоконченный; как Божественное оно уже решено, как человеческое&nbsp;- еще не произведено.      

Только пред началом так называемого Нового времени (новой протестантской истории) воскресение Христа и в живописи стало отделяться от воскрешения Им человечества, начатого разрушением ада, т.&nbsp;е. только с XIV или XV века Христос изображается возлетающим вверх из гроба с победною хоруговью; таким изображением представляется личная победа над смертью. В древнейших же изображениях воскресение представляется, согласно каноническим Евангелиям, возвещением от ангела женам-мироносицам о воскресении, т.&nbsp;е. самою первою проповедью христианства, призывом к соединению для воскрешения; по апокрифам же воскресение изображается сошествием во ад, освобождением из ада умерших, т.&nbsp;е. началом воскрешения; такое воскресение есть выражение любви, понятное народу, тогда как одиночное воскресение есть только славное воскресение, понятное лишь ученым.      

Христианство не было бы христианством, т.&nbsp;е. любовью всемирною, все наполняющею, неописанною, как выражается церковная песнь о Христе, отождествляя Его вездесущие с беспредельностью Его любви,&nbsp;- если бы христианство не было всеобщим воскрешением; как Сын Божий, будучи на престоле со Отцом и Духом, Христос, вкупе с Ними, стал для нас образцом сыновства и братства, возведенных на небесный престол и вводимых <i>в царство земное</i>, которому уже не должно быть конца (Примечание 4#8209;е). И человечество не было бы подобно сему Божеству, если бы Сын человеческий не был всею душою, сострадающею любовью, в могилах отцов, а радость избавления, воскрешения отцов была бы не только не полна, а даже и омрачена, если бы при выходе из могил они не узрели бы в раю разбойника, своего потомка, этого душегуба, в глубине души которого всегда жила мысль о Царствии Божием… Человечество не было бы подобно Божеству Сына и Духа, сопрестольных Отцу, не было бы братством, если бы оказалось неспособным войти в радость этого разбойника, представителя всего преступного (от Каина до Иуды)&nbsp;<ref name="к7" group="К."/> в человеческом роде, который при выходе из могил будет освобожден, конечно, он гнета внешней, слепой силы, не может и выйти из могил, если не освободится от этого гнета, делающего его не тем, что он есть по своей нравственной природе. Род человеческий, грешный, прелюбодейный, коего жизнь, история, состоит во взаимном истреблении, может быть представлен двумя разбойниками, из коих один считает истребление законом жизни, данью природе (это представитель царства земного), в душе же другого зреет проект воскрешения вместо истребления. Христианство не было бы беспредельною любовью, если бы смерть полагала ему предел; то было бы торжество не любви, а смерти над любовью, над христианством.      

Праздник Воскресения был бы ниже Крещения, ниже Преображения, не вмещал бы всех праздников, если бы в нем не выражалось глубочайшего преклонения пред высшим выражением отечества, сыновства и братства, т.&nbsp;е. пред Бессмертною Троицею. "Воскресающу Тебе, Господи"&nbsp;<ref name="к8" group="К."/>,&nbsp;- начинается служение Троице… Но человечество не стало еще христианством, оно даже удаляется от него; но и, удаляясь, впрочем, приближается к нему; оно не признало еще высшего совершенства во всемирном родстве, не живет мыслью и чувством в могилах отцов, а если и живет там чувством, то это чувство не настолько еще сильно, чтобы проявиться во всеобщем оживлении. В чем думает найти свое совершенство современное человечество, можно видеть из романа Беллами&nbsp;<ref name="к9" group="К."/>; автор его представляет как верх блаженства и совершенства общество, пирующее на могилах отцов; причем ни сам автор, ни изображаемое им идеальное общество даже не замечают этого!&nbsp;- это крайний пункт, до которого может удалиться человек в сторону животного!      

Вся история с явлением "Слова Божия", этого "<i>Рече</i>", есть не что иное, как совершающееся, но незавершенное еще "Бысть", или осуществление Слова, т.&nbsp;е. воссоздание. В этом "Рече" было и "да будут едины, яко же и Мы", в нем было и "шедше, научите вся языки, крестяще их во имя Отца и Сына, и Святого Духа"&nbsp;<ref name="к10" group="К."/>; в нем же заповедано и то, чем мы должны быть в нашей родовой совокупности и как мы должны действовать согласно Божественному плану; в нем гораздо более заключается, чем кажется. "Рече" не слово только, но и действие, подвиг&nbsp;- подвиг не бесцельного непротивления злу, не злого желания собрать "уголье огненное" на главу делавших Ему зло, а принятие заушения, оплевания, биения, самой смерти ради примирения, ради совокупления всех сил живущих в деле возвращения жизни во всей ее незлобной чистоте всем умершим. Непротивление злу&nbsp;- это не отрицание только борьбы (воздаяния злом за зло), но и уничтожение всего зла, причиненного борьбою, т.&nbsp;е. обращение силы, растрачиваемой в борьбе, на восстановление всех жертв борьбы. И к этому подвигу воскрешение относится как следствие к причине, т.&nbsp;е. всеобщее воскрешение есть Gesta Dei Patris per Filium Dei er filium hominis1&nbsp;<ref name="к11" group="К."/> (здесь единственное вместо множественного)<>&nbsp;- дело, подвиг, не отделяющий сынов человеческих от Сына Божия и Человеческого. Это литургия не Златоуста или Василия Великого, но литургия по чину Самого Спасителя. Началом выполнения Божественного веления, выраженного в крестном подвиге Спасителя, было со стороны человека собирание во имя Триединого Бога и выработка самого догмата о Св.&nbsp;Троице, ибо в этом догмате раскрывался, показывался образец идеального общества, в которое должно собраться все человечество, в нем же вырабатывался и путь к осуществлению этого образца&nbsp;- воскрешение. Это история как проект.      

б) Если смотреть на подвиг с отвлеченной, школьной точки зрения, с сословной, с точки зрения ученого, т.&nbsp;е. только мыслящего сословия, то дело Христа есть лишь оправдание, т.&nbsp;е. не дело, а лишь мысль; тогда как со всеобщей точки зрения оно есть воскрешение, что и выражено иконописью, которая осязательно указывает на связь крестного подвига (пожертвование жизнью, кровью, как выражение сыновней любви) со всеобщим воскрешением. В лице Адама (Адамова голова со скрещенными костями у подножия креста), орошаемого кровью из прободенного ребра, представляются все умершие, а во имя Христа объединяются все живущие для общего дела воскрешения. Искажение православия католицизмом состоит в том, что он заменил воскрешение делами оправдания, хотя и непонятно, почему следствием такого подвига может быть воскрешение, так как "правда" сама по себе не может быть причиною возвращения к жизни, а может быть даже причиною лишения ее; протестантизм же, отвергнув дела оправдания, не стал делом, единым делом воскрешения, и стал лишь мыслью. Если смотреть на подвиг Христа только как на оправдание, то нужно допустить, что умилостивить всеведущее, всемогущее Существо могут только страдания невинного существа; если же это не так, в таком случае должно признать, что в самом подвиге заключается соединение знания и силы, возвращающей жизнь; и тогда, т.&nbsp;е. в последнем случае, подвиг будет требованием со стороны Бога&nbsp;- полного Ему уподобления, а не умилостивлением только Его. В системе оправдания есть только мнимое бессмертие, а не действительное воскрешение. Может ли быть что-либо искусственнее, поверхностнее, казуистичнее, безжизненнее учения об оправдании?!! Оправдание, искупление, возрождение, освящение, примирение&nbsp;- все это лишь отвлеченные выражения воскрешения. Если оправдание состоит в уподоблении человека Христу, как образцу совершенной добродетели, то под добродетелью нужно разуметь добро не отвлеченное, а воскрешение как полное выражение любви к отцам и братства сынов, ибо Христос&nbsp;- воскреситель, и в этом весь смысл Его, как весь смысл&nbsp;- последнее слово&nbsp;- нравственности в воскрешении. Вопрос уже, а не отрицание для неверующих (Примечание 5#8209;е) и глубокая еще тайна для верующих&nbsp;- Христово воскресение&nbsp;- может разрешиться только всеобщим воскрешением, для чего необходимо соединение тех, для коих все&nbsp;- только вопрос (люди знания), с теми, для коих все&nbsp;- лишь тайна (люди дела, народ), необходимо, следовательно, соединение их в общем деле воскрешения. Пока же такого соединения не произошло, нельзя не видеть в сословной, т.&nbsp;е. ученой, протестантской и вообще западной догматике с ее черствою, сухою, безжизненною правдою противоположности православному смыслу христианства, выражающемуся во всей православной иконописи, сосредоточенной в едином изображении крестном, но не в отдельности, а в связи ее с православною службою, сосредоточенною в страстной и воскресной, т.&nbsp;е. пасхальной, службе. Только в соединении православных иконописи и службы (Примечание 6#8209;е) выражается полнота православного смысла, полнота смысла христианства, ибо если в черепе над скрещенными, т.&nbsp;е. крестообразно сложенными, костями рук, изображаемом при подножии распятия (Примечание 7#8209;е) в ожидании орошения живою водою и кровию, мы представляем всех наших умерших, то только в лобзании Распятого, заканчивающем все пасхальные службы, мы видим (предполагаем) объединение всех живущих в любви и животворном воскрешающем знании. Если вся служба, как было сказано, есть лишь крестное знамение, полагаемое при начале дела, напутственный молебен пред ним, то целование есть обет, клятва исполнить свой урок, свою задачу в общем деле. Во имя Распятого мы объединяемся, а в лице Воскресшего (представляемого крестом, освещенным пасхальною свечою, являющимся в облаке кадильном) предчувствуем живоносную силу объединенного во Христе рода и видим в кресте лишь знамя, ведущее нас от храмовой пасхальной службы к внехрамовой, ибо наша Пасха (православная) начинается движением от центров к окраинам, от столиц и городов к селам, к праху предков, к могилам отцов. Но истинно пасхальным движение это будет лишь тогда, когда удаление из центров станет не временною только побывкою, а перенесением самых промыслов из городов в села и превращением городской фабричной тюрьмы в кустарную светелку (городской воинской повинности в сельскую) чрез уменьшение искусственной промышленности, чрез превращение ее в естественную, путем регуляции, т.&nbsp;е. превращением в воскрешение, что само собою не делается. Наша Пасха противоположна и еврейской, которая есть паломничество в центральный Иерусалим, и католической, которая местные крестные ходы превратила в крестовые походы, в вооруженные странствования к гробам второго и первого Адама, заключавшие в себе не священную лишь войну, а и торговую борьбу, вызывающую движение от сел в города, от окраин к центрам, т.&nbsp;е. от смиренной, покорной веры к гордому противлению, или от католицизма к протестантству, что делается само собою. Протестантизм был прав, отрицая превращение крестных ходов в крестовые походы, но был неправ, оставаясь при отрицании и не заботясь о превращении их из дела истребления в дело воскрешения. Протестантизм отрицал войну, с коею была связана торговля, и признавал торговлю, которая в себе носит причину войны. Для католицизма крестовые походы, прямые и обходные (в обход Африки и Америки, когда завоеванием Константинополя турками прегражден был прямой путь в Иерусалим и Индию), были делами оправдания, спасения, литургиею. Литургия же католическая, внехрамовая, т.&nbsp;е. сама жизнь, или история как факт, есть не братотворение, но работворение, не чрез усыновление, а чрез завоевание для исполнения долга душеприказчества, в смысле освобождения из чистилища, а не в смысле воскрешения. Протестантство, отвергая искаженную литургию, не признало и действительной; т.&nbsp;е. протестантизм уничтожил литургию как работворение, но не заменил ее братотворением. Отрицательное, т.&nbsp;е. разрушительное, дело протестантизма состоит в разъединении, индивидуализме чрез освобождение от долга душеприказчества. Протестантизм и следовавший за ним скептицизм превратили обходные движения из священных, крестовых, в торговые.      

Католицизм есть искажение христианства, т.&nbsp;е. воскрешения, замена дела, производящего воскрешение, делами, которые не производят оживления, а только заслуживают бессмертие, или освобождение от чистилища. Протестантизм не уничтожает искажения, а только заменяет католические дела мыслью.      

Наша Пасха, страха ради кочевников, праздновалась изначала в Кремлях и острожках, т.&nbsp;е. в крепостях, защищавших прах предков; на эту защиту и уходила сила воскрешения. Когда же создан был в подражание Западу фабричный город, разрушивший Кремли и острожки, тогда для празднования началось движение, или, точнее, возвращение в села, к могилам отцов, к праху предков. Превращение воинской повинности из городской в сельскую будет началом восстановления Кремлей в виде орудий регуляции природы. Как литургия может быть совершаема только на мощах (антиминс), так и Пасха может быть совершаема только у могил предков. Воскресение Христа требует всеобщего Воскрешения. Другого оправдания для нас нет, ибо христианство есть общее дело воскрешения, а не мысль только и никаким другим делом заменено быть не может.      

а) Стараясь уяснить себе, почему за Воскресением Христа не последовало и всеобщего Воскрешения, мы имеем целью не христианство оправдать от мнимого противоречия, как это делают верующие в могущество цивилизации и не верующие в силу христианства, а спасти от унижения историю, возводя ее до осуществления "Благой Вести"; т.&nbsp;е. мы обвиняем ученых, защищая их собственные труды, осуждаем их за неверную оценку, за умаление стоимости их же трудов, за то, что они унижают свое дело, считая его бесцельным. Если смотреть на историю как на осуществление "Благой Вести", то станет ясно, что если всеобщее воскрешение и не совершилось вслед за Воскресением Христа, то оно за ним следует, что Воскресение Христа есть начаток всеобщего Воскрешения, а последующая история&nbsp;- продолжение его. Одновременно с Воскресением Христа всеобщее Воскрешение и не могло совершиться, потому что оно есть сознательный труд объединенного на всем пространстве земного шара человеческого рода, область действия коего не ограничивается даже пределами земной планеты. Обращая влияние земной массы в сознательный труд, объединенный род человеческий даст земной силе, управляемой разумом и чувством, следовательно, силе живоносной, преобладание над слепыми силами других небесных тел и соединит их в одном живоносном деле воскрешения. К такому делу человеческий род сознательно еще не приступал, хотя дело воскрешения, т.&nbsp;е. объединения рода человеческого, и продолжалось, но оно было извращено, тогда как неизвращенный родовой быт, родовой в религиозном смысле, есть союз неотделившихся (или воссоединение успевших отделиться) сынов для воскрешения отцов; а это последнее, т.&nbsp;е. воскрешение, и есть христианство. Но великое общее дело, в котором только и заключается вся суть христианства, было заменено состязанием в производстве безделушек, переходящем в битву, в войну. Исследование причин извращенности (вопрос о неродственности) и есть поворот к прямому, сознательному объединению в деле воскрешения; ибо это исследование имеет ввиду не одно лишь знание, цель его&nbsp;- раскрыть задачу смертных, и притом всех, а не кого-либо одного или некоторых. Для ученых история есть суд, судебный приговор, ими, учеными, произносимый; для неученых же, т.&nbsp;е. для всех, среди которых ученые как капля в море, история есть поминовение; а если поминовение искренно, оно не может навсегда остаться только поминовением, т.&nbsp;е. лишь сокрушением о том, что утраченного нам "уже не кресити", а станет общим делом воскрешения, в котором только и могут люди сознавать себя братьями, а не участниками лишь, товарищами какого-либо предприятия; при таком только деле история будет действительно всеобщею и всемирною.      

г) Поворотом к делу воскрешения, или, вернее, указанием на него, и начинается наше слово об ополчении забывших свое родство, об ополчении Запада на Восток (т.&nbsp;е. наша история), об ополчении, представляемом в виде одной, более и более расширяющей свое поле битвы (дело&nbsp;- битва) на весь земной шар, с прямыми и обходными движениями (по естественным путям, обращаемым в искусственные дороги, выпрямляемые, выравниваемые, объединяющие Запад и Восток, точнее, континент и прибрежные страны, для ускорения движения), из коих первые, т.&nbsp;е. прямые, сходятся в Царьграде, а вторые, обходные, на Памире.      

Какое же это будет схождение, мирное или немирное?      

Наука своими изобретениями (улучшенными путями сообщения) дает возможность и отдаленному Востоку и дальнему Западу принять участие в битве, в деле взаимного истребления, в битве "сциентифичной", как полном приложении всего знания с дальнобойным и скорострельным оружием, с бездымным порохом, с меллинитом, робуритом, в битве на земле и на воде, под землею и под водою, в воздушной высоте, днем и ночью, при свете электрических солнц. Самый фантастический апокалипсис побледнел бы пред этой действительностью (Примечание 8#8209;е). Запад, дав научное устройство нестройным массам Дальнего и Ближнего Востока, поведет все народы океанической полосы на континентальное царство. Научной стратегии предстоит определить последний, центральный пункт сциентифичной битвы. Впрочем, Константинополь и Памир и будут фокусами столкновения континентальной и океанической сил. При мирном же исходе их встречи христианское отношение двух означенных центров легко понять, если представить Памир (гипотетическая могила праотца)&nbsp;<ref name="к12" group="К."/> черепом над скрещенными костями рук, а Константинополь (первое место, осененное крестом)&nbsp;- предполагаемым центром превращения разрушительной силы в живоносную. Наша история есть "Восточный Вопрос", борьба, прерываемая перемириями, не устраняющими причин ее, ибо истинный вечный мир возможен только при возвращении всех потерь, в чем и состоит общее дело человеческого рода, не исключая и "третьего рода" людей; история есть "Восточный Вопрос", вопрос об ополчении Востока на Запад, или Запада на Восток, есть борьба между Востоком и Западом не на живот, а на смерть; разрешение же Восточного Вопроса будет примирением Востока с Западом, объединением их и уже не на смерть, а на воскрешение и живот.      

д) Точнее и полнее сказать, наша история есть слово об ополчении, сопровождаемое поминовением, т.&nbsp;е. это и синодик&nbsp;<ref name="к13" group="К."/> о всех павших, начиная от тех, которые пали у стен Илиона и оплаканы Гомером (оплакиваются еще и теперь читающими Гомера), до павших у Плевны и Щипки и осмеянных варягами. Плач есть отличительная черта истории хронографов; от вносит чувство в историю. Плач о гибели полка Игорева, или о поражении земледельцев кочевниками, плач Иеремии, плач о падении Царьграда, наконец, плач над общею основною причиною бедствий, неродственностию, т.&nbsp;е. небратством и забвением отцов, вносит чувство даже в философию истории (Примечание 9#8209;е). (Но плакать или печаловаться о бедствиях естественных, от неродственной силы природы происходящих, и о разрушении родства&nbsp;- не значит убиваться от горя; дать убить себя горю&nbsp;- значит забыть, что жизнь нужна для оживления или воскрешения.) Наша история начинается от хронографов, а не от Байеров, Шлецеров&nbsp;<ref name="к14" group="К."/> (варягов по мысли и крови) и не от варяго-руссов… Наша история вместе и гражданская, и священная; как история борьбы, она гражданская; как история проповеди "не убий, не воюй, не борись", она не станет еще священною, не будет христианскою, а останется древнею, человек не перестанет убивать, воевать, вести борьбу и будет, напротив, совершенствоваться в изобретении смертоносных орудий (изобретением пороха начинается новая история) для защиты скопляемых все более и более, благодаря прогрессу, богатств; история не станет священною, пока память, которая есть любовь, заменив излишнее необходимым, мануфактурное&nbsp;- кустарным, не заменит и смертоносное оружие орудием живоносным, соединяющим всех в одном деле. Чтобы стать священною, христианскою, история должна быть словом не об ополчении лишь друг на друга Запада и Востока, превратившемся в настоящее время в борьбу океанического мира с континентом, в борьбу, как сказано, не на живот, а на смерть; она должна быть словом и об ополчении общем, друг за друга, против извне действующей и в нас действующей слепой силы природы, т.&nbsp;е. история есть слово об объединении не на смерть, а на воскрешение и живот. Ученые считают свое дело оконченным, когда уяснили себе причины борьбы влияниями внешней природы и действиями внутренней (темперамент и характер), а для неученых тут только и начинается дело, решение вопроса. Всеобщая воинская повинность и есть ополчение в смысле приготовления к этой священной, всеобщей борьбе не против друг друга, а друг за друга, против извне и в нас действующей силы природы. Настоящая же часть записки имеет целью разъяснить обязанности призываемых на службу; это&nbsp;- катехизис не по форме, а по сущности, который учит тому, <i>что нужно делать человеку</i> или сынам человеческим как участникам в истории, в решении вопроса о неродственности, вопроса о переоружении. Обязанность защиты отечества, как третьего Рима&nbsp;<ref name="к15" group="К."/>, чтобы быть понятою, требует разъяснения значения и второго, и первого Рима. Говоря же, что "четвертому Риму не быть", Россия признает за собою долг разрешения вопроса о неродственности и родстве. Усвояя себе значение третьего Рима, мы признаем долг глубочайшего родственного объединения, отрицая же всякую нужду в четвертом, признаем, верим, что цель объединения будет достигнута и достигнута будет нами, это значит, что мы не признаем за собою права слагать труд достижения цели на других.      

История в смысле всеобщего воскрешения есть самый полный комментарий к Кремлям и острожкам до последних сторож, ибо Кремль будет крепостию, охраняющею прах отцов, пока нет братства, а существует небратство; Кремль будет переоружаться, по мере того как сыны во исполнение долга к отцам будут превращаться в братство, но только в деле всеобщего воскрешения, как в самом полном выражении любви и долга к отцам, сыны достигнут полноты братства. Если наш Кремль в пасхальную ночь и нуждается в комментарии, то не потому, чтобы ночь эта была не ясна, не светозарна, а потому, что наше сознание омрачено предрассудками; ночь, время покоя, стала светлым днем, началом великого дела Воскрешения, и Воскресение уже не недельный, а великодельный день. Вопрос только в том и заключается, способно ли нынешнее знание превратиться в это великое дело, способно ли ученое сословие стать комиссией объединения в этом общем деле, способно ли к такому превращению сословие, держащееся предрассудками, религия которого состоит в признании мертвого, безличного бога и безжизненного бессмертия, а нравственность заключается не в эгоизме даже, а в "солипсизме", причем признание нелепого "альтруизма" делает это сословие худшим из всех фарисеев (солипсизм и альтруизм?!) (Примечание 10#8209;е). Способно ли к действию сословие, которое, обращая каждую мысль, слово в корыстную, личную собственность, отречение от будущей жизни выдает за великодушие? Не веря в будущее, оно фарисейски приходит в умиление от своего дешевого пожертвования! Ученое сословие, свободное от воинской повинности, считает себя мирным и даже сокрушается о том, что люди не могут жить в мире, негодует, что они прибегают к оружию; на словах это сословие проповедует мир и не замечает, что на деле, чем бы ни занималось оно, чистым или же прикладным знанием, оно само способствует усилению войны, или прямо, если приложение знания относится к усовершенствованию оружия и вообще орудий истребления, или же косвенно, когда приложение знания относится к промышленности, торговле, которые ведут к усилению вражды и, следовательно, к увеличению поводов к войне. Если же ученое сословие занимается чистым знанием, не заботясь о его приложении (о чем позаботятся другие, и ничего чистого не останется без приложения к войне и промышленности), то оно отвлекает от истинного знания, которое состоит не в знании лишь причин вообще, чем ограничивается чистое знание, а в знании причин неродственности, вражды, войны, которая может быть устранена не проповедью, как бы убедительна она ни была, не негодованием, как бы сильно оно ни было, не изгнанием из истории описания войн, а лишь устранением причин, производящих рознь, неродственность, вражду, а с ними и войну. Вопреки ученым лицемерам, желающим изгнать из истории описание войн, а не войну, конечно, история должна говорить о войне. Не говорить о ней&nbsp;- значит скрывать истину, выставлять действительность в ложном свете. Но, говоря о войнах, история должна раскрывать их причины, которые заключаются в развитии мануфактуры и торговли, благодаря приложению к ним знания; знание столько же, если не более, прилагалось и к военному делу, потому что торговая промышленность неразрывно связана с войною, внешне и внутренне. Если при существовании розни мысль не отделяется от дела (отделение в этом случае можно произвести лишь искусственно, как это и сделал Декарт, уединившись в многолюдный город, но таким уединением от всех можно скрыть от себя действительность, а не узнать ее), то "сознаю" будет значить "вытесняю", "истребляю". Это вытеснение может быть производимо и таким мирным делом, как торговля и промышленность: "Deuxen guerre de tarifs peuvent se ruiner plus surement qu'a coups de canons"&nbsp;<ref name="к16" group="К."/>&nbsp;- как это справедливо говорится в статье о китайской эмиграции (Revue des deux mondes, апрель 1889&nbsp;года). Это война, конечно, осадная. Задача политической экономии, составляющей лишь часть науки о войне (Примечание 11#8209;е),&nbsp;- определять между прочим, при каких условиях осадная война становится невыносимою и переходит в штурм. Политическая экономия вместе с социализмом, эта иудина наука, как назвал ее один из славянофилов, лицемерно сокрушаясь о бедных, придет, конечно, в ужас, если увидит то, чему был свидетелем Иуда, если увидит женщину, уничтожившую или сложившую в могилу драгоценные украшения, которые вырабатывает для нее промышленность и всемирная торговля; таков, конечно, смысл евангельского алавастра&nbsp;<ref name="к17" group="К."/>&nbsp;- это сосуд Пандоры, который изготовляет городская мануфактура, это украшения, в которые облекает она дщерей промышленного века для привлечения сынов того же века, который и по сие время еще не понял, что пока будет смерть, будет и бедность, поняла это женщина древних времен, не только отказавшись, но и уничтожив, сложив в могилу свои украшения; и вот прежде, чем была дана заповедь "шедше научите", было уже сказано, что из этого "научите" нельзя, не может быть исключена повесть о том, что сделала эта женщина. Она искупила грех Пандоры, Европы, Елены, Евы, она отвергла дар, подносимый промышленностью, предпочла Идущего к смерти всем живущим. Эта первая из мироносиц вместе с женщиною, осмеянною бесчувственным Буддою (Примечание 12#8209;е), займут первые места в царстве воскрешения. Среди множества реликвий, подлинных или неподлинных, нет обломка этого алавастра, который мог бы быть, который и должно бы было положить на первом месте в том музее, куда будут сданы нынешние произведения мануфактуры, когда промышленность из городской станет сельскою. Древний мир, отыскав центр, сделал его своею могилою; новый придет к этой могиле, лишь поняв, в чем состоит естественная бедность человека, поняв, что бедность эта заключается в его смертности, поняв, что оставаться орудием смертоносной силы природы&nbsp;- значит отрекаться от человеческого дела.      

Итак, для ученых история есть рассказ, а для неученых&nbsp;- участие во всемирном деле, т.&nbsp;е. во всемирной войне, это фактически; проективно же история для неученых есть участие во всеобщем воскрешении, которое неотделимо от самого сознания, если оно стоит на высшей точке нравственности и религиозности; высшая же точка нравственности та, на которой не отделяют себя от всех других, не разделяют "своего" от всеобщего, на которой нет противоречия между мыслью и делом; а высшая точка религиозности есть христианская, не отделяющая Воскресения Христова от всеобщего. Неученое определение истории согласно с православием, если православие не отделяет догматики от нравственности, иконописи от службы. Сознательная и вольная история будет состоять в объединении живущих (сынов) для воскрешения умерших (отцов), ибо Бог смерти не создал, а создал жизнь, и человек, делаясь исполнителем воли Бога, будет орудием не смерти, а жизни. Только такое объединение живущих, которое имеет целью воскрешение умерших, будет положительным совершеннолетием, освобождение же, самостоятельность сынов и дочерей (эмансипация женщин) есть лишь отрицательное совершеннолетие, лишь замена отцов опекунами, отечества государством, братства гражданством.      

3. а) Все время с момента воскресения Христа, как великой эры, с момента, когда Воскресшим была произнесена заповедь собирания ("шедше научите" и пр.), до эпохи, когда выработанный догмат о Троице опять превратился в заповедь, раскрытую в целый план, проект,&nbsp;- в заповедь, являющую образец, по которому человечество будет формироваться, до момента, когда оно поставит своею целью воскрешение, т.&nbsp;е. признает, что всеобщее воскрешение есть полное выражение культа предков,&nbsp;- все это время мы можем представить себе как один день, в который воскрешение совершалось, совершается и доселе чрез нас, но помимо нашего сознания.      

Заповедь "шедше научите" является, как мы увидим, и в крестовых походах, этом вооруженном проповедничестве, т.&nbsp;е. в так называемой Средней Истории, и в обходных движениях, западном и нашем, т.&nbsp;е. в Новой Истории, но является в извращенном виде, и наибольшего извращения достигает именно в обходных движениях торговых, как своекорыстных и несущих смерть (вымирание), бывших даже прямым отречением от заповеди "научите", как у голландцев. Следующее за сим изложение имеет целью раскрыть, что во всем историческом движении есть единство (хотя это и лжеединство), несмотря на извращение, происходящее от неосознанности и тем замедляющее достижение истинной цели. Все это движение совершается около одного центра, и этот центр не духовный, а реальный.      

В первые времена по воскресении Христа, когда началось собирание во имя Триединого Бога, тогда догмат не отделялся еще от заповеди, вера от жизни, жизнь превосходила требования десяти ветхозаветных заповедей, была выше ветхозаветного идеала и приближалась к тому образцу, во имя коего крестились. В этой нераздельности, неразвитости и заключается совершенство первобытного христианства и особенно в неотделимости своего спасения от спасения или воскрешения отцов. В первоначальном христианстве самое собирание, отречение от язычества, или раскаяние и приобщение к поминальной трапезе Искупителя умерших, было литургиею, как и самое христианское общество было церковью. Можно быть уверенным, что приступавшие к вечере любви из народа твердо были убеждены, что искупительная сила распространялась и на их предков (1&nbsp;Коринф. 25, 29, крещение ради мертвых); можно быть уверенным, что пока в церковь не вступал еще так называемый интеллигентный класс (средний род людей, гражданский, городской, посадский, мещански буржуазно-фабрично-рабочий), не мог быть дан и известный ответ одного проповедника немецкому князю, желавшему креститься, на вопрос об участи его предков, даже и вопрос-то этот не мог быть тогда задан, потому что для народа немыслимо ради собственного спасения отрекаться от отцов и потому что никогда не было такой близости живущих к умершим, как в то время, когда христиане собирались в жилищах умерших (катакомбах), где гробы мучеников служили им престолами. Но если эта первая церковь для верующих является такою святою, что Ориген&nbsp;<ref name="к18" group="К."/> указывает на нее для объяснения единства Отца и Сына, полагаемого им в единомыслии, согласии и тождестве воли (ту же самую мысль высказывает и Августин&nbsp;<ref name="к19" group="К."/>: "Если,&nbsp;- говорит он,&nbsp;- любовь могла из стольких душ сделать одну, то Отец и Сын, любовь Которых неизреченна, не должны ли быть названы единым Богом"), то совсем иною является она в глазах неверующих; ненависть этих последних доходит до того, что некоторые из них в смерти Анания и Сапфиры&nbsp;<ref name="к20" group="К."/>, например, видят убийство с целью устрашения и в видах как бы финансовой меры и т.&nbsp;п. Но, становясь даже на точку зрения неверующих, мы спросим: откуда же взялся в христианстве идеал Триединого Бога, если в самой общественной, церковной жизни христиан не было для него никаких данных? В Евангелии, как и во всем Новом завете, нет слова "Троица", нет слов "нераздельность", "неслиянность", хотя все это и представлено там в действии, в жизни, в способе осуществления, так что в понятии о Троице заключается лишь краткая формула всего евангельского учения.      

б) Уже в первой христианской общине являются два направления, в которых совершается движение к исполнению данной Христом заповеди и из которых одно можно назвать реалистическим, а другое&nbsp;- идеалистическим. Для первых Бог, или Божественное Существо, представлялось образцом для каждой личности в отдельности, в ее особности, а не для личностей в родовой их совокупности; воскресение же представлялось им явлением трансцендентным, а не имманентным, следовательно, исключительно будущим, т.&nbsp;е. не таким, которое было бы делом знания всех без исключения людей, действующих средствами самой природы, воскресение представлялось им явлением, которое будет произведено внемирным, трансцендентным способом; ибо присущими, неотъемлемыми свойствами человека признавались только разрушение, борьба, способность быть орудием смерти и совершенная неспособность к созиданию, миру, неспособность быть орудием жизни, воссоздания; мирское, светское отождествлено с суетным, промышленным, политико-экономическим, а духовное только с мысленным, воображаемым; а между тем воскрешение может быть действием только естественной силы, но естественной не слепой, а пришедшей в сознание и правящей собою в лице раскаявшегося в своем отступничестве человеческого рода (а не отвлеченного человечества). Во всяком случае реалисты, доказывая (хотя и не опытом, а теоретически) возможность и необходимость телесного воскресения, и не подозревали, что этим, хотя и умозрительным только доказательством полагалось уже начало воскрешению, и то, что представлялось им в отдаленном будущем, уже начиналось. Для вторых, идеалистов, воскресение хотя и было имманентным, но они признавали его уже оконченным, совершившимся, и хотя совершившимся во внутреннем лишь обновлении, но этим они и удовлетворялись; они представляли себе осуществленным и образец Триединого Бога, но осуществленным опять-таки только во внутреннем и таинственном общении с живыми и умершими; а между тем то, что им казалось уже совершившимся, только еще начиналось.      

Крайнее развитие идеалистического направления есть гностицизм&nbsp;<ref name="к21" group="К."/>; под гностицизмом обыкновенно разумеют философско-мистические системы; вернее же сказать, гностицизм есть мистерии, таинства, в которые посвящали, системы же служили лишь толкованием, пояснением, теориею таинств. Воскресение для гностиков совершалось в момент посвящения или крещения: посвящаемые во время совершения этого акта, вероятно, воображали себя проходящими все семь совершенств, как это в теории Басилида&nbsp;<ref name="к22" group="К."/>, "Авраксос"&nbsp;<ref name="к23" group="К."/> не только "Высшее существо", но и магическое слово, которому, вероятно, приписывалась сила изменять телесное, смертное существо в бессмертное. Из теургии происходила теософия, а не наоборот, или по крайней мере не отдельно одно от другого, т.&nbsp;е. только из действия происходила мысль, сознание (мистерии, т.&nbsp;е. мистического действия,&nbsp;- мистицизм, из теургии, т.&nbsp;е. божественного дела (все таинства),&nbsp;- теософия).      

Первые христиане чувствовали обновление мира в той перемене, которую ощущали в себе, в том мужестве и твердости, которые не допускали ни страха, ни какой-либо слабости; чем теснее было их общение с тем обществом, в которое они вступали, тем больше ощущали они в себе мощи, при которой все казалось возможным, все препятствия, силы природы, все это так умалялось. Самая смерть казалась минутною разлукою, бессильною положить действительную преграду между соединенными любовью. Некоторым при этом даже казалось, что все кончено, победа полная, они чувствовали себя обновленными, поправшими все смертное… (С таким воззрением может быть соединена мысль, что кончина видимого мира ускорится благодаря распространению девственности; нужно даже желать, чтобы все, имеющие жен, были как неимеющие, чтобы ускорить таким образом пришествие Христа для открытия вечного царства.) Но христианство не иллюзия. И хотя такое настроение превосходно и могло на многое подвигнуть, многое совершить&nbsp;- и совершило, действуя заразительно, увлекая, собирая души,&nbsp;- но сила воскрешения проявлялась не в этом только направлении, и едва ли даже не с большею мощью она действовала в другом направлении, в направлении названных выше реалистами. (Таким образом, в самом уже начальном христианстве заключаются зародыши распадения его на католицизм и протестантизм, но есть в нем зародыши и воссоединения их, т.&nbsp;е. зачатки православного христианства.)      

4. а) С падением Иерусалима, с потерею своего значения Римом образовался новый христианский центр&nbsp;- Константинополь, где выработалось православное христианство. Константинополь имеет большее право на название вечного и всемирного, чем ветхий Рим; этот последний не вечный, а только переходный к Константинополю, не всемирный, а лишь западный. Мысль о перенесении центра на восток явилась в первый раз еще у Цезаря, затем у Августа; и эта мысль о перенесении столицы показывает, что Рим не мог быть центром даже в тех пределах, какие имела Римская империя при Цезаре, и не мог не столько по месту, занимаемому им в пространстве, сколько по духу исключительно западному. В Константинополе&nbsp;- среда всей земли, сюда сходились "вся благая земли", товары Индии и Китая, т.&nbsp;е. то самое, что разрушает общество, сокращает его век; но ни политика, ни торговля не составляют существенной, отличительной черты византийской истории.      

б) Отец истории начинает свой рассказ с первых встреч, с первых поводов ко вражде Европы с Азией. При первом же, собственно, историческом столкновении Европы с Азией, которым можно считать переход азиатского народа&nbsp;- персов&nbsp;- на европейский берег, и сделалась исторически известной Византия, лежавшая близ переправы. Тут же была сделана и оценка Византии Востоком в лице Мегабиза и еще прежде&nbsp;- Западом в лице Дельфийского оракула, руководителя эллинской колонизации&nbsp;<ref name="к24" group="К."/>. Отец истории излагает нам не историю только Европы, которая вся тогда заключалась в Греции, и не историю только Азии, совмещавшуюся тогда с Персиею, он становится, так сказать, между Европою и Азиею и излагает историю отношений передней Азии и передней Европы, т.&nbsp;е. персидские войны, которые у него на первом плане и которые, столь богатые подвигами, еще более богаты фактами разъединения и изменами, этим коренным пороком Европы; Восток же хотя и представлял тогда единство, но это единство было совершенно внешнее. Взятием Сестоса, т.&nbsp;е. занятием Геллеспонта, места переправы в Азию (самая узкая часть пролива), оканчивается история Геродота. Персы, приняв сторону иудеев, бывших в борьбе с Вавилоном и Египтом, и завоевав ту и другую страну, сделали борьбу против идолопоклонства (художественного воскрешения) борьбою Азии с Европою, а потому история персидских войн всемирна для того времени и по объему и по значению, по объему и по содержанию. Таким образом, вместе с историею нарождается и "восточный вопрос", "восточный" для европейцев и "западный" для азиатцев. Широкий взгляд отца истории не удержался, однако, потомками, упустившими из вида из-за местных событий общий ход истории, в коем проливы с господствующим на них фортом Византиею не могли не играть первенствующей роли.      

в) Праотец истории, народ, начинает с морских открытий, когда проливы, отделяющие Европу от Азии (Троянский и Византийский), становятся известными мифически. Открытие проливов, отделяющих Европу от Азии, есть первый факт всемирной истории, хотя и сохраненный только в народных сказаниях, в мифах, ибо народ есть истинный праотец истории (Примечание 13#8209;е). По этим сказаниям можно заключить, что в первое же путешествие на восток (это поворот к праотчине, к Памиру) европейцы ознакомились с азиатским берегом проливов; а возвращаясь и испытав бури негостеприимного моря, греки принесены были самим морским током в Золотой ров и тут совершили благодарственное жертвоприношение за свое спасение и за великие открытия&nbsp;<ref name="к25" group="К."/>. Всемирное значение местности у Византийского пролива (<i>Босфор, </i>или <i>коровий брод</i>, как кто-то перевел это слово, <i>над</i> которым может быть воздвигнут мост и <i>под</i> которым может быть проведен тоннель) заключается в той близости берегов (азиатского и европейского), которая из двух городов лежащих на этих берегах, Византии и Халкидона, делает один город, Константинополь, как начаток соединения Европы с Азиею, Востока с Западом. В этом отношении Константинополь имеет решительное преимущество пред старым Илионом, лежавшим верстах в десяти от моря (Примечание 14#8209;е).      

г) Занятие Троянского берега у самого входа в Геллеспонт и основание Халкидона&nbsp;- Византии (Примечание 15#8209;е) закрыло эти проливы для предприимчивых семитов&nbsp;- финикиян и вынудило их искать новые пути на запад и на юго-восток. До тех пор известны были только Малая Европа (Греция) и Малая Азия&nbsp;- с открытием же новых путей открылся и Запад, т.&nbsp;е. Большая Европа до Янтарного моря (продолжением этого движения можно считать позднейшие движения из варяг в греки), и Ливия; а с другой стороны началось открытие в Большой Азии, дальнего Востока (Офира). На путях в Индию и создались великие царства, из коих последним было Персидское, проложившее себе путь в Европу чрез Византию. Силу семитического движения мы легко поймем, если припомним, что два народа, принимавшие в нем участие, финикияне и евреи, близкие по языку и, конечно, по происхождению (хотя последние и называли первых хамитами, вероятно, по такому же побуждению, по какому и поляки называют русских туранцами), что два этих народа, самые плодовитые, жили в относительно неплодородной стране. Понятно, что при таких условиях закон постоянного движения, эта не христианская, а естественная заповедь "шедше", с насколько это неизбежно "научите", имел в данном случае полное применение. Еврейское и особенно финикийское, как и эллинское, движение было естественное, прогрессивное, насилием и обманом совершавшееся, ведшее не к объединению, а к порабощению; христианское же есть движение морализованное, хотя и искаженное (Примечание 16#8209;е).      

д) Положение Константинополя так определено греческим историком: "Самое безопасное со стороны моря и самое опасное со стороны суши" (Полибий&nbsp;IV,&nbsp;38,&nbsp;45,&nbsp;46)&nbsp;<ref name="к26" group="К."/>. Такое определение, по крайней мере в последней его части, приложимо как к древнейшим временам, когда опасность грозила Византии со стороны мелких фракийских племен, та и к позднейшим, когда она подвергалась нападениям аваров, печенегов, т.&nbsp;е. страшной силы, выходившей из глубины Средней Азии. Для полной безопасности Византии нужно было внести мир в глубь Азии, откуда выходили орды кочевников, откуда было вытеснено арийское племя, нужен был, можно сказать, мир всего мира. По словам Полибия, Византия испытывала мучения Тантала, видя, как опустошались поля, обещавшие обильную жатву (чувства эти должны быть особенно понятны тому народу, который испытывает их еще и в настоящее время на своей Туркестанской окраине, испытывал и в течении всего тысячелетнего своего существования), ибо у ворот Византии начиналась степь, расстилавшаяся до Китая и Индии, и Византия была "сторожа", острожек, защищавший переправу и стоявший на окраине. Постоянные войны, веденные Византиею с окружавшими ее варварами, напоминают сказание о том, как перевелись богатыри на Руси (на место одного побежденного племени являлись два других), напоминают о том, как сила, идущая из степей, все растет да растет, все на Византию идет. Эта сила и будет расти, и будет идти, пока степь не обратится в поле; и если христианство не вера только, а дело, то обращение воинственного кочевника в мирного земледельца есть уже полдела (Примечание 17#8209;е). Благочестивая Византия не вызывала, конечно, на борьбу силу не здешнюю, потому что, скопляя богатства, прилеплялась всеми силами к здешней жизни; но чем больше скоплялись богатства, тем дальше распространялся по степи слух о них, тем больше Византия навлекала на себя врагов. Тот же источник (Полибий) называет византийцев общими благодетелями, ибо, оставив свой опасный пост, византийцы лишили бы греков возможности сбывать излишнее и получать необходимое (кожи, мед, хлеб), т.&nbsp;е. существование Византии обеспечивало движение от греков далее и далее на север, в варяги, и на восток, в степи (Примечание 18#8209;е).      

И в дохристианскую эпоху Византия пережила в малом виде такую же историю, какую суждено ей было пережить в большем виде в эпоху христианскую, так что постепенное уяснение значения Византии составляет, можно сказать, сущность как новой, так и древней истории.      

Троянская война (первое столкновение двух материков, Европы и Азии, поводом к которому послужила "умычка" женщин) и ее продолжение, войны греков с персами, войны Рима, признававшего свое троянское происхождение, с греками (иначе сказать, война Европы (Греции) с Азиею, нашедшею себе союзников в Европе в лице римлян (Примечание 19#8209;е)) составляет всю древнюю историю, так же как сказание о войне Троянской, о борьбе Греции с Востоком и его западными союзниками, о возвращении героев троянских и поэтические и критические видоизменения этих сказаний составляют всю письменность древнего мира. Даже предшествующие Троянской войне сказания изменяются под ее влиянием: так Геркулесу приписывается взятие Трои, как Илье Муромцу битва с татарами, а Карл Великий и даже Атилла делаются крестоносцами. (Народное, мифическое воззрение любит возвышать предков на счет потомков, так же как "критическое" (ученое, научное) старается унизить предков, возвышая потомков.) Эти же сказания создали, говоря нынешним языком, Греческий музей, т.&nbsp;е. совокупность памятников, реликвий, действительных или мнимых (напр., орудия, которыми Эней построил деревянного коня), имевших священное значение (эти вещественные останки сильнее слов действовали на поддержание Drang nach Osten&nbsp;<ref name="к27" group="К."/>), подобно тому, как крестовые походы и сказания о них наполнили католические храмы реликвиями Востока. Война с Персиею для греков, воспитанных на Илиаде, которая есть их Библия, была священною войною, продолжением Троянской; поэтому и Исократ всю жизнь был ревностным проповедником этой войны, а Агезилай и Александр&nbsp;<ref name="к28" group="К."/> старались придать своим походам значение продолжения похода против Трои (Примечание 20#8209;е).      

Во всех столкновениях Запада с Востоком присоединение Византии считалось необходимостию. Уже с окончанием персидских войн выяснилось значение Византии и для гегемонии (Примечание 21#8209;е) над Грециею, почему Перикл и за ним Алкивиад присоединяют Византию к Афинам, а Лизандр после решительной битвы при Эгос-Потамосе, прежде чем идти на Афины, освобождает Византию и Халкидон&nbsp;<ref name="к29" group="К."/> (т.&nbsp;е. спартанцы вытеснили оттуда афинян, как позднее генуэзцы венециан). Вообще говоря, Пелопоннесская война и последующие войны до Филиппа могут быть названы борьбою за Византию или вообще за проливы; когда же Константин является примирителем Востока и Запада, он основывает свою столицу в Византии.      

Положение Константинополя таково, что он обречен быть целью нашествий, пока не состоится безусловный мир; безопасность его будет не обеспечена, пока не наступит мир всего мира (Примечание 22#8209;е). Хотя с одной стороны Константинополь защищен Балканским валом и Дунайским рвом, а с другой&nbsp;- двойным хребтом Антитавра и Амануса с Евфратским рвом, с присоединением к этому с северной стороны Карпатского редута с двумя бастионами, Чехиею и Трансильваниею, а с восточной&nbsp;- Иранской твердыни, но сия последняя открыта с севера для турецких и монгольских нашествий, Западу же открыта дорога к Царьграду чрез Венские ворота. Это преимущество Запада было бы решительным, если бы Карпатский редут был так же близок к Балтийскому, как и к Черному морю; благодаря тому обстоятельству, что Запад не имеет естественной защиты с Севера, ему предстоит идти на Константинополь чрез Москву и Киев, как и России чрез Берлин и Вену; т.&nbsp;е. для обладания Константинополем нужно полное, безусловное торжество или Запада над Востоком, или же Востока над Западом, что, конечно, невозможно; потому-то этот город и обречен быть целью нашествий, пока не состоится безусловный мир, столь необходимый для человеческого рода (Примечание 23#8209;е). С другой стороны нужно отрезать Иран от Турана, т.&nbsp;е. занять Памир, чтобы обеспечить К<онстантино>;поль с восточной стороны. Иран, обеспеченный со стороны Турана, мог бы не допустить семитического движения из Аравии и Африки. Александр и имел, очевидно, эту цель, употребив почти три года на обеспечение северной границы своего нового царства; появление сельджуков-османов стало бы невозможным, если бы Александр имел достойных наследников. Хорошо поняла это только легенда.      

Чем меньше было сил у Византийского царства, тем больше воздвигало оно крепостей; это были как бы оболочки, которые образуются около семени и защищают его от зимних бурь и морозов, ибо Византия, как бы семя, собрала в своих стенах все выработанное древним миром. Древняя история была завершена, когда религия Востока, наука и искусство Греции, юридическая и военная организация Рима сосредоточились, как в зерне, в этом пункте, т.&nbsp;е. в Византии, которая была центром Евразийской империи, обнимавшей и Малую Европу (Балканский полуостров), и Малую Азию&nbsp;- полуостров по сю сторону Дуная и полуостров по сю сторону Евфрата (по Никифору Грегоросу XIII&nbsp;века), по сю сторону Балкан и по сю сторону Тавра и господствовавшей над индийскими дорогами.      

Борьба язычества с христианством продолжалась и после падения Рима. Падающее язычество в лице неоплатоников продолжало борьбу с христианством еще в IV и V&nbsp;веках. Воскресение, а также создание мира было главным пунктом нападений этих крайних спиритуалистов (Прокл, Синезий)&nbsp;<ref name="к30" group="К."/>. Борьба принимала даже политический характер (Леонтий, Севериан Дамасский, Пампрепиос)&nbsp;<ref name="к31" group="К."/>. Раньше еще их Юлиан&nbsp;<ref name="к32" group="К."/> решился сделать реформу язычества, подновить его, и эта подновленная религия получила название эллинизма, который и боролся с христианством до самого Юстиниана&nbsp;<ref name="к33" group="К."/>.      

Концом древнего мира следует считать не падение Западной Римской империи, а царствование Юстиниана. Ни начало Рима, ни конец его не имеют всемирного значения. Царствование Юстиниана есть конец древнего, языческого мира. Архитектурное искусство представляет смерть язычества, т.&nbsp;е. переход его в христианство, наглядно; так, из разрушенных языческих храмов (это значит, что переход был насильственный, не христианский) воздвигается храм Софии&nbsp;- Премудрости Божией (изображение которой (Софии) есть последний остаток гнозиса), так же как и множество других храмов (в одном К<онстантино>;поле 35) превращаются в христианские храмы, так что Прокопий воздвигнутым и возобновленным Юстинианом зданиям посвятил целую книгу (De&nbsp;edificiis)&nbsp;<ref name="к34" group="К."/>. Закрытие школ в Афинах и Александрии&nbsp;<ref name="к35" group="К."/> представляет то же самое явление в области мысли, философии. Закрытие школы было падением Афин, последнего убежища философии неоплатонизма. С закрытием школ Афины утратили смысл жизни (так как со времени почти Александра они были только школою), как Рим с уничтожением консульства утратил и призрак древнего мира. Неоплатонизм, последнее проявление языческой мысли, не исчез, однако, бесследно, ибо в то же время является книга, приписанная Дионису Ареопагиту&nbsp;<ref name="к36" group="К."/>, в которой неоплатонизм приурочен к христианству. И язычество не исчезло; оно сохранилось в школах. Языческая наука, идея об устройстве мира и истории человечества, преобразуется в византийскую форму мнимо христианской топографии или космографии (Козьма Индикоплав)&nbsp;<ref name="к37" group="К."/> и хронограф&nbsp;- летопись, которую Древняя Греция не знала. Осуждение мнений Оригена о Троице и о духовном воскресении&nbsp;<ref name="к38" group="К."/> также выражает падение язычества. Какую форму приняло христианство, ясно можно видеть из двух изводов тайной вечери, которые находятся в Россанском Евангелии VI&nbsp;века&nbsp;<ref name="к39" group="К."/>, из коих одно (церковно-литургическое, известное под именем "роздаяния") встречается в первый раз, а другое (в первоначальном, реалистическом виде)&nbsp;- в последний. Тайная вечеря стала изображаться не так, как она описана в Евангелии, а как совершалась в храме; живопись превращалась в иконопись. В политическом отношении падение язычества выражается прекращением выборов в консулы и кодификациею законов и мнений юристов (мысль, задуманная еще Цезарем, как и мысль о перенесении столицы, и приведенная в исполнение лишь Юстинианом), сводом, извлечениями и сокращениями из всего, что выработано древним знанием, мыслью, по части юридической; только эти своды, извлечения, сокращения и сохранились, а потом и возродились преимущественно на Западе; подлинные же сочинения юристов исчезли. Для юриспруденции при Юстиниане наступила осень, созревание плодов, превращение в семя; то же самое при Македонской династии случилось и для всего другого знания древнего мира. О конце древнего мира свидетельствует также первое появление при Юстиниане "салосов" (похабов), или юродивых, особое покровительство монашествующим, тогда как древнему миру, т.&nbsp;е. эллинскому, идея монашества была совершенно чужда; самая одежда изменилась к этому времени&nbsp;- "паллиум, гиматий" совсем вышли из употребления у христиан VI&nbsp;века, и прежние длинные одеяния римские были заменены коротким платьем народов, наводнивших Римскую империю.      

При Константине вошло в употребление церковное поклонение кресту, а при Юстиниане появилось в церкви распятие. Нужно было три века, чтобы крест&nbsp;- орудие позорной казни&nbsp;- сделать предметом поклонения, и нужно было пять веков, чтобы изобразить на кресте Распятого, изобразить то, что для эллинов представлялось безумием. Потому-то и должно считать концом древнего мира, античной прелести, тот момент, когда искусство сделало предметом своих изображений Распятого. Но и Распятый долго еще изображался не страдающим, а торжествующим, и тут же изображалось и Воскресение. Только после Халкидонского собора, признавшего Христа "и действительным человеком"&nbsp;<ref name="к40" group="К."/>, и после дальнейших развитий учения о человечестве&nbsp;- в X лишь веке появилось распятие с изображением умершего Спасителя. Сюжеты распятия, страданий в художестве и монашеский аскетизм&nbsp;- это совершенная противоположность эллинизму. Кратко сказать, в К<онстантино>;поле пред наступающим магометанским наводнением собрано было, точно в ковчеге, все достояние древнего мира, и крестное знамение, водруженное над ним, спасало его до той только поры, пока, выступив из своей могилы, это достояние, т.&nbsp;е. наука и искусство древнего мира, возродились в Европе, чтобы обойти целый мир. Теперь же достоянию древнего мира, т.&nbsp;е. науке и искусству, остается завершить этот обход и, обогатившись новыми знаниями, возвратиться к точке исхода; а тогда оно и станет (и мы это почувствуем) достойным орудием всеобъемлющей любви, ибо борьба христианства и язычества, борьба между верою и знанием, происходила не потому, что они противоположны, непримиримы, а потому, что вера была неискренна, а знание еще далеко не достигало даже и до нынешнего своего все же еще несовершенства.      

Ни в одной религии нет такого противоречия между идеею и фактами, как в христианстве. В столице христианства крест, орудие позорной казни, сделался предметом благоговейного почитания; но казни тем не менее не уничтожились, потому что не уничтожились преступления. Не дымились в новой столице животные жертвы, но бойни животных продолжают существовать, ибо на деле человек еще орудие слепой природы.      

С распространением христианства, по мере расширения его в пространстве, оно терпело потери во внутреннем своем достоинстве; нравственность заменилась каноническим правом, внутренняя связь&nbsp;- внешнею организациею, церковь устроилась по образцу государства, а политическая столица сделалась и церковным средоточием (Примечание&nbsp;24#8209;е). С избранием центра связано и появление вселенских соборов и установление одновременного празднования Пасхи; но Византия сделалась церковным средоточием не всего мира (Примечание&nbsp;25#8209;е), а только большей части известного тогда мира, и соборы были вселенскими в этом именно смысле, т.&nbsp;е. лишь проективно, на условии непрестанного расширения границ известного мира, на условии увеличения числа верных, ибо собирание тогда было далеко не кончено (вне церкви оставалось много неверных и отпадших), а потому и литургия не могла быть литургиею, действием верных; одновременное же празднование Пасхи было лишь одновременным представлением Всеобщего Воскресения, каким только оно и могло быть, когда церковь не была еще миром всего мира, оно установляло единство в мимолетном лишь чувстве, охватывавшем весь христианский мир почти мгновенно. Но собирание и Византиею не было поставлено главною, первою целью; она усваивала мысль, что можно быть верным, возможно спасение и тогда, когда вне остаются еще неверные и отпадшие; такое спасение по необходимости должно быть только таинственным. Византия не признавала, впрочем, и того, чтобы равнодушие к спасению неверных было спасительно; она принимала даже меры против отпадаших, но они были таковы, что хотя и показывали ревность к делу, но спасать не могли, это были насилия, гонения и т.&nbsp;п. Признав личное спасение, возможность спасения каждого народа в отдельности, церковь обрекла Константинополь на погибель, потому что отрицала собирание как безусловную обязанность, и превратила вследствие того христианство только в преобразование спасение; следствием этого было обращение заповеди собирания в догмат (что породило бесконечный диспут), деятельности в обряд; явилось ожидание антихриста, т.&nbsp;е. погибели, а не спасения. Правда, Византия думала, что Царьград будет существовать до конца мира, но конец мира она ожидала каждый день и час.      

Допускать спасение в отдельности, врозь (что само по себе безнравственно, как отрицание родства, заповеди о любви)&nbsp;- значит, конечно, не признавать безусловной необходимости собирания (собирание же есть сама сущность нравственности). В собирании нет необходимости, если спасение не есть всеобщее дело, а зависит от веры и чувства, от веры, конечно, мертвой и от чувства, конечно, не искреннего. Отрицание спасения, как всеобщего дела, делает ненужным и центральный город. Если спасение от веры, то на что нужно действие? Если спасение лично, то на что нужно общество? И в таком случае не нужен и центральный город; пусть же он и остается турецким!      

В Константинополе неразвитая заповедь Христа, заповедь собирания, превратилась в развитый догмат, т.&nbsp;е. в теорию, бездейственную в жизни; и таким образом, по форме эта заповедь сделалась философиею и в этом отношении стала языческою, по содержанию же своему была богословием (богословие, т.&nbsp;е. слово только о Боге, а не путь к Богу) и в этом лишь отношении осталась христианскою. Но обращение религии в философию, в диалектику обратило всю историю Константинополя в один непрерывный теологический диспут, который служил не к соединению, а к разделению и нередко разрешался в кровавые столкновения на ипподроме; так, с утверждением догмата о нераздельности и неслиянности, отделилась от Константинополя большая часть Запада, занятая германскими племенами, принявшими арианизм; и такое отделение совершилось, без сомнения, потому, что в жизни, в действительности, Царьград не знал другого соединения, кроме слияния, т.&nbsp;е. порабощения. Действие (общее) объединяет, а диспуты разъединяют; так и в Константинополе: с одной стороны, диспуты усиливали рознь, а с другой&nbsp;- все роды розни вносили ожесточения в прения. Уже после несторианских диспутов можно сказать, предупреждая императора Гераклия, <i>"прощай, Сирия"</i>,<i> </i>а за монофизитскими прениями можно было распроститься и с Египтом; иначе сказать, эти диспуты подготовляли успехи магометанства&nbsp;<ref name="к41" group="К."/>. И вот, с одной стороны, арианизм, переходя к другой крайности, превратился в католицизм, признавший Сына, как и Отца, источником Духа, в чем православие видит признание двух начал в Боге, с другой же стороны, христианство сирское и египетское превратилось в исламизм и Константинополь стал между двух огней. Подобно тому как в дохристианское время постоянные войны между греческими царствами принудили их подчиниться Риму, так точно и в христианское время диспуты восточных христиан принудили их признать авторитет римского епископа. Признание первенства западного епископа было естественным наказанием Востоку. Лесть, вытекшая из борьбы партий, сделала из римского епископа преемника апостола Петра. Греческая сварливость создала римское властолюбие. Освобождение от папского властолюбия столько же законно, как необходимо и очищение от сварливости. Только в глубоком сознании своей виновности заключается необходимое условие спасения, зачинается заря освобождения для К<онстантино>;поля.      

Когда заповедь обратилась в догмат, исполнение заповеди стало мертвым, а не живым обрядом; обряд же, сделавшись только сакраментальным, перестал быть образовательным; и в этом отношении по форме христианство стало иудейством, хотя содержание, забытый смысл обряда, был христианским; и тогда самая жизнь, деятельность, отрешившаяся от заповеди, не поставившая себе целью исполнение долга собирания для воскрешения, обратилась в языческую рознь, сделалась идолопоклонством (т.&nbsp;е. искренно, не лицемерно отдалась роскоши), реакциею против коего и явилось магометанство во всей его суровой простоте монизма, в этой реакции против исказившегося христианства и заключается смысл и сила магометанства (Примечание&nbsp;26#8209;е). Константинополь сделался всемирным торжищем, богатства Индии оказали свое обычное пагубное действие, и с этой стороны (хотя христианство в Константинополе и стало из гонимого господствующим) в жизни, в деятельности, торжество язычества было полное. Невольное ощущение этой антихристианской розни превратило всю историю Константинополя в ожидание антихриста, в ожидание кончины мира. Будучи христианским в догмате, он был антихристианским в жизни и, соединив в себе пороки иудейства и язычества, ждал того (антихриста), кем уже и был на самом деле; ожидая же кончины мира, он дождался лишь собственного падения. К<онстантино>;поль, пока не был завоеван, находился в постоянной опасности быть завоеванным; угрожаемый осадою извне, он был осаждаем видениями внутри. Выработав Символ веры, он дал зарок не изменять его, а между тем спор не прекратился. Как крепость К<онстантино>;поль имел вне себя высоту, господствовавшую над ним и не принадлежавшую ему; эта высота&nbsp;- Памир. Как всемирный Кремль он должен был в себе заключать прах праотца человеческого рода, в защите которого он нашел бы бесспорный пункт, а между тем и этот пункт был вне его. Памир, господствующий над Царьградом стратегически, и есть предполагаемая могила праотца: Памир то же самое для знания, что Голгофа для веры.      

Таким образом, К<онстантино>;поль кроме противоречия, которое заключалось в нем между храмом и крепостью (духовным и военным), между посадом и кремлем (торговым и военным), был противоречием и как крепость, ибо господствующая над ним высь (Памир) была вне его; а как храм он не в себе заключал святыню, прах праотца, который находится в той же выси. Голгофа была могилою Адама символически, Памир стал могилою праотца гипотетически&nbsp;<ref name="к42" group="К."/>. Разъединение этих двух пунктов лишает их силы, делает их, так сказать, эксцентрами (Примечание 27#8209;е). Памир-пустыня стал столицею смертоносной силы, потому что К<онстантино>;поль еще не стал столицею, объединяющим центром, для обращения смертоносного в живоносное, хотя в нем, разоруженном, непромышленном городе, знание и разум человеческий могли бы освободиться от служения подбору естественному (военному) и половому (промышленному). Эти практические антиномии происходят из основного противоречия человеческой природы, по коему рождение сынов есть смерть отцов.      

В К<онстантино>;поле соединились предания древнего и христианского мира, и борьба этих элементов превратила его историю в непрерывный теологический диспут от начальных великих споров на первых вселенских соборах до старчески мистических споров о нетлении Св.&nbsp;Таин, который, как говорят, шел в то время, когда к К<онстантино>;полю приближались латыняне, чтобы завладеть им, и о Фаворском свете, который шел во время окончательного завоевания К<онстантино>;поля турками&nbsp;<ref name="к43" group="К."/>. Даже величайший из императоров К<онстантино>;поля, при котором как город, так и диспут достигли своего апогея, был в то же врем величайшим диспутантом, спорщиком&nbsp;<ref name="к44" group="К."/>.      

Лежавший на перепутье между Западом и Востоком К<онстантино>;поль выразил соединение их в развившемся в нем учении о Триедином Боге и о двух природах и волях во Христе. Восточная идея о всепоглощающем единстве и идея Запада о множестве, о значении личности, соединились во всемирном, восточно-западном догмате о Триедином Боге. Эллинская диалектика, выработанная на вечах бесчисленных греческих республик, которые были как бы подготовительными школами к соборам, эта диалектика на вселенских синодах, в прениях о Св.&nbsp;Троице, нераздельной и неслиянной, раскрыла идеальный образец для всего человеческого общества. Истинный образец бессмертного общества был выработан именно тут, в этих, хотя и метафизических, спорах, касавшихся предметов, по-видимому, сверх&nbsp;- выше&nbsp;- естественных, а не в конвентах, не в парламентах, не в декларациях прав человека, не в построениях, или утопиях, всех коммунистов и социалистов; ибо в этих последних заботились только о сохранении независимости и равенства личностей, а не об отечестве и братстве, хотя эти слова и употреблялись; образец общества был выработан не адвокатами, но отцами церкви. В выработанном сими последними представлении лиц Св.&nbsp;Троицы "нераздельными", т.&nbsp;е. неотчуждающимися, неотделяющимися друг от друга, не вступающими в борьбу, которая сама по себе ведет к разрушению общества и смерти, в таком представлении союз Божественных лиц являлся неразрушимым, бессмертным. Представлением же лиц Св.&nbsp;Троицы "неслиянными" устранялась смерть их, потому что неслиянность означает устранение поглощения одним лицом всех прочих, которые при нем теряют свою личность, делаются его бессознательными орудиями и, наконец, вполне с ним сливаются, обращаясь вместе с ним в полное безразличие, в ничто.      

Итак, в устранении раздельности и в неслиянности лиц Св.&nbsp;Троицы являлся вечный союз, бессмертное общество бессмертных личностей. Казалось бы, что может быть важного в вопросе об едино- или подобосущии? о том, одна ли только божеская или же и человеческая природа во Христе, одна или две воли в Нем? Но стоит только перевести эти вопросы на практическую почву, т.&nbsp;е. принять их за закон, за правило действия, чтобы понять, какой важный шаг сделало воскрешение, когда были разработаны его метафизические основы. Показывая, что Христос был не только Бог, но и действительный человек, тем самым доказывалась и необходимость деятельности самого человека в деле воскрешения, и не только нравственной, но и умственной, и физической, материальной. Соединяя во Христе два естества, две воли, двойное действие, тем самым признавали необходимость в деле искупления, или воскрешения, двух воль, действующих в полном согласии. Но учение о двух волях, действующих в согласии, оставалось только догматом, теориею, не имевшею выражения в самой жизни; и в таком отделении теории от практики не видели отпадения от христианства, устранения от дела искупления и воскрешения, не видели отречения от Искупителя и Воскресшего. Если бы церковь была согласна с учением Оригена и ему подобных, которые отождествляют воскресение с бессмертием души и ожидают, что последний суд будет разрушением материальной природы, тогда было бы понятно такое отделение теории от практики; но учение Оригена и все ему подобные были по справедливости осуждены церковью на 6#8209;м и 7#8209;м вселенских соборах (Примечание 28#8209;е). Вырабатывая в теории великий план мира и любви, Византия в своей внешней политике и во внутренних борьбах партий действовала по совершенно противоположному плану. Военными силами Византия никогда не была особенно богата; невоинственность греков очевидна, между прочим, из того, что для предупреждения побегов введено было клеймление воинов и установлена присяга в том, что они не побегут пред неприятелем. Царьград город не войны, а дипломатов; как внутренняя его история, история его мысли, была теологическим диспутом, так и во внешней истории не оружие, а та же сила диалектики спасала его от внешних врагов, направляя их друг против друга; ту же диалектическую хитрость вносил византийский грек и в свои внутренние распри, которые и открыли его внешним врагам доступ к вмешательствам в его внутренние дела; т.&nbsp;е. враги Византии также умели в ней самой находить себе союзников, руками которых они и истребляли противников.      

В этом и была причина падения Константинополя, это было наказание за раздвоение теории и жизни, так как в жизни Византия поставляла свою цель не в устранении раздельности (разъединения и вражды), не в бессмертной политике, которую она могла бы заимствовать из бессмертной Троицы.      

Экономическая жизнь Константинополя не только не имела ничего общего с экономиею спасения, но была ей совершенно противоположна, еще противоположнее, чем политическая жизнь, если это возможно; это было домостроительство погибели, а не спасения. Скопление богатств было его целью, торговля&nbsp;- его средством. Будучи центром торговли, в коем скоплялись богатства мира, он был и центром завоевательных стремлений; жадные взоры всех народов были устремлены на него; военный грабеж являлся наказанием за торговый обман, а падение и разорение&nbsp;- последнею расплатою. Будущий город Премудрости, город-музей, собрание останков, не будет уже заключать в себе приманку. Обратившись из христиан в торговцев, византийцы не могли отождествить своего дела с христианством. Устраняясь от участия в деле Христовом (в воскрешении), не обращая свою будничную жизнь в служение общей для всех цели, они ожидали осуществления всеобщего воскрешения помимо их деятельности, или, вернее, кажется, сказать, они боялись осуществления всеобщего воскрешения. Для оправдания в измене они прибегали к ходатайству Богоматери. Отрекаясь от дела искупления, они весьма последовательно признавали, видели во Христе не Искупителя, а Судию. Таким образом желали иметь уже не Искупителя, а ходатая, который испросил бы им освобождение от труда искупления, т.&nbsp;е. собственно избавление от самого христианства, льготу возвратиться опять в язычество. Отсюда понятно, почему воздвигались храмы Богородице, установлялись в честь ее новые праздники…      

Такое направление поддерживалось еще бедствиями, связанными с постоянными нашествиями, в которых видели признаки пришествия антихриста, а за ним Судии и кончины мира. И когда наибольшая опасность ожидалась с севера, оттуда ждали и антихриста; с появлением магометанства противника Христу стали ожидать с юга. В этом ожидании антихриста и прошла вся тысячелетняя история Константинополя, которая была без преувеличения, можно сказать, непрерывной осадой; на ней сосредоточен весь интерес его истории; преждевременное взятие Константинополя и уничтожение хранимого им было бы гибелью всего прошедшего и будущего человеческого рода.      

Вся литература Византии, от предсказаний Тибуртинской сивиллы&nbsp;<ref name="к45" group="К."/>, которые относят ко временам Константина, и до Иосифа Брения, говорившего: "сей великий град (К<онстантино>;поль) уничтожится, когда уничтожится самый мир сей"&nbsp;<ref name="к46" group="К."/>,&nbsp;- вся литература Византии была проникнута апокалипсическим характером. Войны императора Ираклия&nbsp;<ref name="к47" group="К."/> с персами и возвращение креста, который он нес на Голгофу, где сложил венец и порфиру, оставили глубокое впечатление. Событие это увековечено праздником Воздвижения, которому легче придать апокалипсическое значение, ибо, согласно легенде, он представляет не столько прошедшее событие, сколько будущее, когда вместо земной власти воцарится небесная. Одно из самых замечательных апокалипсических творений было житие Андрея Юродивого, в котором этому святому приписывается пророчество о судьбе Константинополя: "О граде нашем да си веси,&nbsp;- говорит св.&nbsp;Андрей ученику своему Епифанию,&nbsp;- яко до кончины не боится ни единого языка… вдан бо есть даром Богородицы"&nbsp;<ref name="к48" group="К."/>, т.&nbsp;е. Царьград находится под Покровом Богородицы. Апокалипсис Андрея Юродивого получил народное значение, будучи обращен в особый праздник, оставленный греками, как полагают, по падении Константинополя. (Другие, однако, думают, что праздник этот учрежден только в России.)      

Чем больше было вражды и угнетения в обществе, тем живее было и ожидание кончины, которой боялись, не желали; но ненависть превосходила самую боязнь, картины страшного суда служили выражением этой ненависти, национальной, сословной, личной; картина страшного суда сделалась почти необходимостью храма и рисовалась обыкновенно на западной его стене, так что храм воскрешения обратился в храм страшного суда, храм спасения&nbsp;- в храм погибели; в этих картинах олицетворялись те мучения, которыми само общество терзала себя, точно так же как в ожиданиях антихриста олицетворялось то состояние, в котором оно уже находилось. Ожидание антихриста, вызванное внутренним состоянием общества, не обмануло Византию; этим антихристом явилось для нее магометанство; но магометанство было бы бессильно, и Константинополь не пал бы, если бы сам он и не был антихристианским. Осуждая Византию, мы, конечно, осуждаем и самих себя.      

Исламизм зарождался в первом споре христиан. Если бы те, которые признали Христа Богом, т.&nbsp;е. воскресителем и примирителем, приняли бы на себя и Его миссию, Его дело, то они не спорили бы, а искали соглашения с противниками, которые ни примирения, ни воскрешения не считали злом, а сойдясь в деле, не могли и в теории не признать Христа воскресителем и примирителем. От эбионитов и назареев&nbsp;<ref name="к49" group="К."/>, выделившихся вследствие споров, и произошло, как полагают, магометанство. Язычество довольствуется художественным воскрешением, а ислам, отвергая художественное, не ставит целью действительное воскрешение, потому что он есть только отрицательное учение. Магометанство поставило своею специальною целью истребление идолов, что вытекало из его основного догмата, по которому Бог не имеет своего образа в сыне и человек не есть его подобие; называя человека помощником, Магомет нигде, кажется, не говорит, чтобы человек был создан по образу и по подобию Божию, что, впрочем, и не соответствовало бы общему смыслу Корана. Стремясь к утверждению почитания одинокого Бога, уничтожая идолов, ислам причисляет к идолам и наши иконы. Влиянием магометанства можно объяснить и объясняют появление иконоборства. И иконоборцы, отвергая почитание икон, указывали на языческое их происхождение. "Язычество,&nbsp;- говорили они,&nbsp;- не имея надежды воскресения, изобрело эту иллюзию (фабрикацию идолов), чтобы сделать существующим то, что не существует". Иконоборцы в иконописи видели, следовательно, мнимое или художественное воскресение и как таковое отвергали. На иконоборческом соборе 754&nbsp;г. постановлено: "Восстановлять образы святых посредством материальных красок и цветов на бездушных и глухих иконах есть предприятие богопротивное" (Деян. Всел. Соб., т.&nbsp;VII, с.&nbsp;491 и 492). Православие с своей стороны соединяло вопрос об иконах с основным догматом, указывая, что Бог Отец имеет свой образ в Сыне Божием, что творение человека есть создание одушевленных икон (Примечание 29#8209;е). Ставя вопрос таким образом, православие ставило иконоборцев в необходимость, отвергая почитание икон, отвергать и самые основные догматы христианства, т.&nbsp;е. вопрос об иконах был вопросом о самом существовании Константинополя, восточного христианства. В иконоборстве православие видело совокупность всех ересей, и в том числе, и даже в особенности, ересь манихейскую&nbsp;<ref name="к50" group="К."/>, которая есть проявление буддизма на Западе; такое отношение к манихейству нашло выражение даже в службе; так, в службе отцам седьмого вселенского собора говорится: "Плоти изображение Твое восставляюще, Господи, любезно лобызаем великое таинство смотрения Твоего, изъясняюще, не мнением бо, яко же глаголют богоборнии дети Манентовы (Манент&nbsp;- основатель манихейства), нам явился еси человеколюбче, но истиною и естеством плоти". Отвергнув иконопочитание, Константинополь порвал бы всякую связь с Западом и облегчил бы сему последнему обращение славян к католицизму, собственную же борьбу с магометанством из религиозной превратил бы в политическую распрю. Не воодушевляемый религиею, Константинополь скоро сделался бы магометанским, слился бы с ним, разделил бы с ним его участь. Сохранение же иконопочитания грозило Константинополю другою опасностью&nbsp;- подчинением Западу. Но восточная церковь, хотя и сохранила иконы, не отказалась от изображений, приняла, однако, во внимание возражения иконоборцев и, не желая производить изображениями иллюзий, она не только не заботилась о живости изображений, а даже запрещала такое стремление, ввела подлинник, который должен был служить неизменным образцом для изображений; вместе с тем была изгнана из храмов скульптура, которая служит образцом для живописи и способствует ее оживлению; можно сказать даже, что с этого времени изгоняется и самая живопись&nbsp;- она заменяется, или, лучше сказать, превращается в иконопись.      

Иконопись имеет целью не производить иллюзию подобия или живости изображаемого; она стремится посредством символа дать только понятие, только напомнить, и при этом имеется в виду не самая икона, не художественная ее отделка, а то действие, которое она должна производить, та цель, к которой она должна направить. Сделавшись орудием богословия, иконопись должна была постоянно напоминать и вести ко спасению; но чтобы это напоминание не было бесплодным, она должна бы была обращаться к каждому во имя всех, и особенно во имя его близких умерших; чтобы действовать на всех, иконопись должна была бы и изображать всех. Употребляя иконы как образовательное средство, церковь должна напоминать иконами о спасении всех и каждого, без различия сословий, пола, возраста и т.&nbsp;п., т.&nbsp;е. храм должен вмещать в себе изображения всех умерших для постоянного напоминания о них всем живущим. Но эта цель не была и не могла еще быть в то время выяснена. Отвергнувши художественное идолопоклонство, Византия усвоила себе промышленное идолопоклонство&nbsp;- роскошь, и спасению она служила только мнимо, погибели же (роскоши)&nbsp;- истинно; она не обратила унаследованное от древних знание на служение спасению, и наступившее после иконоборства возрождение знания было только приготовлением к смерти.      

Восточная церковь, не сделавшись иконоборческою и не впавши через крайнее развитие иконоборства в магометанство, разойдясь также во взгляде на иконы и с западною церковью, можно сказать, замерла в неизменном символе, обряде, подлиннике; она предпочла лучше политически подчиниться туркам, чем религиозно&nbsp;- Западу, и сохранение всего выработанного ею сделалось ее задачею. Запад же пошел совсем другою дорогою; он не боялся вносить новости ни в изображения, ни в обряды, ни в самые догматы.      

За эпохою иконоборства, которое было гонением также и на науку, вновь наступило возрождение науки (при Цезаре Варде&nbsp;<ref name="к51" group="К."/>); но это возрождение имело особый характер, в это время делались компиляции, выборки, извлечения, сокращения из всей древней письменности. Все эти собирания, компиляции, сокращения копировались, размножались по причине дешевизны и по незначительности объема; подлинные же сочинения, как делавшиеся ненужными, подобно листьям на растениях во время образования и созревания зерна, семени, подобно лицам, индивидам, достигшим зрелости, засыхали и отпадали, т.&nbsp;е. утрачивались. Благодаря этим утратам и родилось искусство восстановления, явилась необходимость по немногому неутраченному восстановлять целое утраченное. Ученый класс, конечно, предпочел бы подлинники компиляциям, но в жизни он предпочитает подобие действительности, рождение предпочитает воскрешению. Эпоха компиляций, собираний, умирания совпала с господством Македонской династии, и наиболее выдающимся представителем этой эпохи явился Константин&nbsp;Багрянородный&nbsp;<ref name="к52" group="К."/>; со времени же латынского разгрома в XIII&nbsp;веке, когда были уничтожены античные статуи, влиявшие на живопись, пред которым был создан подлинник, и со времени восстановления империи Палеологов начинается как бы период рассеяния собранного в предшествовавшую эпоху; теснимые турками, греки принуждены были искать убежища на Западе, куда и переносили все сохраненное Константинополем от древних (Примечание 30#8209;е).      

В эпоху компиляций и собирания древней письменности христианская письменность тоже ограничивалась только собираниями, напр., житий святых; в это же время окончательно выработался и устав. И как наука и искусство, это наследие древних, перешли к Западу, так и христианская письменность, заключенная в неизменные формы, вместе с православием была передана славянству.      

Царьград был, можно сказать, восприемником России при крещении, был учителем ее в вере; он был также воспитателем в религии и искусстве, в промышленности и торговле Запада; источник арабской образованности был там же, в Константинополе. Константинополь вел, можно сказать, созерцательную жизнь; он "<i>думал</i>" за всех, и потому воинственным латынянам и туркам легко было торжествовать над созерцательным городом. При самом своем падении Константинополь завещал Западу науку и искусство древнего мира; под влиянием выходцев из Константинополя развилось то направление, которое известно под именем возрождения наук и искусств (в сущности же оно есть возврат к язычеству) и которое есть начало того, что известно под именем цивилизации Запада.      

Западная Европа была благоприятной почвой для принятия завещанных Константинополем, выработанных же Древней Грецией науки и искусства. Западная Европа даже по географическому положению, по своему горизонтальному и вертикальному очертаниям составляет подобие Греческого полуострова, этой Малой Европы. Как Греческий полуостров можно назвать Парнасским по тому значению, которое во всех отношениях Парнас имел для Греции, так и Западную (Большую ) Европу можно бы было назвать Альпийским полуостровом (Примечание 31#8209;е); как Греция была страною художников, страною художественного язычества, в коей художество имело священное значение, так Западная Европа&nbsp;- страна ремесленников, промышленного идолопоклонства, где художество, заимствованное у греков, для самого народа было лишено священного, религиозного значения. Хотя Парнас, по-видимому, был горою соединения для Греции, а Альпы служили только к раздвоению, но рознь составляет народную отличительную черту той и другой страны, так что даже вся история Запада представляется как бы повторением истории Греции.      

Греческий полуостров можно назвать Парнасским по центральному положению Парнаса, замеченному географами (Страбон) и выраженному в известной легенде об "орлах"; с Парнасом связано предание о предках эллинского народа, Эллене и его брате, в котором олицетворены первые союзы греков (амфиктионии)&nbsp;<ref name="к53" group="К."/>; идеально Греция была союзом племен потомков Эллена для защиты общего святилища (могилы предка?), а на деле Греция была не соединением, а рознью (для Европы Парнасом мог бы быть Памир). На Парнасе был оракул (без советов с коим не начиналось ни одно предприятие и особенно основание колоний) и Дельфийский храм, который, судя по описанию Павзания, был центральным священным музеем всей Греции, скульптурным и картинным (Лесхэ)&nbsp;<ref name="к54" group="К."/>; в изречениях же мудрецов и сама философия имела своих представителей в Дельфийском храме Афины. На Парнасе было место Пифийских игр, которые состояли преимущественно в поэтических состязаниях, почему Парнас и представлялся обителью муз; в Дельфах на Парнасе заседали Амфиктионии, этот, по выражению Цицерона, "общий совет Греции", или эти "первые миры Божии". Принятие Филиппа&nbsp;Македонского в члены Амфиктионий было концом Греции&nbsp;<ref name="к55" group="К."/>, а последний совет оракула ("знай себя только") уничтожил все прежние благие советы. Альпийский полуостров, Западная Европа, покрыт весь горами умеренной, средней высоты; уступая живописности и красоте Греции, он вместе с тем, так же как и она, лишен величия, и ничего священного в нем не имеется для Европы. Альпы&nbsp;- это гульбище, ставшее алтарем естественной (т.&nbsp;е. самой искусственной) религии и получившее значение как резиденция творца ее&nbsp;- Руссо. Кроме общих Альп каждая страна в Европе имеет свои Альпы, свою Швейцарию, тоже красивую, но без всякого величия. Альпийский полуостров&nbsp;- страна не художников, а мастеровых, это, можно сказать, полуостров сирен, как Парнасский&nbsp;- полуостров муз. Альпийский полуостров прорезан Рейнско-Дунайскою линией, путем, который может быть назван Византийскою или Царьградскою дорогою, а вместе с тем эта дорога служит пограничною чертою двухплеменного полуострова, альпийского&nbsp;- по физическому устройству и романо-германского&nbsp;- по племенному составу, и только в движении по этому пути полуостров розни может достигнуть единства. Под защитою Альп лежат Дельфы Европейского, или Альпийского, полуострова&nbsp;- это Рим с его оракулом, который вводит "мир Божий" в варварскую Европу, направляя колонизацию восточную (крестовые походы), а отчасти и западную, обходную. Альпийский полуостров потому и есть Альпийский, что Альпы служили оплотом для оракула, руководившего судьбами этого полуострова. Король священной области, в которой находится Рим, подобно древним фокейцам, боровшимся с Дельфами, лишил этот оракул светского достояния. Освобождение от папского оракула, который не может быть заменен политическим равновесием, было началом распадения. Лютер, перенеся оракул из Рима в разум человека, положил начало падению. В своей оппозиции римскому оракулу он опирался, вначале по крайней мере, на Царьград, но не повел по Царьградской дороге. Распадение на католицизм и протестантизм есть следствие отделения от центра, от Константинополя, а православие есть сокрушение о разделении, печалование. Ислам осуществил образ Мессии в иудейском смысле, но остается вопросом, кому будет принадлежать окончательное торжество: мессии ли в иудейско-магометанском смысле или христианскому Мессии (Примечание 32#8209;е).      

История Парнасского полуострова, как и Альпийского (т.&nbsp;е. Западной Европы), может быть разделена на средневековую и новую.      

Средневековая история Греции есть эпоха созидания, единства, что выражено в мифе об Эллене, Амфиктионе и Ифите, установителе Олимпийских игр&nbsp;<ref name="к56" group="К."/>. Новая история начинается с морских открытий, колонизации, развития торговли, тимократических, или буржуазных, конструкций, какова уже и Солонова; это и есть история падения. Сознание падения есть философия (хотя она и не признавала этого), как сознание смертности есть религия, хотя религия со смертностью признавала и бессмертие, или воскрешение. Вытекающие из сознания падения светские, искусственные, постройки общества недолговечны, и потому именно, что в них забыта смертность. Сократ, хотя и действовавший именем Дельфийского бога, тем не менее перенес оракул с Парнаса в сознание, в личное мнение каждого (в знаменитом "познай себя", т.&nbsp;е. знай только себя); и вместе с таким перенесением с Парнасских высот оракула, объединявшего греков, руководившего их действиями, греки достигли полной свободы, т.&nbsp;е. Греция разрушилась. Когда всемирную историю называют естественною наукою, то и нужно рассматривать ее как развитие и как, если можно так выразиться, свитие в виде исторического года или суток; но не только не следует придавать такому ходу безусловного значения обязательности и на будущее время значения вечного, фатального; напротив, для существа, сознающего в себе стремление к свободе, обязательно освобождаться от рокового, извне определяемого движения. Признавая отличительною чертою новой истории падение, мы не считаем его, как и смертность вообще, неизбежным, безусловным законом, а законом только при данных условиях, который перестанет быть таковым, когда условия будут изменены. Падение и смертность объясняются недостатком условий поддержания и восстановления. Всякое тело упадет, если не будет поддержано, всякое здание разрушится, если не будет обновляемо. Новые государства поставили целью благосостояние, а не прочное существование; откуда же взялась бы эта прочность, если она не имелась в виду при изменении, преобразовании средневековых государств в новые. Трудность представляется не в объяснении периода замирания, соответствующего ночи и зиме, не в том, почему древний мир рушится,&nbsp;- распадение на враждебные сословия, угнетение одного другим, причем угнетаемое желает иноземного нашествия, даже призывает его, внешние же враги (среднеазиатские варвары) пользуются такими приглашениями,&nbsp;- падение при таких условиях древнего мира легко понять; требует объяснения только то, почему разрушение это было неполное. Спасителем древнего мира от окончательного разрушения явилось христианство. Борясь, разрушая язычество, оно строилось из развалин его и тем его сохранило. Так сохранилось искусство, знание; христианство сохранило даже то, что противоречило ему (в Оригене, напр., сохранился Цельз, Contra Celsum)&nbsp;<ref name="к57" group="К."/>. С другой стороны, христианство становилось между распадавшимися сословиями (рабами и свободными), между эллинами и варварами. Теперь можно спросить, почему же христианство не спасло мир вполне? Потому, конечно, что оно не было и усвоено вполне, надлежащим образом. И пока степь не обратилась в поле, кочевники в земледельцев, пока не будут все объединены в общей цели, до тех пор одна часть, одно сословие, будет обращать другую часть, другое сословие, в орудие, и возникающая отсюда борьба будет прекращать умственную работу на время или же прекратит ее и навсегда, т.&nbsp;е. будут замирания, может быть, даже наступит и смерть. Нельзя, однако, не сказать, что христианство не только не все сохранило, но многое и разрушило; а между тем разрушение, очевидно, дело не только не христианское, а вполне противохристианское, и разрушения, совершаемые христианством, свидетельствуют, что само оно, как это уже и сказано, не вполне было усвоено теми, которые носили его имя. Из сравнения Западной Европы исторически и географически с Грециею, из сравнения двух городских цивилизационных полуостровов, вытекает необходимо, что и Западная Европа ни географически, ни исторически не может быть смешиваема со всемирною историею, которая, строго говоря, еще не начиналась. Но этого мало; в том подобии, сходстве, которое оказывается в истории Западной Европы с историею греческою, классическою, и заключается псевдоклассицизм, ибо Западная Европа повторила все ошибки древнего мира; она жила тем, что в древнем мире уже признано было несостоятельным. Она падение приняла за юность, закат&nbsp;- за восход. Сравнение Западной Европы с Элладою было бы совершенно бесплодным, если бы из него не открывалось то, что ожидает Западную Европу в будущем, т.&nbsp;е. что ей нужно делать для своего спасения; нужно же ей признать своим центром Константинополь, и мирное его освобождение. Если в Африке единство превращается в деспотизм, то в Западной Европе свобода становится рознью, ибо если деспотизм есть зло, то свобода есть отсутствие добра. Полуостров розни есть полуостров свободы, для которого нет цели, а потому нет и общего отеческого дела. Всемирная история есть не история западных народов, с которою, однако, ее отождествляют; она и не история греко-славянского мира; всемирная история есть отношение этих двух миров, центром которых был Константинополь; поэтому мы и отождествляем ее с историею этого города, не забывая, однако, что Константинополь всемирен только в связи с Памиром, хотя Памир не город, не жилье даже, а земля мертвых, но забвение мертвых и делает наше существование бесцельным, философским, буддийским, т.&nbsp;е. заставляет нас в смерти и уничтожении видеть спасение. Если всемирная история отождествляется каким-либо народом, племенем или страною с собственной своей историей, в таком случае это отождествление будет выражением "знай только себя" (Сократ, Декарт, Запад); но есть и другая крайность, когда историю собственного народа, страны совсем исключают из всемирной, и тогда это будет выражением "не знай самого себя" (Россия), самооплевание (Примечание 33#8209;е).      

Влияние Константинополя, выразившееся возрождением наук и искусств, в сущности же, как сказано, возрождением язычества, этой эллинской прелести, ограничивалось только верхними слоями народов; своею же народной литературой, апокрифами, легендами Константинополь действовал и на самые глубокие слои народа, являясь в этом случае проводником восточных сказаний, так что через него совершалось "народно-литературное общение Востока с Западом"; через посредство Константинополя и Индия, давшая всему человеческому знанию формы аполога, басни, мифа, иначе сказать, превратившая отвлеченную идею в форму, доступную для понимания народа,&nbsp;- и Индия сделалась учителем Запада и Севера (Примечание 34#8209;е). По этим легендам, заимствованным в Индии и переработанным в Византии, народ, можно сказать, учился всем отраслям знания; в них вся природа посредством аллегорико-символических объяснений делалась учителем нравственности (Физиолог, Бестиарий&nbsp;<ref name="к58" group="К."/> и пр. излагали всю государственную мудрость). По этим же легендам составился и образ, представление, самой Индии как страны богатств, страны чудес, соседственной земному раю, где божественные человеки (рахманы, брамины) слышат пение ангелов. И буддизм познакомил с собою восточное и западное христианство в византийской же переделке сказания о царевиче Иосафе и Варлааме. Эта легенда важна тем, что в ней под именем Иосафа или Варлаама канонизирован христианами сам Будда, хотя и в совершенно измененном виде, подобно тому как Индия в лице Кришны канонизировала основателя христианства (если только это последнее верно)&nbsp;<ref name="к59" group="К."/>. Эти легенды направляли народные движения, а странствующие повести, выйдя из Индии, возвращались к ней же. Все это доказывает, что различия в вере коренятся в верхних слоях, которые делаются все более и более индифферентными, а народы всех стран одной веры, веры сельской, более близкой к христианству, т.&nbsp;е. к делу христианскому, чем это думают те, которые веру признают только в догматах, а язычество смешивают со скульптурою. Индия, страна роскоши, учила Запад аскетизму, но, очевидно, не научила, потому что обладать Индиею сделалось маниею Запада. Нужно заметить, однако, что Константинополь не был простым передатчиком индийских сказаний, он переделывал их так, что в его пересказах они становились из буддийских, или браминских, христианскими. Но не в этом заключается великое значение Индии: в лице европейских ученых она открыла борющимся за ее богатства народам родство по языку, смысл дела, о коем вели споры католики с протестантами, указала на Памир как на могилу их праотца, и только благодаря сословности ученых все это осталось предметом праздного любопытства, не коснулось чувства и совести, не стало и предметом дела.      

Собственно византийское знание развилось из Пасхалии, которая сама по себе есть астрономическое знание; из Пасхалии развилась летопись, в которую вносились и общественные и естественные явления (к сожалению, впрочем, только явления, выходящие из ряда обыкновенных); в календарной же форме излагались и жития святых, а также проповеди, подлинники, лицевые и толковые, и все службы; словом, полный круг христианского знания и искусства в Византии имел стремление войти в форму Миней, как у нас, напр., Макарьевские Минеи составляют почти полную библиотеку всех чтомых книг&nbsp;<ref name="к60" group="К."/>. И нельзя не признать, что календарная форма есть самая естественная для всех знаний (знания сельского, а не городского, для народов сельских, а не мануфактурных), если не ограничиваться одними только суточными, месячными и годовыми периодами, но если принять все астрономические циклы, и тогда форма знания не будет произвольною, отвлеченною от того, каким оно является в действительности. Славяне&nbsp;- народ по преимуществу сельский, земледельческий, а Константинополь&nbsp;- столица сел, поэтому он и не был торговым и мануфактурным городом в современном значении этого слова, но всегда сохранял за собой религиозное, патриархальное значение.      

Итак, Византия, сохранив свою внутреннюю самостоятельность относительно латинского Запада и магометанского Востока, жизни сохранить не могла. Ограничиваясь пассивною защитою и отказываясь от активной роли примирения вовне&nbsp;- Востока и Запада, а внутри&nbsp;- язычества с христианством при помощи обряда как образовательного средства для обращения догмата в действительность, Византия признавала свою неспособность к продолжению исторической службы и приступила к составлению завещания, подводя итог, составляя опись своему достоянию. Западу она передала наследственное: науки и искусства. России же завещала она благоприобретенное: свое дело, дело внутреннего и внешнего примирения Запада с Востоком (ибо и ислам не был совершенно чужд Византии) (Примечание 35#8209;е). Вопрос об иконах, отвергнутый ли по-магометански или разрешенный по-язычески, был одинаково губителен для К<онстантино>;поля; усвоенный же по-христиански, мог быть орудием примирения и спасения; но в последнем смысле учение об иконах не могло быть еще принято К<онстантино>;полем, хотя бы он и хотел этого; в этом и заключается безвыходность, трагичность судьбы его. В самом деле, не можем же мы отказаться от уподобления Богу, имеющему свой образ в Сыне и создавшему по своему образу человека, но не можем мы и признать ни искусство таким уподоблением, ни промышленность истинным отображением Божественного могущества; действительное же воспроизведение тех, от кого мы родились, в чем только и могло заключаться истинное отображение (исполнение) Божественной благости, всеведения и могущества, проявившихся в рождении Сына, было для того времени немыслимо. Уподобление Богу&nbsp;- это желание не быть грешниками, это нелицемерная любовь к Богу как совершенству; называть это гордостью&nbsp;- значит иметь оскорбительное понятие о Боге и скотское о человеке.      

Праздник восстановления икон 19&nbsp;февраля 842 года назван "Православием"; при той же императрице Феодоре, при коей учрежден праздник Православия&nbsp;<ref name="к61" group="К."/>, и славяне начали принимать учение об иконах или вообще об обряде как образовательном средстве, т.&nbsp;е. православие (Примечание 36#8209;е).      

Православие есть по преимуществу обряд, т.&nbsp;е. религия народообразовательная (вернее сказать, православие может и должно быть религиею народообразовательною, но таковою оно никогда во всей силе еще не было). Обряд есть средство, помощью коего догмат, как заповедь, переходит в действительность, обряд есть переход от трансцендентного к имманентному, от Христа к христианскому, от внутреннего, таинственного к явному, материальному. Этим православие отличается от протестантизма, как ученообразовательной религии, ученообразовательной не потому только, что она образует ученых, но, главное, потому, что удерживает догмат в области теории, школы. Православие как обряд не признает живописи, музыки, театральности, т.&nbsp;е. имеет целью не поражать, не ошеломлять, чтобы сделать народ послушным орудием духовенства, и этим отличается от католицизма. Но православие тогда только будет образовательно, когда каждый приход будет иметь иконописную и хоровую земледельческую школу (а не школу грамотности только), научающую символическому языку церкви, изучающую стены самого храма как наглядную картину (если только сами стены храма будут образовательны). Только посредством рисования может быть осуществлено наглядное образование (наглядность, глазомер), так же как посредством только музыки, пения может быть развит орган слуха, его верность и проч. Между тем для протестантизма нужна лишь школа грамотности; католицизм же невежество большинства считает за лучшее средство для сохранения веры; по иезуитским "Constitutiones" слуг (домашних) нельзя учить чтению и письму без согласия Генерала, "ибо слуге достаточно служить И.&nbsp;Христу, Господу нашему, во всей простоте и смирении"&nbsp;<ref name="к62" group="К."/>.      

Рассматривая историю Константинополя как религиозный диспут, мы можем разделить ее, или, что то же, всемирную историю, на два периода, из коих первый есть спор о догмате, а второй&nbsp;- об обряде; иконоборство же можно считать переходным временем от первого периода ко второму. В этом втором периоде православное христианство было принято славянским племенем, которого, таким образом, споры о догмате даже не коснулись, и оно всецело отдалось вопросу об обряде, т.&nbsp;е. об осуществлении догмата, насколько это было возможно, в самой жизни, нравах и обычаях. В наше время содержание этого вопроса расширилось и споры славистов с западниками, вопрос о личности и общине и т.&nbsp;п. должно признать за продолжение того же спора о бытовых началах, должно признать, <i>что освобождение личности есть только отречение от общего дела</i> и потому целью быть не может, а рабство может быть благом, вести к благу, если оно будет лишь выражением общего дела. Только с разъяснением бытовых особенностей могут быть найдены способы к примирению сказанных племен, и тогда спор об "одном слове" не будет иметь места; точно так же без разъяснения бытовых особенностей, без примирения в них, если бы из символа и было исключено слово "и от сына", мир не мог бы быть действительным; а между тем от действительного примирения латино-германского с греко-славянским племенем зависит умиротворение и всего мира, как это будет видно из дальнейшего. Нельзя не признать, что мир по вопросу о символе даже и может состояться в настоящее время, при совершенном индифферентизме высших классов, главным же образом вследствие одинакового образа жизни их почти во всех народах, заимствованного от западных европейцев (Примечание 37#8209;е). Мир по вопросу о символе может состояться в настоящее время подобно тому, как могут состояться соглашения об одинаковых мере, весе, монете и т.&nbsp;п. удобствах жизни, необходимых при частых перемещениях и сношениях. В некоторых отношениях мы идем уже к такому соглашению с Западом; так, в наших церквах введены уже итальянская живопись и итальянское пение, и мы не смотрим на это как на измену православию. В настоящее время нам кажется уже странным, как могла восточная церковь ставить в вину западной то, что там священники бреют бороду (молодятся, желают нравиться), носят на руках золотые перстни и одеваются в шелковые ткани (т.&nbsp;е. щеголяют); а между тем, если смотреть на дело серьезно, эти обвинения и будут самыми важными; ибо, допуская в жизни эпикуреизм, т.&nbsp;е. полагая целью жизни наслаждение, в теории надо признать основою мира материю; иначе сказать, эпикуреизм в жизни предполагает материализм в теории, и притом, и это главное, самый узкий материализм, т.&nbsp;е. без Бога, без будущей жизни. Но в догматике западная церковь материалистическою не была; она смотрела, по-видимому, на жизнь как на невинное препровождение времени, а на занятие наружностью, на щегольство&nbsp;- как на поступки нравственно безразличные; в то время еще не мучила мысль, что всякое, даже необходимое пользование тем, чего лишены другие, есть уже нарушение христианской любви, единства человечества, нарушение самого первого, основного догмата, догмата о Троице, рассматриваемого как заповедь. Ограничение, стеснение себя должно иметь место в наше время не для того, чтобы уподобиться богам, не имеющим потребностей, как говорил Сократ, а из чувства близости, подобия со всеми людьми. В то время еще не думали, что заурядные будничные занятия могли быть средством искупления, если понимать искупление не отвлеченно только, если не смотреть на него лишь как на оправдание без действительного, материального восстановления, а потому и на эти занятия западная церковь смотрела как на безразличные в нравственном отношении; а между тем одни из них, как земледелие, производя действительно для всех необходимое, без чего невозможна жизнь, объединяют человечество и могут сделаться орудием действительного искупления (как это и будет видно из дальнейшего изложения); другие же занятия, производящие предметы роскоши, недоступные для всех, вызывают разделение в человечестве и, не заключая в себе возможности обратиться в исследование самой природы, едва ли могут сделаться когда-либо орудием спасения людей. Когда один из наших писателей задал вопрос: "Шекспир или сапог?", ему легко было бы ответить на это: "Будем ходить в лаптях и читать Шекспира". Но если бы он спросил: "Хлеб или Шекспир?", ответить было бы труднее; однако без умственного труда человечество не может обеспечить себе и насущного куска хлеба, т.&nbsp;е. верного урожая.      

По важности отступлений западной церкви на второе место, после отступлений в жизни, надо поставить отступление в обряде, как на это и смотрел народ вопреки мнению интеллигенции, придававшей главнейшую важность догмату. Так, нельзя не признать большой важности в замене латинянами квасного хлеба в евхаристии опресноками, т.&nbsp;е. в замене хлеба, употребляемого в обыкновенной жизни, таким, который в жизни не употребляется. Католики упрекали православных, что они покупают хлеб для евхаристии на торгу, приготовленный нечистыми руками, тогда как у них опресноки (oblata) приготовляются в сакристии руками иподиаконов, диаконов и даже пресвитеров. Но почему же приготовлять муку для этих oblata, сеять зерно для приготовления этой муки позволительно нечистыми, не священническими руками? В возражении же католиков, что и греки не могут считаться верными хранителями предания (разве Христос преподал евхаристию в том виде, как она преподается ныне в храмах, на лжице в виде частицы в нескольких каплях вина), есть, конечно, доля правды, но для устранения всякого возражения и спора, т.&nbsp;е. для примирения, нужно обратить земледелие в священное искусство; оно и будет таким искусством, когда целью земледелия будет не извлечение барыша из земли, но обращение естественных условий, от которых зависит урожай, в орудия действующего знания. Спор переходил даже на физиологическую почву, когда латыняне в закваске видели источник гниения, а греки&nbsp;- начало жизни, и, напротив, в опресноках греки признавали что-то мертвое. Когда уничтожится в церкви разделение, когда она достигнет полноты и единодушия, когда евхаристия не будет ограничиваться пределами храмов, а будет действием, управляющим силою природы, то вопрос о пресуществлении разрешится в утвердительном смысле. Если восточная церковь признает, что по разделении церквей не может быть вселенских соборов, почему же не признать ей, что пока в священной трапезе много еще незанятых мест, и таинство не имеет полной действительности. Никто, конечно, и не думает, чтобы евхаристия освобождала от смерти, от смерти настоящей, всем ученым и неученым известной (то же самое нужно сказать и об "отпевании", которое утратило даже смысл оживления); объяснять же действие евхаристии как-то духовно&nbsp;- значит умалять подвиг Христа, обращать Его учение в игру слов; а потому вернее сказать, что евхаристия (литургия) не избавила еще от смерти, вследствие того что еще не кончилась, ибо евхаристия так же едина, вселенска, как и церковь едина и всемирна. Литургия есть единое, всеобщее, еще не оконченное дело, дело всеобщего воскрешения, как это и следует по смыслу Х члена Символа веры, ибо крещение, признаваемое единым, есть средняя часть литургии, оглашение ему предшествует, а литургия верных за ним следует; и в таком смысле литургия должна обнять всю жизнь, не духовную только, или внутреннюю, но и внешнюю, мирскую, светскую, превращая ее в дело воскрешения. Будучи действием трансцендентным по отношению внемирного Существа к людям, она (литургия, евхаристия) в то же время есть имманентное действие всех людей, обращающее посредством естественных сил прах в тело и кровь Христову, т.&nbsp;е. в церковь, обнимающую все поколения.      

Литургия есть история не как выражение слепой силы, а как сознание, восстановляющее общение, дающее ему временную архитектурную форму, одежду (храм); литургия создает храм. Когда учение о Троице сделалось догматом, философемою, церковь стала только храмом (в смысле здания), оставив вне своих пределов жилища, литургия же стала делом священников, духовенства, а не всего народа и уклонилась от цели достижения избавления от действительной смерти, от дела воскрешения. И для ученых и художников она стала только воспоминанием в драматической форме, а для неученых обратилась в фетишизм, т.&nbsp;е. в такое действие, которое не расширяет ни знания, ни действия, не влияет образовательно. Неудачи многочисленных попыток восстановить вечери любви по подобию первой тайной вечери (которая также не была единодушна) достаточно оправдывают и католиков и православных, ибо к объединению в трапезе нужно присоединить и единство в общем труде, к храмовой литургии нужно присоединить внехрамовую. Питание профанируется, когда обращается в утонченное наслаждение, а не в восстановление телесных сил для труда чрез пищу и не в возбуждение души чрез общение к новому труду. Заменою квасного хлеба опресноками католики увеличили разрыв между жизнью и обрядом, сделали обряд еще мертвей. Такое причащение еще более теряло смысл первоначальных агап (вечерей любви) <ref name="к63" group="К."/>, соединявших людей около одного стола, делавших их между собою братьями по чувству; соединенным таким образом недоставало лишь взаимознания, знания отцов, устранения причин вражды, чтобы сделаться обществом прочным, неразрушимым. Вместе с заменою квасного хлеба опресноками обыкновенные трапезы лишились всякого священного значения, что выражено, хотя и преувеличенно, в одном из полемических против латынян сочинений так: "Повеле со псы ясти из единых сосуд". Не менее было важно превращение поучительного по существу обряда в увеселительный, осуждение чему в том же полемическом сочинении было выражено в словах: "И в органы, и в тимпаны, и в мусикии повеле в церкви играти". В словах "еже на войну ходити епископом и попом, руки кровию сквернити" выражалось осуждение духовному феодализму (Примечание 38#8209;е). Полемика имела бы право отнестись с таким же осуждением и не к одному духовному, но и вообще к феодализму, к разрушению общины, которое на Западе совершилось ранее, чем в Восточной империи; и в то еще время полемика имела право отнестись к латынянам с тем же осуждением, с которым отнесся к западным народам современный писатель, видящий источник пролетариата в аграрном вопросе, в обезземелении; сочинение, в котором выражено означенное осуждение, можно было тоже отнести к числу полемических против латынян, в особенности если бы автор назвал экспроприацию экспатриацией, т.&nbsp;е. изгнанием с родной земли, или оставлением ее.      

Пост в субботу, усвоенный католиками, также принадлежит к самым важным пунктам разногласия; ибо когда одни находятся в печали (постятся), а другие радуются, то не только не будет общения в чувствах, но будет усиление вражды. Есть и еще различия между двумя церквами, но о них или совсем не упоминалось, или только едва упоминалось. Различия эти представляют не противоположность, а скорее крайность развития латинской церкви, до которой могла бы дойти и восточная, если бы, к счастью, жизнь в ней не замерла. Католицизм есть религия ужаса, а управление ею&nbsp;- терроризм. Причиною воскресения там является не любовь, восстановляющая жизнь, а гнев; гнев раскрывает могилы, гнев выбрасывает тела, которым жизнь возвращается под грозные звуки трубы: Христос&nbsp;- неумолимый Судья, даже Дева Мария не ходатайница, а все святые&nbsp;- обвинители, требующие отмщения за причиненные им страдания. Картина страшного суда затмила, можно сказать, все другие произведения живописи и сделалась предметом воспроизведения по преимуществу. К этому нужно прибавить все совершенство, всю утонченность техники, с которою разрабатывались эти сюжеты в искусстве, как и в жизни инквизициями, Варфоломеевскими ночами и т.&nbsp;п. Что значили все эти живописные и словесные изображения чистилища, ада, рая, если они не были выражением папского могущества, изображением того, что могли дать, и в особенности того, от чего могли избавить папы, эти мнимые преемники Петра и истинные преемники древних императоров? И к чему они могли служить, как не к усилению этой власти, рядом с возрастанием которой шло и развитие этих изображений? Хотя они имели и другую цель, но могли служить только к этому. Между тем в первые времена христианства изображения имели совершенно иной, противоположный характер, каковы: видение Карпа, которого Христос упрекал за то, что тот принимал участие в отправлении грешников в ад; видение Христины, которая не задумывается променять райское житье, где она видела бы мучение грешников, на земную жизнь, где она может молиться за них…&nbsp;<ref name="к64" group="К."/> До какой степени католицизм пропитался ужасами ада, видно из того, что даже у свободных мыслителей, у неверующих является надежда, что со временем будет создан научный ад&nbsp;<ref name="к65" group="К."/>.      

Мы не перечисляем здесь всех поводов к разрыву между восточною и западною церквами, между латино-германским и греко-славянским миром, потому что все, как до сих пор сказанное, так и то, что будет сказано впоследствии, есть не что иное, как раскрытие этих поводов к разрыву и попытка к примирению двух миров, из которых латино-германский, войдя в союз с магометанами, тем самым очевидно доказал свое отступничество от Бога, во имя Которого крестились, и полное нежелание мира, достижимого единственно на тех условиях, которые мы себе представляем, когда говорим о Триедином Боге (Примечание 39#8209;е).      

Славянское племя находилось относительно латинского Запада и магометанского Востока в том же положении, как и Византия; и когда первый миссионер грек указывал в иконе Страшного суда на Русь, как на осужденную к погибели, он был прав, ибо погибель Руси была бы естественным следствием подчинения ее латинству (как Польша) и еще более подчинения или усвоения исламизма. Наказания должны быть представляемы не только как трансцендентное, но и как имманентное действие, т.&nbsp;е. как естественное следствие. Наказание происходит, является как от художественного и промышленного идолопоклонства, так и еще более, когда умерщвление других считают средством собственного спасения (как в магометанстве).      

Под влиянием магометанства, благодаря которому возникло иконоборство, христианство распалось. Ветхий Рим воспользовался бедствиями Константинополя и, первый по чести, пожелал быть первым и по власти; в этом стремлении и скрытый смысл крестовых походов, войны против иконоборцев. Будучи для пап средством к подчинению восточной церкви, для баронов средством приобретения новых владений, в глазах простого народа крестовые походы были приобретением индульгенций, подвигом искупления как своих грехов, так и грехов своих отцов.      

Крестовые походы, сделавшие центром стремлений Иерусалим, оказали влияние на космографию и даже на космогонию. В дантовской поэме вся космография и даже космогония связаны с положением Иерусалима; так падение Люцифера образовало гору искупления у Иерусалима, а на противоположной стороне&nbsp;- гору очищения (чистилище), на вершине которой земной рай. От подножия горы очищения Дант видит четыре звезды, образующие на южном небе Крест, который видели, по его словам, только два человека. Так переплетается в поэме Данта действительное с фантастическим; точно так же и в путешествиях, открывших новые пути, фантастические цели переплетались с действительными. Несмотря, однако, на отводимое Дантом место Иерусалиму&nbsp;- место, которое должно бы дать ему главное значение в деле искупления, Дант оказывается совершенно равнодушным и к освобождению этого города, и к крестовым походам. Не так, конечно, относились к Иерусалиму крестоносцы, они видели в крестовых походах завершение искупления, думали, что взятием Иерусалима искупление должно окончиться, должен наступить последний суд и воскресение, что и выражено в легенде, по которой император слагает на Масличной горе, или на Голгофе, у подножия креста корону в знак того, что земное оканчивается и начинается небесное&nbsp;<ref name="к66" group="К."/>. В основе дантовского изображения мира лежит аристотеле-птоломеевская система, измененная под влиянием идеи падения; хотя так же легко было бы представить ту же систему и под влиянием идеи искупления (в той чистоте, которую мир имел до падения Люцифера), и самого Люцифера (т.&nbsp;е. зло) изгнанным из центра земли, к которому все тяготеет, и замененным божественною силою; но к такому представлению меньше всего была способна мстительная натура Данта и вообще католическое воззрение, дорожившее адом гораздо больше, чем раем. Мщение для Запада было дороже всеобщего блаженства, а потому, когда птоломеева система была заменена коперниканскою, не было сделано попытки применить идею искупления и к этой системе. В птоломеевой системе земля хотя и занимает центральное место, но по своей низшей природе не составляет центра мировой деятельности и ограничивается лишь страдательным созерцанием ее в лице своих обитателей. По коперниканской же системе, и небесные тела той же земной, телесной, несовершенной природы, тяготеющей, властвующей над нами, недовольство коею и есть двигатель человечества, двигатель человеческой мысли, человеческой деятельности. Несовершенство же небесных тел заключается во взаимном отчуждении, в отсутствии разумной связи между ними. Божество по этой системе внемирно не по отношению только к земле, но и вообще к миру, т.&nbsp;е. к телам, не управляемым сознанием и мыслью (падшим), а потому и чуждым духовной природе Бога. Чуждость эта, чуждость Богу, будет устранена, когда все тела будут выражением мысли и чувства, когда весь мир, который стоит между нами и Богом, будет освещен сознанием, управляем волею. Для нас и нет иного пути к общению с Высшим Существом, кроме такого управления миром. Не отделяя человека от мира, мы можем сказать, что не Бог внемирен, а мир с человеком стал внебожен (или безбожен), насколько он это может. Не Бог оставил мир, а человек с миром оставил Бога. И из простого народа немалая часть пилигримов, отправившись крестоносцами, возвратились торговцами, которые, бросив землю, населили города; город же, а с ним и цивилизация&nbsp;- продукт измены, а обезземеление и пролетариат&nbsp;- естественные наказания за измену. С развитием городской жизни, в которой получают такое значение деньги, что становятся мерилом всех людских отношений, все переводится на деньги, всякая натуральная повинность заменяется денежною, стало возможным за деньги приобретать и индульгенции. Должно заметить, однако, что крестовые походы были не временным, или местным, только явлением; это было нападение западной церкви на восточную, романо-германского племени (и тогда уже вступавшего в союзы с кочевниками) на греко-славянский мир (Примечание 40#8209;е). Нападение вызвано было теми различиями католиков и православных в обрядах и жизни, которые были выше указаны. В этих именно различиях нужно искать причину страшного избиения латынян, покровительствуемых Императором, в Константинополе и еще более страшного избиения греков спасшимися латынянами на берегах и островах Эгейского моря в том же 1182&nbsp;году&nbsp;<ref name="к67" group="К."/>. Через пять лет повторилось избиение, а потом наступило и завоевание латынянами Константинополя. Эти избиения и вообще вражда находились, без сомнения, в связи с тем обстоятельством, что латыняне захватили всю торговлю в свои руки.      

Мысль завладеть Константинополем родилась еще у крестоносцев первого крестового похода. К счастью, она не могла быть приведена тогда в исполнение; если же Константинополь был бы взят в то время латынянами, тогда установилось бы сухопутное сообщение с Востоком, морские же силы Запада не получили бы такого развития, а океанические открытия (пути в Индию) замедлились бы, т.&nbsp;е. и сила, и слабость Константинополя имели одинаково всемирное значение. Благодаря тому что Константинополь не был взят крестоносцами, Европа завела флот, а вследствие взятия его турками Европа употребила этот флот на открытие новых путей; так что первый крестовый поход (переправа через Босфор) может считаться зачатием открытия Америки и новых путей. Крестовые походы не кончились, когда пал Константинополь, они приняли только другое направление; нынешняя борьба Англии против России при явной поддержке Запада и в союзе с магометанством и кочевниками есть тот же крестовый поход, лишь снявший с себя маску религии. Крестовые походы, бывшие истиною для крестьян и маскою для других сословий, скинули эту маску, лишь только город получил решительное преобладание над селом.      

Одновременно с крестовыми походами между восточною и западною церквами шли прения; и если крестовые походы рассматривать как борьбу латино-немецкого племени с греко-славянским, которая не окончилась и до сих пор, то и прения между ними продолжаются по сие время; и притом прения эти касались и касаются не догматов только, а по преимуществу обряда, нравов, обычаев. В самом споре о filioque&nbsp;<ref name="к68" group="К."/> дело шло вовсе не о догмате, а об одном лишь слове; если бы латыняне вместо filioque сказали "от одного <i>только</i> Отца исходящего" (вместо "от Отца исходящего"), то и тогда спор мог бы возникнуть потому, что важно было самоволие, выразившееся в этой прибавке, сделанной папою вопреки соборного решения; в этом самоволии и было нарушение согласия, единодушия (Примечание 41#8209;е).      

Но, ведя прения и борясь с Византией, латыняне, т.&nbsp;е. собственно итальянцы, боролись также и между собою, отнимали друг у друга византийский торг, рынок; амальфитяне, прежде других сделавшиеся князьями этого рынка, были побиты пизанцами, пизанцев побили генуэзцы, а сих последних вытеснили венецианцы. Венецианцы воспользовались войною генуэзцев с пизанцами и завладели Константинополем, генуэзцы помогли Палеологам вытеснить венецениан. Турки отняли у генуэзцев все их колонии. Из Генуи вышел также Коломб, хотя открытия его и не принесли пользы его соотечественникам, а помогли испанцам. Такое вытеснение, побиение одного народа другим никого не удивляет, считается нормальным, как считается нормальным вытеснение одного поколения другим, т.&nbsp;е. смертность. Вся история есть такая же цепь истребления. Греки победили Восток, сами были побиты римлянами, римляне&nbsp;- германцами, а германцы?… Но прежде надо поставить вопрос, ведали или не ведали эти народы, что они творят? Были ли эти завоевания делом свободного выбора? Если народ, имея возможность продолжить этот ряд, не захочет быть орудием слепой силы природы, то, конечно, всякий назовет такое дело действительно свободным, кроме разве одних философов, которые по своей профессии мысли придают более значения, чем действию. Что же удивительного, если в истории человеческой мысли одна система вытесняет другую? Истины нет, пока существует вытеснение, смерть, но истина, т.&nbsp;е. благо, будет, когда не будет смерти.      

С появлением магометанства, объявившего меч ключом к раю, возведшего войну в религию, началась и его борьба с христианством. Магометанство явилось как совершенная противоположность христианству и вместе как гроза на развратившееся общество, как олицетворение свирепой правды, правды без всякой милости; и борьба магометанства с христианством не прекратится, как и магометанство не перестанет существовать, а будет иметь успех, пока христианство будет христианством только в теории, а не на деле; но христианство и само по себе не избегнет гибели, если его идеальное содержание не найдет соответственного выражения в его деятельности.      

Всю борьбу магометанства с христианством можно представить себе как одну битву, и весь мир&nbsp;- как одну позицию. Распространение исламизма вне христианских земель было как бы в громадных размерах рекрутский набор. Широкая полоса степей и пустынь, тянущихся от Атлантического океана до Великого чрез Африку и Азию, доставляла и доставляет бесчисленный контингент исламизму для борьбы его с христианством. Кочевые народы по своему образу жизни и по характеру могут назваться по природе магометанами, почему нередко эти два потока, южный магометанский и северный кочевой, сходились в своем стремлении к одной цели; так перед первым крестовым походом печенеги с севера, а турки с юга подошли к Константинополю и едва не овладели им. Как кочевники по природе&nbsp;- магометане, так горожане по природе&nbsp;- язычники, и только земледельцы&nbsp;- природные христиане. Хотя на Западе крестьянин составляет синоним язычника, но это потому, что там христианство лишь внутреннее, личное дело каждого; у нас же крестьянин синоним христианина.      

Иерусалим, как бы аванпост, пал почти первым; затем подверглась нападению и Византия, составлявшая центр позиции. Встретив неудачу в Константинополе, магометанство двинулось на Запад и на Восток, ибо Византия, став одной ногой на европейский, другой на азиатский берег, опираясь на два моря, требует для завоевания и для прочного утверждения в нем обходных движений. Правый фланг, хотя и защищенный Средиземным морем, был оттеснен за Лоару; но самое трудное дело выпало на долю левого фланга, не имевшего никакой естественной защиты. На этом фланге стояло славянство, которому и пришлось выдержать борьбу не только с арабским исламом, но и с монгольским монотеизмом, имевшим свой коран, т.&nbsp;н. "Ясу", в которой война делается особым видом охоты, облавами на отдельные народы. Запад видит в монголах выходцев из Тартара, а буддизм признает в Чингизе особое воплощение для искоренения неправд не земле (Алтан#8209;Толбчи&nbsp;- Золотое сокращение) (Примечание 42#8209;е)&nbsp;<ref name="к69" group="К."/>. После первых успехов магометан почти по всей линии наступает затишье, во время которого разрешился иконоборческий спор и произошло разделение церквей. В VII&nbsp;веке, когда ислам торжествовал на Западе, в это время на Дальнем Востоке Китай, усилившийся при династии Тан, поражал Восточный Туран, к концу же X&nbsp;века Византия победила ислам, отвоевала Палестину, грозила самой Аравии; в это время турки явились на помощь исламу, и явились они потому, что Памир, укрепленный Александром, не был удержан греками, не был возвращен и римлянами, как желал этого Цезарь. Вышеозначенный факт торжества Византии благодаря мизовизантизму&nbsp;<ref name="к70" group="К."/> ученых не выставляется в надлежащем свете и потому мало кому известен. Тогда-то и начинается наступление со стороны западных христиан, которые при первом натиске успели выбить магометан даже из Иерусалима. Но магометане скоро оправились и отбили все отнятое было у них западными христианами; эти последние делали потом еще несколько атак, но все они кончились неудачно. В это же время магометане имели большой успех и на левом фланге христиан, где они покорили своему игу всю Россию (собственно татары, покорившие Россию, не были сначала магометанами, но они были кочевники). Вследствие движений на помощь исламу тюркских племен, живших в восточных степях на западе и на юге, а потом и на севере от пустыни Шамо, поднимаются, наконец, и монголы (Темучин). В самом Китае (в X&nbsp;веке) центр политического тяготения мира переносится с Запада на Восток, из Чин-Аня в Пекин. (Этот поворот Китая к Востоку, приближение его к морю, облегчал доступ к нему с океана и с севера через Сибирь; удаление от запада на самый край востока, трудность сухопутного странствования на этот дальний восток не могли не возбудить мысли о морском пути и даже о достижении Китая с Запада.) Монголы хотя и безразлично относились и к исламу и к христианству, но при движении на Запад обращались в магометанство, потому мы и должны смотреть на них как на союзников ислама. Когда западные христиане должны были отступить, оставить все свои завоевания перед центром позиции, магометане, как и вначале, опять стали направлять свои удары на самый центр ее, на Византию; но прорвать центр, взять Константинополь, а также подчинить себе Индию (Тимур, Бабер) магометане могли только после продолжительных и громадных усилий, которые как бы ослабили их фланги, потому что около этого же времени магометане были оттеснены, с одной стороны, западными христианами за Гибралтар, а с другой&nbsp;- Россия освободилась от их ига. К<онстантино>;поль мог быть взят благодаря лишь тому, что магометанство завладело всем востоком Европы, а Запад был бессилен по причине разъединения, так что Турция нашла в нем даже союзников в лице протестантов и французов. Взятие Константинополя имело важные последствия на весь дальнейший ход битвы: оно затруднило прямое сообщение Запада с Востоком и Севера с Югом; поэтому с этого момента и начинается движение западных христиан на юг, запад (и даже север), которые и привели их двумя путями, вокруг Африки и чрез Америку, к Индии, т.&nbsp;е. к тому же магометанству, только с другой уже стороны, с тыла.      

Таким образом, на все эти движения можно смотреть как на обход позиции магометан с тыла, каковыми они вначале и были, причем на Америку следует смотреть как на станцию по пути к магометанскому востоку, как на резерв для осуществления христианского единства, как на новую Европу, идущую рука об руку со старою к той же общей цели, которая выразилась в постоянной борьбе с магометанством (Примечание 43#8209;е).      

Сам Колумб объяснял свое путешествие в Индию с Запада необходимостью открыть всю землю для проповедания Евангелия и чтобы возвратить Св.&nbsp;Град церкви; во имя того же и папы призывали на помощь к португальцам, открывшим свой поход против мавров Африки, который и привел их потом к Индии; и когда египетский султан грозил португальцам разорением Святых мест, если они не оставят своих завоеваний, португальцы грозили тем же Мекке и Медине. Исламизм, опираясь одним флангом на Западный, а другим на Восточный океаны, для своего обхода требовал кругосветного плавания; таким образом, завоеванием центра, т.&nbsp;е. К<онстантино>;поля, исламизм вызвал открытие всего земного шара; открытие же это должно было прекратить искание на земле ада и рая, жилища предков, и самые крестовые походы в смысле освобождения душ из чистилища. Но что же должно было сделаться с этим исконным (существующим в народе еще до сих пор и извращенном в высшем сословии), изначальным стремлением, которое во всех путешествиях в отдаленные страны видело хождение в страну умерших, которое и в крестовых походах, и во всяком деле видело отеческое дело? Что должно было сделаться с этим стремлением, которое не может же исчезнуть, пока существуют смерть и утраты? С открытием земного шара негде больше искать страны умерших, в которой они находились бы в полуживом или каком бы то ни было состоянии; нам остается искать их в жизни, которую они передали нам, и в оставшемся от них прахе, возвращенном земле, которая теперь открыта со всех сторон для совокупного нашего на нее действия; иначе сказать, искание страны умерших должно бы превратиться в собирание для воскрешения их, крестовые же походы должны получить прямое значение освобождения того центра, где должен выработаться проект сказанного действия на земной шар и где необходимо сосредоточить направление этих действий. Таким образом, открытие земного шара указывало человечеству деятельность, недостаток которой делает христианство теориею и, ограничивая победу его над язычеством областью мысли, олицетворения, не давал места христианству в жизни. Такое умозрительное направление и было поражено в падении Константинополя, чем не кончился, однако, ни тысячелетний теологический диспут, ни тысячелетнее ожидание кончины мира.      

Результат означенного обходного движения&nbsp;- открытие земного шара&nbsp;- есть исполнение завещания древнего мира, хранившегося в Константинополе, этом последнем его представителе. Древний мир, остановившись у Атлантического океана, был твердо убежден в возможности кругосветного обхода и если не совершил его сам, то лишь по причине начавшихся варварских нашествий. Завещание древнего мира тем более обязательно, что оно не имеет юридического, т.&nbsp;е. внешнепринудительного характера; только верность отцам и братьям требует исполнения этого завещания. Нашему веку, ограничивающему себя мелкими делами, т.&nbsp;е. частными или общественными, покажется странным, наивным подчинять свою судьбу, определять деятельность народов (то, что называется политикою) завещанием, покажется наивным принимать участие в общем деле, признавать, что единство имеет не отвлеченное значение, что христианство, или единство, не пустое слово, не космополитизм, т.&nbsp;е. дешевый, легкий способ сознавать себя гражданином всего мира, не будучи им в действительности,&nbsp;- покажется наивным видеть в христианстве общее дело, которое в отношении варваров, задержавших древний мир на пути к открытию нового и положивших конец древнему миру взятием Константинополя, должно быть, согласно завещанию, действием против варваров, кочевников. Однако такое действие не может быть оскорблением общих наших с кочевыми, или магометанскими, племенами предков, потому что оно есть содействие только к обезоружению этих племен и к освобождению Константинополя. Ни Америка, ни Австралия не могут, не должны отказываться от исполнения завещания, оставленного древним миром, потому что в нем заключается общее, т.&nbsp;е. праотеческое, дело, а никакая отдаленность не избавляет от участия в таковом, т.&nbsp;е. от исполнения долга. Название "Новый" Свет вовсе не значит отречение от старого; "новый" значит сыновний, т.&nbsp;е. выражает долг к старому, отцовскому континенту; и этот долг не ограничивается отношением колоний к метрополии, а если ближайшие предки жителей Нового Света (для Америки пуритане) и видели в христианстве только свободу, т.&nbsp;е. отречение от прошедшего, разрушение связи, соединявшей их со Старым Светом, то на их потомках лежит обязанность восстановить эту связь, а не поддерживать учение, очевидно, не согласное с христианством, ибо христианство есть собирание, а не разъединение, а также и не подчинение, которого добивается католицизм (Примечание 44#8209;е).      

Католическое дело, или литургия, понимая под этим словом и то, что совершается внутри храма (молитвы, покаяние и самая месса) и вне храма (дела, имеющие искупительную силу, заслуги, как-то: крестовые походы, войны против еретиков, борьба против светской власти для возвышения папской, строение храмов, монастырей и вообще все средневековое искусство), есть вся история Запада до XVI века, когда все эти дела, насколько возможно, заменились денежными пожертвованиями, которым приписывалась сила искупительной жертвы, дававшей индульгенцию, прощение (Примечание 45#8209;е). Теория этой литургии есть вся богословская система католицизма, обнимавшая не только внешнюю, но и внутреннюю историю Запада, признававшая за исчисленными делами спасительную силу заслуги; а из этого догмата вытекали все другие; из него же следовало представление Бога как правосудного, о котором Лютер говорил: "Я не мог выносить этого слова&nbsp;- "правосудие Боже"; я не любил этого Бога справедливого и святого, который наказывает грешника. Я тайно негодовал на него, ненавидел его за то, что, не довольствуясь запугиванием законом и бедствиями жизни нас, его бедных творений, уже сгубленных первородным грехом, он увеличивал наши страдания еще Евангелием"&nbsp;<ref name="к71" group="К."/>. Из того же догмата вытекает и учение о лице Иисуса Христа; чтобы понять, как представлен был Христос в этом учении, основанном на требовании заслуг, достаточно привести слова Лютера, что он в детстве бледнел от страха при имени только Христа. Учение об аде, чистилище, рае&nbsp;- все это было также в теснейшей связи с учение о заслугах. Но как ни велико было влияние папизма, всегда были и на самом Западе не подчинявшиеся или протестовавшие против него (Примечание 46#8209;е). Можно даже сказать, что в каждом западном человеке оставалось что-то не удовлетворявшееся этим делом, протестовавшее против него. Эту литургию можно назвать литургиею заслуги, которая дает спасение; но она не была сама делом спасительным, не была литургиею восстановления, воскрешения. Протестантизм начал с литургии внешней, почти сократившейся в индульгенции, несмотря на турецкую грозу (которая потому и не могла соединить против себя весь Запад, что нашли более легкий способ спасения, чем борьба с турками), и только затем уже приступил к преобразованию, или, вернее, к отрицанию мессы. "Но если месса,&nbsp;- говорит протестант-историк,&nbsp;- унижала Господа, то она возвышала священника, облекая его неиссякаемым могуществом воспроизводить по своему желанию, собственными руками, Господа Творца. Церковь, казалось, существовала тогда не для проповедания Евангелия, а единственно для воспроизведения в ней телесно Христа. Римский первосвященник, самые незначительные служители которого создавали по своему произволу тело Бога, присвоил себе духовное сокровище, из которого он извлекал также произвольно индульгенции для прощения душ". С этим отрицанием мессы связано совершенное изменение богословского учения, полагавшего теперь спасение только в одной вере и ставившего, таким образом, вне спасения всех, кто не имел веры или не признавал ее единственно спасительною, т.&nbsp;е. весь языческий мир, древний и новый, и даже весь христианский, не согласный с протестантами. Протестантство с своими оправданиями одною только верою не могло в конце концов не прийти к самообожанию. "В этом одном слове (credo),&nbsp;- говорит Гегель,&nbsp;- высказана широкая мысль о свободе субъективного сознания и о блаженстве внутренней сознательной жизни. Этим "credo" ниспровергнут всякий внешний авторитет. Человек оправдывается верою, а не делами, следовательно, не внешним, а внутренним образом и без всякого внешнего посредства". Христос мой действительный Спаситель, если его заслуги становятся предметом моего чувства или, вернее, моей мысли. "<i>Мысли о деле спасения, и оно будет твоим достоянием</i>!" Останавливаясь исключительно на своем личном, внутреннем, протестант естественно замыкался в нем и строил из него целый мир, перенося в себя и видимую природу, и само Божество.      

Протестантский субъективизм превратился в абсолютизм личного мышления, а христианская идея&nbsp;- в пантеизм или антропотеизм (право разума и личного воззрения; неприкосновенность права личности в области религии).      

Но вера сама по себе не может быть спасительна: только дело, захватывающее всю душу, может произвести нравственный переворот и своекорыстного превратить в самоотверженного. И в протестантизме не вера вдохновляла, увлекала, оживляла; у самого Лютера существенною была не мысль, что праведный верою будет жив, а то, что проповедание этой мысли он сделал "<i>делом</i>" своей жизни, что и подтверждается даже собственными его словами. "Если вы не будете всем сердцем противоборствовать нечестивому папскому правительству, вы не можете спастись". Было, следовательно, и протестантское дело, только оно состояло из отрицания, из борьбы, отделения и внутреннего разъединения личностей. Католическое дело было искажением общего, или литургии; но отрицая, не соглашаясь на искажение, нельзя же было отрицать самого дела. Проповедание означенной мысли (что праведный жив будет верою) только казалось делом, ибо состояло лишь в отрицании всей католической внешности, обрядов, таинств, постов, монашеского аскетизма, состояло в освобождении человека от общего дела, в лишении его общей цели. Доказательством того, что имелось в виду не спасение только верою, может служить уничтожение праздников и монашества, т.&nbsp;е. того, что наиболее могло послужить к спасению верою, чрез одно созерцание. "О, человек,&nbsp;- говорит Лютер,&nbsp;- представь себе Христа и созерцай, как в Нем Бог показывает тебе свое милосердие без всякой с твоей стороны заслуги". Если от такого представления, созерцания, зависит спасение человека, то человек должен вполне отдаться созерцанию или же как можно чаще отдаваться ему; впрочем, даже и такое ограничение не может быть допущено и доказывает лишь противоречие, заключающееся в самом учении о спасении верою. Спасению всецело отдаваться можно лишь тогда, когда всякое дело обращено будет в средство спасения; отдаваться же спасению только слегка&nbsp;- значит лишить его всякого значения. А между тем Лютер старается отнять у человека время, уничтожить праздники, когда человек мог бы отдаться единственно этому спасительному созерцанию, и уничтожает монашество, т.&nbsp;е. такое состояние людей, в котором человек и может только поставить своею исключительною целью созерцание, ведущее ко спасению.      

Вышедшее из Константинополя, по падении его, возрожденное знание подрывало учение о Троице как теорию, а также и учение о воскресении, но о воскресении трансцендентном, так как другого еще не знали; о трансцендентном же воскресении полагалось, что оно произойдет не тогда, когда воля человеческая подчинит себя воле Божественной, а наоборот, когда противление Божественной воле достигнет высшей степени, т.&nbsp;е. думали, что воскрешение должно явиться как наказание, а потому оно и возбуждало страх. Имманентное же воскресение необходимым условием поставляет подчинение человеческой воли воле Божественной, и при этом воскрешении не может быть такой странности, как при трансцендентном, при коем воскрешение, т.&nbsp;е. избавление от всех зол, возвращение всех утрат является карою.      

Мысль западноевропейская берет свое начало в Константинополе; она выходит оттуда в виде теории сперва догматической, а потом критической, и когда, по естественному ходу, сознает себя проектом, в котором объединится догматическая мысль с критической, тогда почувствуется нужда в центре, или средоточии для общей деятельности, и тогда никакая сила не в состоянии будет уже удержать Царьград в руках турок. Нужно признать лишь, что наука не мысль только, и тогда сознание, что история Константинополя есть история всего мира, будет и сознательным действием и все мыслящие, даже в самой Турции, будут тогда за освобождение К<онстантино>;поля от турок и за предотвращение на него всяких покушений со стороны Востока, Запада, Севера и проч. Пока же с Константинополем мы соединяем понятие о метафизических прениях, о мертвой обрядности, до тех пор он не будет представлять для нас ничего привлекательного и едва ли будет освобожден. Если Греция освобождена, то не обязана ли она этим той симпатии, которую судьба древней Эллады возбуждала в западных европейцах, образ и подобие которой Западная Европа носит на самой себе. Но обходные движения западных христиан, приведшие их к открытию земного шара, привели из также и к богатым странам Индии, которые соблазнили, подкупили Запад. Крестовые походы обращаются тогда в торговые, из рыцарских в меркантильные (под именем Запада разумеется верхний слой, город; собственно, земледельческий слой был совершенно подавлен и не мог подавать своего голоса в этом деле). Крестовые походы, служившие выражением всего средневекового миросозерцания, сделались в XVIII веке предметом едких насмешек. Таким переходом Европа отрекалась от своей юности, делалась положительною.      

С того момента, как обходные движения привели западных христиан к Индии, на первом плане вместо общего дела были поставлены выгода и польза, личный и народный интерес, свобода мысли, свобода действия, и все это было лишь освобождением от долга, изменою христианскому союзу, единству; традиции, предания порваны, обозваны предрассудками, потому что напоминали об измене, в которой хотели оправдаться; но под именем предрассудков изгонялись собственно совесть и долг. Понятно, что реформация (протестантизм) и революция, возведшие либерализм, иначе освобождение от общего, отеческого долга и совести, в принцип, суть величайшие преступления. (Хотя и феодализм, вызвавший революцию, и папство, против которого восстал протестантизм, не были благом, но таково уже свойство слепого развития&nbsp;- переходить от одной крайности в другую, от одного зла к другому, еще горшему.) Протестантизм, т.&nbsp;е. оправдание только верою (оправдание верою, искупление, есть отвлеченная форма воскрешения), мог касаться только личности, взятой в отдельности. Такое оправдание могло быть только для себя и достигалось внутренним лишь расположением, оно не могло простираться на отцов и вообще на прошедшие поколения, а потому делало ненужными индульгенции, чем бы они ни приобретались, денежною ли то платою или крестовыми походами; таким образом, протестантизм делал невозможными и самые эти походы.      

Возрождение наук и искусств, или освобождение человеческой мысли и художественного чувства от служения религии (изменившей, правда, в лице католицизма единству и не возвратившейся к нему в лице протестантизма (Примечание 47#8209;е)), повергло человеческую мысль в новое рабство, несравненно худшее прежнего, в рабство торгово-промышленному духу, сделало из нее служанку роскоши, чувственных наслаждений, обратило в адвоката всяческих измен. Словом, возрождение в таком виде наук и искусств есть профанация человеческого разума и чувства.      

Управление вышесказанными обходными движениями переходило из рук испанцев и португальцев в руки французов и голландцев и наконец перешло в руки англичан. Слабые португальцы не могли, конечно, думать о полном обеспечении за собою пути в Индию покорением Константинополя и в видах такого обеспечения мечтали обратить течение Нила в Чермное море (Альбукерк)&nbsp;<ref name="к72" group="К."/>. Несмотря на то что португальцы заняли выходы Аравийского и Персидского заливов, вступили в союз с врагом константинопольского падишаха шахом персидским, они не избавились от нашествия турецкого флота, осаждавшего даже Диу. Не имея сил обеспечить за собою обладание своими индийскими владениями покорением Константинополя, португальцы вскоре потеряли всякое значение, и большая часть их владений, а также и сама Португалия, была присоединена к Испании, которая и проложила себе путь к Индии вокруг Америки, тогда как португальцы владели путем лишь вокруг Африки. Магеллановский путь вокруг Америки, хотя и длиннее сравнительно с васко-да-гамовским, но на последнем со времени завоевания турками Египта выступил магометанский флот; первый же был совершенно свободен. Однако даже Моллукские острова, по словам Пигафеты, участника Магеллановской экспедиции, лет за 50 до нее (1520) были заняты магометанами, или маврами, как он их называет, которые и ввели там свою религию. Подойдя к Моллукским островам с другой стороны, Магеллан на основании папской буллы доказывал, что они должны принадлежать Испании, а не Португалии. Испанцы после победы при Лепанто&nbsp;<ref name="к73" group="К."/> думали идти на Константинополь, обладание коим укрепило бы их значение, но это не могло быть осуществлено (по мнению герцога Альбы, высказанному по поводу победы при Лепанто, всякое предприятие против Константинополя окончится неудачею, если не будет поддержано общею коалициею христианских держав), и Испания уступает свое первенство голландцам и французам (Примечание 48#8209;е). Французы хотя и вели войны непосредственно с Голландиею и Англиею из-за обладания путями в Индию, однако сознавали, что полная победа может быть одержана только на востоке; так, по проекту Лейбница, Голландию можно победить лишь в Египте, и Франция не раз помышляла об исполнении этого проекта (Шуазель)&nbsp;<ref name="к74" group="К."/>; к практическому же осуществлению его решился приступить только Бонапарт; и когда первый полководец Европы отправлялся в Египет, первый дипломат Европы назначался в Константинополь, ибо, только обеспечив себя союзом с Византиею, или Стамбулом, если уже не покорив его, можно было предпринять крестовые походы на Палестину и торговые на Египет. Преследуя торговые, эгоистические цели, забыв первоначальный смысл крестовых походов, западные народы вынуждаются, однако, политическою, если уже не религиозною, необходимостью постоянно обращать взоры на Константинополь. Совершая обходные движения, нельзя, конечно, было не позаботиться о сохранении сообщений со своим базисом, со своим отечеством, т.&nbsp;е. о сухопутной дороге, которая могла идти только чрез Константинополь. Константинополь был центром, куда все стремилось, где сходились самые разнообразные направления. Сюда направлялся и исламизм с самого своего зарождения, а завоевав Константинополь, он назвал его, хотя и преждевременно, "полнотою ислама" (Стамбул). И папство надеялось достигнуть полноты чрез порабощение себе Константинополя; папство и достигло высшей степени своего могущества, когда завладело в лице крестоносцев Константинополем, но удержаться в нем оно не смогло. В восстановлении или, правильнее, в узурпации Западом императорского достоинства также сказывались притязания на Царьград, законных прав на который гораздо больше имеет Россия и вообще славянский мир, законных прав, впрочем, не на обладание им, а на освобождение его. Нераздельное обладание Константинополем было бы также венцом и торгово-промышленного могущества Англии. Однако и Англия не удержалась бы в нем… Прочного, бесспорного обладания над Царьградом не может получить ни Восток (напр., ислам), потому что против него будет Запад, ни Запад. Константинополь, бесспорно, может принадлежать только <i>всем</i> народам, <i>миру всего мира</i>, той истине, которую Византия знала лишь в виде догмата.      

Англия, взяв в свои руки морские пути сообщения, овладев всеми почти колониями Франции, лишила последнюю возможности отдавать избыток населения в свои колонии, в Новые, так сказать Франции, и тем самым сделалась виновницею всех революционных смут, порожденных именно скоплением населения, невозможностью выделять из него самые беспокойные элементы, для которых колонизация могла бы быть отводом. Наполеон, подавив революционную смуту, направил всю свою деятельность на борьбу с Англией, поставил своею целью уничтожить ее морское могущество, и этим, конечно, была бы достигнута Франциею возможность избавиться от новых революций, устроив колонизацию, Бонапарт, как и Талейран, чтобы избавиться от внутренних смут, считал нужным дать исход деятельности наиболее беспокойных элементов населения, указав им на цели вне страны; так смотрела на это и Директория, даже удаляя в Египет самого Бонапарта, как наиболее беспокойного. Но заменить внешними войнами войны внутренние&nbsp;- значит ли разрешить вопрос? Египетский поход не мог иметь успеха, пока Англия владела морями, а Франция не овладела еще сухопутною дорогою в Египет и далее в Индию, которая, как сказано, могла идти только через Константинополь, так как эта дорога, будучи кратчайшею, вместе с тем господствует над дорогами чрез Сирию и Египет, чрез Аравийский и Персидский заливы. (Бонапарт думал о завоевании Египта, откуда мог подать помощь врагам англичан в Индии, в качестве друга турок; и, объявляя себя почитателем Магомета, он был вынужден, однако, идти на турок и подвигаться к Константинополю. По иронии судьбы торговый поход обратился в крестовый; к счастью Бонапарта, победа на этот раз оставила его, и он не сделался невольным освободителем Иерусалима.) Но чтобы овладеть Константинополем, нужно было покорить не только всю Европу, но и Россию, которая, как и Египет, могла бы быть вместе и станциею к Индии. Таким образом, на все войны Наполеона можно смотреть как на авангардные дела, ведшие его к Константинополю, вторжение же в Россию было генеральною битвою, которая должна была открыть ему дорогу, если не самые ворота Константинополя, обладание которым могло бы дать ему окончательный перевес над Англиею и возможность удержать за собой Индию.      

При совершении обходного движения образовался новый взгляд, новые воззрения, т.&nbsp;е. философия Запада. Учение о падении заменилось учением о прогрессе, хотя этот прогресс и был падением. Языческий взгляд, происшедший из знакомства с древним миром, получил новую силу, новые орудия для борьбы с католицизмом и протестантизмом или вообще с западным христианством. Восточное же христианство, византийское, считалось ниже всякой критики (Примечание 49#8209;е). Естественная религия, естественное право были плодом первых впечатлений, первого поверхностного знакомства с явлениями жизни, встреченными на новооткрытых путях, с жизнью дикарей, этих невинных, как казалось, детей природы. Китайский деизм, индифферентизм, терпимость, индийская тримурти, аватары (воплощения), буддийская нравственность&nbsp;- все это сделалось орудием для борьбы с религиею и старым порядком. Результатом этого поверхностного знакомства был период, начавшийся 1789&nbsp;годом, который, однако, не был почином переворота, революциею, а лишь заключением переворота, начавшегося выделением из народа классов мыслящих, отделением их от действующих. Означенный период видел зло в предрассудках и суевериях и в основанном на них общественном устройстве, а потому задачею его было казнить суеверие, но при этом казнилось и основательное знание. Легковерие и легкомыслие лежали в основе всего этого переворота; это же легкомыслие было и "богинею разума" террористов. (При менее поверхностном изучении "австралийская идиллия" исчезла, буддизм, как оказалось, поучал пессимизму, а Китай показал, какая будущность ожидает тех, кто промышленность поставил исключительною целью.)      

На средневековую Европу (Западную) нужно смотреть как на совершавшую постоянный крестовый поход, "очистительное таинство, военное покаяние", по выражению Мори ("Похвальное слово Людовику Святому")&nbsp;<ref name="к75" group="К."/>, как на создавшую рыцарство, дворянство, которое свое благородство основывало на подвигах в Палестине, увековеченных гербами. Новая же Европа, совершая обходное движение, создает, благодаря забвению цели, капиталистов и пролетариев, истребляет на своем пути дикарей, грабит Индию и Китай и в то же время выносит из такого обхода сознание чистоты и невинности, отрицание падения, и производит в силу этого сознания переворот. Это поход не покаяния, а признания себя правыми.      

Превращению обходных движений в меркантильные, совершению измены, способствовало ослабление исламизма и вообще прекращение нашествий благодаря сильному земледельческому государству, создавшемуся на путях следования кочевых нашествий, не напоминавших более об общем долге, т.&nbsp;е. о христианстве (религия же, которая не требует дела или требует его очень мало, может считаться мертвою или умирающею); ослабление исламизма делало, казалось, ненужными ни прямые, ни обходные против него движения. Следствиями такой измены были: 1)&nbsp;имущественное неравенство, прямое следствие меркантилизма, под влиянием которого патриархальный характер феодализма сделался невыносимым; и 2)&nbsp;мысль о чистоте человеческой природы (т.&nbsp;е. отрицание падения и необходимости искупления, или всего христианства), нашедшая себе подтверждение в обходных движениях из поверхностного знакомства с дикарями.      

Когда англичане лишили Францию заправления (гегемонии) обходными движениями, т.&nbsp;е. большей части колоний, тогда постепенное изменение приняло характер взрыва, измена превратилась в вероломство (хотя и те, против кого оно было направлено, не оставались верными общему, отеческому долгу).      

Взрыв (революция) произведен был людьми, не признававшими солидарности между живущими (настоящим) и умершими (прошлым), т.&nbsp;е. не сынами, а гражданами, купцами, признававшими себя чистыми и невинными и обвинявшими только власть, которая будто бы насильственно поставила их в отношения, несвойственные их чистой природе.      

Все совершенное энциклопедистами и их предшественниками может быть названо превращением поминальной трапезы в банкет, в салонные беседы; это вероломство, совершенное с изумительным легкомыслием. Для этого не требовалось ни продолжительных исследований, ни глубокого изучения, которое в данном случае ограничивалось беглым обзором, мимолетным взглядом, чтобы ставить свои решения о самых важных для человека вопросах, и при этом легкомыслие достается на долю философов, а вероломство совершено историею, превратившею патриархально-земледельческий быт в городской. Все это отрицательное миросозерцание выработано в салонных разговорах, шутя, в виде остроумных выходок, это отрицание без боли, потому что чувства сыновней любви, любви к отцам, уже давно не было в сердцах.      

Поминальная трапеза основана на памяти об отцах, на вере в загробное существование, банкеты же&nbsp;- на забвении отцов, на отрицании бессмертия. Поминальная трапеза была жертвою за живых и умерших, пищею для живых и умерших или же простою формальностью, как ныне. Банкет&nbsp;- веселый пир, где отрицание бессмертия было побуждением не терять минуты наслаждения; эти банкеты, "soupers"&nbsp;<ref name="к76" group="К."/>, потому уже были веселыми, что, забывши умерших, забыли и о своей неправости, о наследственных пороках. Для поминальной трапезы хлеб и вино имели священное значение; они были условиями бытия, существования; для банкета же&nbsp;- это не более как предмет наслаждения. Банкетные философы считали себя вправе вести роскошную жизнь, ибо они, кажется, были уверены, что виною бедности&nbsp;- христианство, которое проповедует аскетизм в настоящем и блаженство в будущем, а не они сами, живущие в роскоши. Они принимали эту роскошь как справедливое вознаграждение за то, что предметом салонных бесед было такое же, т.&nbsp;е. роскошное, будущее для всех живущих. Тем не менее эти салонные банкеты, это отрицательное направление имело значение протеста против храма, заменившего церковь, против литургии, обратившейся в службу, воскрешавшую будто бы в своих мессах Христа; жизнь не могла бы так извратиться, если бы христианство вошло в жизнь, стало единым, общим для всех сынов и дочерей человеческих делом. До какой степени вышеозначенное направление не понимало предшествующего, которое отрицали, лучше всего может показать толкование открытых позднее египетских памятников. Сцены обыденной жизни, изображенные в египетских могилах, принимались или за биографические картины, или же за изображение того блаженства, коим наслаждались умершие в загробной жизни. Судя по себе (и это неотъемлемая, характеристическая черта нашего времени), думали, что и египтяне также заботились о существовании в памяти, о номинальном существовании, были также тщеславны, также желали только<i> казаться</i>, а не быть; но тщательное изучение не подтвердило такого толкования: на все эти изображения египтяне смотрели как на действительное средство, приписывали им действительную силу поддерживать жизнь умерших в загробном мире. Такая забота о предках была принадлежностью всех первобытных народов и сохранилась, более или менее, даже до настоящего времени у всех земледельческих народов: самая евхаристия в народном понимании есть поминальная трапеза, которая имеет действительную силу облегчать умерших или же, как прежде думали, питать их.      

Из превращения поминальных трапез в банкеты и образовалось эпикурейское, материалистическое, атеистическое направление. Другое направление было менее последовательно: то был деизм, который относился к направлению, вышедшему из превращения поминальной трапезы в банкет, точно так же как стремление Лютера удержать в трапезе хотя бы отчасти действительное пресуществление к его богословской теории, в которой тот же Лютер признает достаточным для спасения одно воспоминание о заслугах Спасителя, одно представление Его заслуг. Эти два направления господствуют и в революции: гебертисты соответствуют первому, а робеспьеристы были уже началом реакции.      

Выраженная сокращенно, в одной формуле, революция может быть названа заменой <i>общего</i> отеческого, праотеческого дела <i>общественным</i>, изменою или отречением от долга сыновне-отеческого, от воскрешения умерших ради благосостояния живущих. Общее дело вытекает из общих всем людям бедствий (смерть и все ведущее к ней); общественное же дело касается не всех, а только некоторых, большей или меньшей части общества, и вытекает из таких явлений, как бедность. Но при более глубоком отношении к делу, а не таком поверхностном, легкомысленном, каково направление, породившее французскую революцию, люди убедятся, что бедность будет существовать до тех пор, пока будет смерть, как это сказано еще Христом: "Всегда бо нищие имате с собою"&nbsp;<ref name="к77" group="К."/>. Общее дело есть действительно общее, которое и сама смерть не ограничивает, не делает менее общим; общее дело не ограничивается только живущими, оно есть объединение живущих для воскрешения умерших, т.&nbsp;е. оно есть воскрешение, требующее всеобщего соединения, не внешнего только, но и внутреннего, истинного братства, братства по отцам, по отечеству, а не гражданства. Общее дело не входит в компромисс и со смертью, потому-то в нем и нет произвола; тогда как общественное дело есть по самому существу своему сделка. Общее дело изначально: оно родилось с человеком; все, что известно о дикарях, о первобытных людях, доказывает заботу об умерших, т.&nbsp;е. что смерть не разрушает связи живущих с умершими; и пока хотя одно слово будет произноситься над умершими, как это бывает даже в гражданских погребениях, не будет безусловного признания смерти, безусловного отрицания этой связи; когда же порвется и эта последняя связь с умершими, когда они будут лишены уже всякого, даже гражданского, погребения, тогда не будет и человека. При общем деле становится понятною христианская идея о Боге, как о совершеннейшем Существе, как о Существе Триедином. Признавая же последнею целью общественное дело, мы искажаем и самое понятие о Боге, лишаем Его совершенства, ибо, объявляя Бога властителем и Судией, мы признаем, что не способны быть братьями и не имеем Отца, а нуждаемся во властителе и судии, и чем ниже падаем нравственно, тем суровее нужен нам властитель. Приписывая Богу эти свойства, т.&nbsp;е. господство и правосудие, хотят, однако, не умалить тем достоинство Бога, а превознести, усилить значение этих самых свойств; ибо предпочитают такое устройство общества, при котором каждый пользуется властью, этим благом подчинения себе, хотя бы временно, других,&nbsp;- правом осуждать и наказывать (мы берем общество в его идеальном устройстве по революционным принципам, где каждый, хотя временно, периодически, пользуется верховною властью), и подобное-то устройство общества предпочитают такому состоянию, при котором общее дело, открывая всем обширное поприще деятельности, устраняет всякие раздоры и делает ненужными власть и суд. Какое же общество выше, то ли, в котором господствует правда, т.&nbsp;е. власть и суд, всем попеременно принадлежащие, всеми попеременно отправляемые, когда ни один из общества не изъят от права и власти судить и наказывать, т.&nbsp;е. от такого права, которое не может принадлежать состоящим в родстве, так как отца не делают судьею сына, и наоборот (хотя подобные случаи и бывали, на них и указывают как на примеры пожертвования любовью правде, родством общественной пользе)? или же общество, в основе коего лежит любовь, т.&nbsp;е. отечество и братство? Если бы даже экономическим устройством и было достигнуто невозможное, невозможное не потому, что люди дурны, а потому, что человек не может не иметь общего и притом великого всеобщего дела, не может удовлетворяться пустяками, если бы и было достигнуто невозможное, т.&nbsp;е. отсутствие всяких преступлений, то и в таком случае это не было бы еще братством, потому что, если люди не дерутся, это еще не значит, что они любят друг друга. Самое равенство, пока люди ничтожны, т.&nbsp;е. смертны, не может быть признано благом; при равенстве всякое превосходство, высшие способности должны быть изгоняемы; в общем же деле, в братстве, всякий талант возбуждает не зависть, а радость. То же самое надо сказать и о свободе; свобода жить только для себя&nbsp;- великое зло, хотя бы в ней и не нарушались права других и правда не допускала бы до столкновения. Самая высшая правда может требовать лишь того, чтобы способные трудиться не были лишены работы, а неспособные к труду&nbsp;- средств к жизни. Но то, что в обществе, не имеющем общей цели и дела, в обществе правды, в правовом обществе, есть самое высшее, то при отеческом деле и братстве есть самое низшее. Общее дело дает участие всем в религии, науке, искусстве, предмет которых, в их совокупности, есть восстановление и полное обеспечение существования <i>всех</i>. При таком деле не может быть и вопроса о праве на труд, потому что очевидна обязанность всех, без всяких исключений, участвовать в нем, не может быть вопроса и о том, чтобы неспособные трудиться получали средства к существованию, так как в предмет общего дела входит не доставить им только эти средства, но и восстановить или наделить их теми способностями, которых они лишены. И если мы сделаемся, наконец, участниками в общем деле, тогда мы можем благодарить судьбу, что не были испорчены, не растратили своих сил в приложении к общественному делу.      

Теперь мы можем оценить, насколько верны воззрения, по которым французская революция была в действительности двумя совершенно отличными революциями, из которых "одна совершилась в пользу индивидуализма" (она имеет началом 89#8209;й год), в другой же сделана была шумная попытка во имя братства (эта пала 9&nbsp;термидора)&nbsp;<ref name="к78" group="К."/>. (В сущности, обе уже знакомые нам формы антихристианства: языческий индивидуализм и семитический социализм, порабощение личности.) Из предыдущего очевидно, что то братство, во имя которого сделана шумная, вернее, кровавая попытка, свидетельствует лишь, что самое понятие о братстве у пытавшихся достигнуть его исчезло, потому они и приняли за самое братство, отождествленное ими с свободою и равенством, то, что есть лишь следствие братства и чего к тому же они думали достигнуть насилием, т.&nbsp;е. не братским путем; а это вело к тому, что и то малое, чего желали достигнуть, не могло быть достигнуто, и даже к осуществлению его в будущем полагались новые препятствия. Только любовь освобождает, т.&nbsp;е. делает обязанность к другим желанною, и исполнение этой обязанности приятным, чем не только не тяготятся, но к чему стремятся по влечению собственного сердца; и только любовь всех уравнивает, заставляя обладающих большими способностями, большими силами обращать их, по внутреннему влечению, на услуги другим, своим присным. Сожительство же с нелюбимыми налагает и такие обязанности, к исполнению которых не лежит сердце; а между тем, чтобы сожительство не расстроилось, необходимо делать и то, чего не хотелось бы, но при этом стараются, конечно, сделать только самое необходимое, минимум обязанности: равенства при этом не может быть, потому что обладающий большими способностями, большими силами, не будет тратить их на тех, к которым не чувствует любви. Только любовь, следовательно, приводит к братству; свобода же исполнять свои прихоти и завистливое равенство к братству не приведут. Согласно христианскому учению о первородном грехе, согласно народному сознанию и, наконец, преобладающему ныне научному воззрению, наследственность есть факт неоспоримый, признавая же ее, нужно признать, что ни одно порочное чувство (как возбуждение вражды и т.&nbsp;п.) не проходит бесследно, т.&nbsp;е. оно найдет себе исход, будет проявляться даже и в то время, когда исчезнет самый предмет, вызвавший это чувство. Следовательно, возбуждая ненависть, озлобление, совершенно невозможно создать братство ни из того поколения, в котором были вызваны эти чувства, ни из их потомков, невозможно создать его даже в том узком смысле, в каком понимали его деятели революции и их предшественники, философы. Никакое внешнее устройство не уничтожит внутренних свойств, грехи&nbsp;- материальны, это&nbsp;- болезни, требующие лечения.      

Как братство деятелей революции было ложью, так же ложен был и их патриотизм (иначе это и быть не могло, потому что только истинный патриотизм мог привести к истинному братству, и наоборот), так как патриотизм этот был у них или отвлеченным понятием, или же собирательным, под именем отечества они разумели или общее лишь происхождение, или же совокупность живущих, заменивших отцов, т.&nbsp;е. самих же себя; в этом случае они ничем не отличались от всякого государства, от всякого гражданского общества, которое по временам взывает к патриотизму граждан, а потому их братство не могло иметь действительного, настоящего отличия от гражданства. Но, отожествляя самих себя с отечеством, ставит, следовательно, самих себя целью, свое наслаждение, и именно наслаждение, а не одно насущное; ибо насущное, необходимое, предполагает иную цель, предполагает, что наше существование нужно не для нас только самих, но для чего-то иного. Говоря же о патриотизме и ставя целью наслаждение, отрицают необходимость действительной жизни отцов, а следовательно, и действительного братства, потому что наслаждение эгоистично по существу и в большинстве случаев требует взаимного исключения в пользовании этими благами. С другой стороны, ставить целью не одно материальное благо, но и нравственное&nbsp;- значит ограничивать первое последним, ограничивать материальное благо необходимо нужным, насущным, следовательно, отвергать наслаждение как цель, как единственное благо. Французская революция была полным отрицанием долга и обязанностей и декларациею прав, а между тем обстоятельства вынудили ее прибегнуть ко всеобщей обязательной повинности, которую она считала временною и от которой Франция поспешила освободиться, но впоследствии она вновь была вынуждена к ней возвратиться.      

Все народы Передней Азии, прибрежий Средиземного моря, Индии и Китая, подверженные нашествию кочевых варваров, желали, не отдавая себе в том отчета, чтобы эти громадные силы, вносящие разорение, убийства, были обращены к земледелию, т.&nbsp;е. чтобы кочевники сделались мирными земледельцами, и страна, откуда выходили эти бичи Божии, стала земледельческою. Страна эта была известна у арийцев Ирана под именем Турана, царства мрака и зла, у Иезекииля это страна Магог, царство Гога, нашествие коего признавалось таким ужасным событием, что должно было знаменовать близкую кончину мира. Византия, испытывавшая, по выражению Полибия, муки Тантала, вследствие разорений, производившихся ближайшими варварами, сделавшись Константинополем и, следовательно, сильнейшею приманкою, действовавшею даже на отдаленнейших варваров, не могла не сходиться в своих желаниях с народами Передней Азии. Того же желал, конечно, и Запад в V&nbsp;веке, хотя и видел причину бедствий в отступничестве от богов, когда был еще языческим, и вообще во грехах, когда сделался христианским. И то, на что уповали пророки V&nbsp;века, т.&nbsp;е. сокрушение "бичей Божиих", Провидение осуществило, хотя и не тем путем, как это ожидалось пророками, не внемирным, а естественным, человеческим, создавая оплот против нашествий в лице славян, и особенно в лице России. Сухопутное обходное движение не было торговым, по крайней мере вначале оно было колонизационное, земледельческое, и если оно не было действием сознательным, тем не менее это движение было службою, исполнением долга. Эллинской прелести мы не усвоили, и когда Запад дробился, уподобляясь Элладе, у нас шло собирание для общей службы отечеству.      

По освобождении России от татарского ига со стороны левого фланга началось движение, имеющее особый характер; оно заключалось в том, что Россия, лишенная всякой естественной защиты и подвергаясь постоянным нападениям со стороны кочевых и полукочевых (магометанских или по характеру своему склонных к магометанству) племен, постепенно окружала их, обносила валами и сторожевыми постами, обезоруживала, но не отнимала у них той земли, которую завоевывала; и так дошла она до Узбоя, Амударьи, Атрека, по которым идет наша последняя сторожевая линия. Движение с таким характером, борьба, которая ведется для того лишь, чтобы внести в завоеванный край мир, чтобы кочевников, живущих по преимуществу грабежом, набегами, войной, обратить в мирных земледельцев, чтобы обезоружить их, и все это по возможности без пролития крови,&nbsp;- только такая война, которую можно назвать обезоружением, и может быть ведена христианским народом. Но и это обходное движение, особенно под влиянием наплыва иностранцев&nbsp;- англичан (Ченслер и др.)&nbsp;<ref name="к79" group="К."/>, голландцев, датчан, шведов и проч., и главным образом при Петре&nbsp;Великом, превращалось из священного в торговый поход. Однако чем дальше подвигались русские в этом направлении, тем яснее становилось значение этого движения как диверсии против европейцев, и англичан в особенности, распоряжающихся в Царьграде, изменивших общему делу и ставших союзниками турок и кочевников. Но если бы европейцы не изменили общему делу, если бы морские движения оставались движениями в обход ислама, в таком случае встреча русских с англичанами в Азии не была бы враждебною, напротив, эта встреча свидетельствовала бы о приведении к концу общего дела. Кроме того, это движение отрезывало турок от их родины, откуда они получали подкрепления, резервы; это же движение вводило русских в сношение с Китаем, который подобную же работу умиротворения совершил в восточной части Средней Азии (Монголии). Россия росла с этим движением, которое, можно сказать, началось еще в Киеве, сперва отдельными походами в степь (которые, однако, приносили большее облегчение Константинополю, чем крестовые походы Запада, кончившиеся даже взятием его); затем движение это объединилось в Москве, откуда и направилось далее к Востоку, к Индии. Усиленная царствами Казанским, Астраханским, Сибирским, Россия получила патриаршество и вместе с тем приняла на себя долг "опростать" христиан из рук неверных, взять на себя дело просвещения всего восточного христианства ("Москва&nbsp;- третий Рим, а четвертому не быть"). Отстояв последнюю сторожу у Индии&nbsp;- богатой, русский народ, воевавший поневоле, возвращается к земле, делается Ильею Громовником, т.&nbsp;е. оружие расковывает в громопровод, в регулятор растительной жизни; и таким образом желательное становится действительностью. Пока Запад совершал обходные движения с моря, а Россия&nbsp;- с суши, со стороны фронта и Запад и Россия ограничивались только оборонительными действиями: Россия, как и Польша, выставила казачество, а Запад&nbsp;- сборный корпус из немцев, венгров и главным образом из славян (Австрия), занявший Венский проход, открывающий путь в трансальпийскую Европу&nbsp;<ref name="к80" group="К."/>. В это время в Западной Европе не было единства, папская власть была парализована протестантизмом, который пользовался даже страхом турецкого нашествия и вынуждал к уступкам. Только во 2#8209;й половине XVI&nbsp;века папская власть благодаря иезуитам настолько усилилась, что чрез фанатизированную Польшу и порабощенную Западную Русь (уния), а также чрез посредство самозванцев могла стремиться к порабощению и самой России. Целью такого порабощения было обратить эту силу, если бы удалось ею овладеть, на подавление протестантизма и затем всею уже массою можно бы было обратиться против турок и, освободив от них Константинополь, подчинить его себе (этим подтверждается вышесказанное, что Запад может идти на К<онстантино>;поль только чрез Москву). Принимая во внимание, что папство чрез иезуитов действовало и в обходных движениях с моря в Индии, Китае, Японии и Америке, покорением Константинополя была бы достигнута, можно сказать, полнота католицизма.      

Императорская власть, тоже стремившаяся, в лице Карла&nbsp;V, к объединению Европы для борьбы с турками, также была бессильна для наступательного против них действия, вследствие противодействия того же протестантизма, а главное, Франции, этого постоянного союзника Турции. Впрочем, если бы Франция успела победить Австрию, занимавшую, как сказано, Венский проход по дороге в Константинополь, то отношения Франции к Турции должны бы были измениться и из союзников они сделались бы врагами, в особенности же если бы Франции удалось победить и другого своего противника в Европе, Пруссию, которая образовалась из Тевтонского ордена, возникшего в Палестине, стремилась к объединению Германии и также, в силу уже своего происхождения, не могла не ставить своей целью Константинополя. (Ибо что значили учреждение протестантского епископства в Иерусалиме, в союзе с Англиею, и связанные с этим учреждением критические и археологические нашествия на Палестину, которые могли только снять обаяние святости со Святой&nbsp;земли?) Пруссия, также союзница Турции, пока имела против себя Австрию и Россию. В настоящее же время, воздвигая крепости в открытой Прибалтийской равнине, Пруссия направляет Австрию под видом Солуня к Царьграду, а Францию&nbsp;- на Тунис. Хотя из духовного государства Германия и сделалась светским, но, отдавая избыток своего населения в чуждые себе страны, она не может не желать приобретения колониальных земель за морем и обеспечения сухопутного сообщения с ними. Россия, с своей стороны, не могла начать прямой атаки против Турции, потому что имела в тылу Польшу (занимавшую Западно-Славянский перешеек, соединяющий Альпийский полуостров, т.&nbsp;е. Запад Европы, с материком земли, или с Россиею) и Австрию, занимавшую такую превосходную позицию, как Карпатские горы, этот, можно сказать, Карпатский редут, господствующий над дорогой из России в Константинополь. Таким образом, только в союзе с Польшею и западным славянством Россия могла предпринимать прямы атаки против Турции; но и в таком союзе эти атаки, вплоть до Прутского похода&nbsp;<ref name="к81" group="К."/> и с ним включительно, оставались бесплодными. Это-то и вынудило Россию искать нового пути к Константинополю и новых средств к его завоеванию, как материальных, так и умственных.      

Построение Петербурга, из которого выходили наши флоты, направляясь к Константинополю, имело значение создания исходного пункта того нового пути, посредством которого мы могли поддержать наши движения на Константинополь с суши. Построение Петербурга давало также России возможность войти в сношения с народами Западной Европы и, не входя в их застарелые споры, заимствовать от них усовершенствованные способы для борьбы с турками, а вместе и сделаться беспристрастною между ними посредницею (а между тем Россия не только вошла во все споры Запада, но и сделалась даже орудием спорящий сторон, которым действует то одна, то другая сторона). Настоящее значение, действительный смысл построения Петербурга в настоящее время забыт; сам он считает себя только окном в Европу с единственною целью подражания ей, тогда как сближение с Европою нам нужно было как средство для борьбы за освобождение Царьграда, этого мирового центра.      

Отрицательное влияние магометанского Истамбула было так же могущественно, как и положительное влияние христианского Царьграда. Ислам, поставив свой стан на берегах Босфора, господствуя над дорогами в Индию, обратив Средиземное море в Турецкое озеро, в озеро пиратов, затруднил прямое сообщение Запада с Востоком и этим вынудил первый искать новых путей и обратить на них колонизационные и крестоносные (как явления естественного прироста населения) токи, которые уже по причине шарообразности земли не могли не привести к тылу магометанства. С другой стороны, поставив свои аванпосты пред Венским проходом, пред воротами Западной Европы, исламизм унизил христианство и придал смелости возрождавшемуся язычеству, а также и евреям, поддерживал иконоборческий протестантизм против католицизма и дал преобладание Франции над Австриею и вообще западным державам (Франции и Англии) над Италиею и Германиею, торговое значение которых было утрачено вследствие одного уже преграждения магометанами прямых путей сообщения с Индиею. Благодаря Истамбулу же в настоящее время весь Запад объединяется в общей ненависти к России. Могущество Истамбула, вынудив Россию искать средств борьбы у Запада, подвергло ее нравственному его влиянию, которое составляло полную противоположность с коренными началами и с тем, что вырабатывало из нас обходное движение. Еще сильнейшему влиянию подверглись западные славяне и греки.      

С изменением крестовых походов в торговые изменилось и самое оружие. Огнестрельное, поражающее издали, оружие гораздо более соответствует меркантильным, чем рыцарским, войнам. Это оружие в числе других причин способствовало нравственному упадку, хотя вместе с тем войны перестали быть благородным занятием, а только необходимостью. Впрочем, необходимость эта понималась весьма обширно; напр., войны велись из-за пряностей, ароматов и т.&nbsp;п. Огнестрельное оружие дало силу таким народам, как турки, генуэзцы, которые перевезли их на европейский берег и научили их употреблению огнестрельного оружия, как венецианцы, которые сообщили это искусство врагам турок&nbsp;- египетскому султану и персиянам; ибо торговля космополитична, т.&nbsp;е. не имеет стыда. Со введение этого оружия прежнее вооружение, щиты, замки, крепости, потеряло значение, в том числе и Константинополь. Константинопольские стены охраняли архивы человеческого рода; там хранилось не только знание, но и замыслы (напр., дорога в Индию с Запада), которые не могли быть осуществлены вследствие варварских погромов. Но архивы были уже перенесены, а печатный станок заменил вскоре и стены. Благодаря открытию книгопечатания явилась книжная религия, протестантизм.      

Высшей степени могущества турецкий Истамбул достиг при Сулеймане Великом, этом мусульманском Юстиниане. Строитель знаменитой мечети "Сулеймание" превращал в завоеванных странах христианские церкви в мечети, как в Родосе, Коне, Шабаце, Белграде, Офене-Темешваре и проч. (О постройках Сулеймана Великого, по словам Гаммера&nbsp;<ref name="к82" group="К."/>, можно составить книгу, подобную Прокопиевой "De<edificiis".) В его царствование западные государи (Франция, Англия, Испания), без преувеличения можно сказать, были вассалами султана. Греки же и отчасти славяне, в эпоху самостоятельности ждавшие кончины мира, антихриста, во время порабощения, напротив, стали проникаться надеждою на освобождение, составлять пророчества о падении и изгнании турок. Стремление католиков к совращению православных в унию не прекратилось и после завоевания Константинополя турками; но с этого времени оно встретило сильное сопротивление со стороны протестантов. Не говоря о сношениях с Меланхтоном при патриархе Иосифе&nbsp;<>II и с Крузием при Иеремии&nbsp;II, протестанты достигли наибольшего влияния при Кирилле Лукарисе (патриарх Александрийский с 1602 и Константинопольский с 1621&nbsp;г.) по низложении Неофита&nbsp;II, которого поддерживали иезуиты; при Кирилле Лукарисе действовал кальвинский проповедник Гаген, поддерживаемый послами Голландии, Англии и Швеции&nbsp;<ref name="к83" group="К."/>. С этих пор возведение и низложение патриархов зависело от преобладания в Константинополе протестантских или католических держав. Существенною причиною слабости православия был недостаток внутренней силы, сознания; поэтому оно склонялось то к католицизму, то к протестантизму. Так было и у нас: Стефан&nbsp;Яворский и Феофан Прокопович были представителями один католического, а другой протестантского направления&nbsp;<ref name="к84" group="К."/>. Чтобы не подвергаться колебаниям, надо определить себя. Очевидным доказательством тому, что все зависит от недостаточного самосознания, самоопределения, служит сама Россия: несмотря на независимость, она не имеет самостоятельности и служит орудием то одной, то другой европейской партии. Как в религии у нас нет православных, так в политике у нас нет русских. Между язычествующею Европою и иудействующим исламом&nbsp;<ref name="к85" group="К."/> Россия может быть посредником. Москва не третий Рим, не новый Константинополь, а только наместник последнего. Она будет посредником, если сознает свое значение&nbsp;- не противодействовать духовно-умственной или научной силе. Степень влияния турецкого господства на покоренные ему народности наглядно представляется храмом Софии, обращенным в мечеть; но даже в самом названии этой мечети&nbsp;- Айя (т.&nbsp;е. святая) София&nbsp;- сохранилось название христианского храма; точно так же сохранились в совершенной неизменности и мозаики храма, покрытые только тонким слоем. Подобным образом продолжалась под турецким господством и византийская история; даже не прекратилось влияние греков на славян, особенно на болгар, это нравственное болгаробойство. Турецкий быт и религия, отличавшиеся умственною и художественною простотою (или пустотою), не могли произвести влияния, изменения в жизни покоренных народов; они могли только охранить их от влияния более сильных в этом отношении европейцев.      

Насколько ничтожно было положительное влияние турок на внутренний быт, на внутреннюю историю покоренных ими народов, настолько же, можно сказать, велико было их влияние на политику народов Западной Европы. Только под влиянием страха турецкого нашествия был избран германским императором король Испании, владетель богатых Нидерландов и иных земель, Карл&nbsp;V: год его избрания совпадает с годом вступления на царство Сулеймана&nbsp;<ref name="к86" group="К."/>. Страх, который турки производили на Европу, был так велик, что влияние его мы можем проследить в учении Лютера и других. "По Священному Писанию,&nbsp;- говорит Лютер,&nbsp;- два тирана должны до страшного суда прийти опустошать и истреблять христианство; один хитростью и лжеучением (конечно, папа); другой придет с мечом. Итак, дьявол (ибо приближается конец мира) должен, соединив эти силы, сделать страшное нападение на христианство и нанести нам последний удар прежде, нежели мы вознесемся на небо". Этот фатализм, естественное следствие спасения верою или, лучше сказать, учения о бездейственной вере, был результатом могущества турок и разъединения христианства. Могущество турок усиливало веру в трансцендентность воскресения и ослабляло веру в возможность объединения, веру в Бога&nbsp;Триединого. Цвикаусские пророки предсказывали, по тем же причинам, конечно, о близости конца мира. "Через 5, 6 или 7&nbsp;лет мир будет опустошен. Турок овладеет Германиею, все священники, даже женатые, будут преданы смерти… И после того, как земля будет очищена кровью, Господь устроит свое царство. День Господень близок, мы приближаемся к концу мира"&nbsp;<ref name="к87" group="К."/>. Пока кочевые орды не обратятся к мирному земледелию и не окончится разъединение в христианстве, до тех пор не прекратится ожидание кончины мира и спасения будут ждать только от веры или суеверия. Соединение в руках Габсбургского дома австрийских земель, служивших защитою Европы от турок с суши, и Испании, защищавшей Европу с моря, теряло свое значение с того времени, когда начинался упадок турецкого могущества. Разделение и упадок Габсбургского дома, по преимуществу антитурецкого, начинается уже при непосредственном преемнике Карла&nbsp;V. Распространение протестантства сделало невозможным выбор Филиппа&nbsp;II императором германским. К счастью Европы, к этому же времени относится и начало упадка Турции. Со смертью Марии&nbsp;Тюдор Англия делается враждебною Испании; затем отделяется от Испании Голландия&nbsp;<ref name="к88" group="К."/>. Как только Западная Европа перестала опасаться турецкого нашествия, началась всеобщая, зверская, тридцатилетняя война. Только гроза турецкого нашествия удерживала Европу от всеобщей войны; эта гроза была гораздо сильнее и папского могущества, и еще более бессильной так называемой системы политического равновесия. Европа сделалась посмешищем турок… Оригинальная черта Запада и состоит в том, что он признает только внешний страх, насилие, а все прочее считает предрассудком. Международное право, не имевшее принудительной силы, существовало только в книгах. Изгнав последние остатки нравственности из обычаев, т.&nbsp;е. из жизни, цивилизация отвела место нравственности в книгах; на деле же Европа не знает иной нравственности, кроме купеческой или утилитарной.      

Возвышение Габсбургского дома объясняется необходимостью защиты от турок; возвышение же Франции, противницы Габсбургов, основывается на союзе с турками; на бедствиях христиан, на постоянном возбуждении турок против них основала Франция свое могущество. Когда Европа перестала страшиться Турции, произошло разделение бывших защитников Европы от турок и начались войны за наследство испанского престола, после Карловицкого мира и за австрийское&nbsp;<ref name="к89" group="К."/>. Австрия и Испания ликвидируются как ненужные, что было бы невозможно в пору Османского могущества; светский интерес к концу XVIII века вытесняет религиозный, и Европа, которая не могла соединиться для борьбы с Турцией, весьма легко соединяется для ее защиты или, что то же, для сохранения ее власти над славянами; в этом соединении выражается согласие всего Запада не допустить влияния России.      

Со времени войны за австрийское наследство влияние в Германии постепенно переходит на север, из Вены в Берлин. Усиление Пруссии доказывает ослабление Турции. Вена могла служить для обороны; Берлин может начать наступление, употребляя для этой цели Австрию и обеспечив себя со стороны Франции и России. Точно так же и России и Франции нужно обеспечение со стороны Германии для действия на Константинополь.      

В перспективе&nbsp;- кровопролитнейшая война, результатом коей гораздо вероятнее всеобщее истощение, чем обладание которою-либо из сторон Константинополем. На благоразумие трудно рассчитывать; нужен высший интерес для объединения или общее бедствие, для борьбы с коим только и можно надеяться на соединение. И быть может, ничтожный жучок, какое-либо микроскопическое насекомое, и будет тем бедствием, которое соединит всех.      

Несмотря на разделение церквей, несмотря на то, что не думали о действии по общему плану, события обнаруживают как бы общий замысел, исполняемый всем христианством. В то время, когда Россия углубляется в степи, умиротворяет кочевые племена, Запад Европы начиная с конца XV&nbsp;века обходит магометанство с моря. Теснимое с двух сторон, оно, конечно, сдалось бы, было бы обезоружено; к сожалению, Запад не понимал значения своего собственного дела, и потому в настоящее время окруженною оказалась Россия, народ земледельческий, следовательно, по преимуществу мирный, а не магометанство. Запад, употребляя исламизм как орудие, силится нанести удар славянству, которое своею грудью защищало тот же Запад; и как только будет разбита эта грудь, исламизм, не опасаясь более России, сбросит с себя оковы Запада и подчинит себе английские владения в Индии, т.&nbsp;е. поставит мир в status quo ante&nbsp;<ref name="к90" group="К."/>&nbsp;XVI или даже ante&nbsp;IX&nbsp;век; затем по трупу России исламизм шагнет к самому Западу; светский милитаризм Германии при первой встрече с религиозным милитаризмом ислама, быть может, одержит над ним блестящую победу; но только война этим не кончится, нужно будет сделать выбор: или ежегодно подвергаться нападениям, и тогда ранние воспоминания Запада, связанные с именем Атиллы, из прошедшего сделаются настоящими, тогда Запад узнает, что Атиллы еще живы; или же должно будет снова начать ту работу умиротворения кочевников, которую Россия совершала в течение всей своей тысячелетней истории…      

Вот что значит единство человечества!      

Европа считает своим врагом Россию; но как только этот враг, эти мнимые туранцы (мы, впрочем, не пренебрегаем и этим родством) погибнут, Европа увидит у себя в гостях истинных туранцев. Ужели тысячелетняя работа, когда она приходит уже к концу, когда наши линии подходят почти к индийскому Кавказу, когда нам стоит лишь протянуть руку Англии, чтобы было завершено христианское кольцо, охватывающее исламизм (не для наказания этой преступной шайки, вносящей всюду войну, а лишь для обезоружения ее и обращения к земледелию),&nbsp;- ужели эта работа будет уничтожена нравственною близорукостью Запада.      

Но если эта катастрофа действительно постигнет Европу, как отнесется к ней Америка? Останется ли она тогда, не признавая нравственной солидарности и общего дела человечества, равнодушною зрительницею катастрофы старого, отцовского света, или же и она примет участие в дележе России, захватив, например, Камчатку? А может быть, не сделает ли она диверсии в пользу славянства, против торговой монополии Англии, находящейся в союзе с исламизмом?      

Удар, нанесенный христианству взятием Константинополя (Примечание 50#8209;е), прорывом самого центра, оказал, по-видимому, на Запад такое действие, что он отрекся от христианства в лице высших сословий, даже и в мысли (Примечание 51#8209;е), что и выразилось в изменении самой жизни, сделавшейся по преимуществу городскою; падая все ниже и ниже, под видом просвещения Запад проповедывал совершенный обскурантизм и фатализм; потому что нельзя же назвать просвещением одно лишь признание или сознание всей природы слепою материею, а себя&nbsp;- частью этой материи, невольным ее порождением, если это сознание не ведет к действию, дающему направление слепой силе, согласное с разумом и с родственным сыновним чувством! Делаясь более и более антихристианским в жизни, Запад становился таким же и в мысли и таким лишь односторонним образом разрешил то противоречие, которое раздирало Константинополь, сделало судьбу его столь трагическою. В первых философиях, после эпохи Возрождения еще полагается в основе мира и его развития мысль, разум, или Бог и его промысел; в последних же (особенно новейших) господствует уже одна только слепая сила, и в этом, как оно ни странно покажется, Запад возвращается к христианству, ибо в мире действительно слепая сила (по сознанию верующих "мир во зле лежит")&nbsp;<ref name="к91" group="К."/>, потому что он оставлен своей слепоте, а человек&nbsp;- своей похоти. Но это оставление входит в план Провидения (а с этим легко могут согласиться и неверующие, как из дальнейшего будет видно) или, точнее, в план искупления, так как внесением света в царство природы (ада, т.&nbsp;е. тьмы и смерти), подчинением его воле и долгу воскрешения, иначе сказать обращением этого царства в светлый, свободный мир, т.&nbsp;е. уничтожением обскурантизма и фатализма, и выражается усвоение человеком искупления, усвоение не отдельными только лицами, а всем родом человеческим в совокупности. Поистине изумительное явление: Запад намеренно удалялся от христианства, но этим самым к нему приблизился, и чем дальше стремится он уйти от христианства, тем ближе он к нему подходит! Философия (западно-европейская) хотя была мыслью, выводом европейского человека, но кругозор последнего не ограничивался Европою и посредством обходных движений обнимал более и более весь мир; всюду искали средств для опровержения христианства, а между тем приближались к истинному христианству. Обходные движения были вовсе не открытием Нового Света, как это казалось вначале&nbsp;- Веды, Авеста, Шукинг&nbsp;<ref name="к92" group="К."/> были открытием древнейших времен, и в жизни дикарей открылся доисторический мир. Веды и Авеста расширили родство европейского человека; он вынужден был поминать умерших, хотя и избрал своим девизом "<>memento vivere!"&nbsp;<ref name="к93" group="К."/>; всюду он находил могилы, везде находил культ мертвых, т.&nbsp;е. умерших отцов. Поминовение становилось всемирным, он уже приближался к христианству, хотя не в этом только было приближение! Самые крайние материалисты-натуралисты могут предварить в Царствии Божием оставшихся верными принципам папизма и протестантизма. Отрицая бессмертие, т.&nbsp;е. доказывая, что мысль есть продукт материи, следовательно, праха, они не догадываются, что, как только это было бы доказано, т.&nbsp;е. как только мы сумели бы привести этот прах в такое состояние, чтобы он произвел мысль, мы были бы бессмертны. Далее, доказывая, что мир есть слепой механизм, а человек&nbsp;- единственное разумное существо, что мир не боги делали, что он не есть что-либо чудесное, а нечто весьма простое, механическое, которое для своего создания не нуждалось в сверхъестественном, таинственном могуществе Божием, не вытекает ли отсюда естественно заключение, что механизм может быть орудием разума? Наконец, отвергая целесообразность, не наводят ли они нас на мысль, что в этом отсутствии целесообразности лежит глубокий план сделать человека орудием внесения ее. Они, конечно, могут остановиться, не принимать естественных выводов из своих посылок, как бы мог остановиться и Магеллан или его спутники в кругосветном плавании, если бы им не пришла дикая мысль не давать доказательства шарообразности земли. Но возможна ли такая остановка? Кроме того, скептицизм и критицизм, подрывая основы знания, обратив в развалины все мировоззрение человечества, утверждая, так сказать, что мысль может только мыслить, представлять, а не видеть и осязать, т.&nbsp;е. что она не имеет доказательной силы, ни права придавать своей мысли, своему представлению действительности, объективности, тем самым требует, чтобы образ мира, человечества, восстановляемый в области мысли, был восстановлен в действительности; иначе это будет только фантазия, которой хотят удовлетворить потребность человека в бессмертии. Подобным образом "Критика практического разума" восстановляет разрушенное критикою разума умозрительного, т.&nbsp;е. только теоретически, только мысленно, мнимо; иначе сказать, человеку, остающемуся в прежней зависимости от слепой силы природы, остающемуся несвободным, представляют мыслить себя свободным. Может он также и умерших представлять себе живыми, существующими, т.&nbsp;е. верить в их бессмертие, хотя не может ни видеть их, ни находиться с ними даже и в обыкновенных человеческих отношениях. Точно так же человек может мыслить совершенство, Бога существующим, хотя в наличной действительности, насколько нам ее дает опыт, совершенства человек находить не может. Вопреки опыту, показывающему только изменяющееся, исчезающее, человек может, конечно, мыслить в себе и других что-то неизменное, бессмертное, но в этой мысли выражается собственное желание, управляя изменяющимся, исчезающим восстановить исчезнувшее. Итак, скептицизм и критицизм, уничтожив веру в действительное существование совершенства, бессмертия, свободы, но не имея сил уничтожить в человеке потребность всего этого, тем самым заставляет, так сказать, человека поставить все это своею целью, своим проектом.      

Россия, вступая в союз с протестантскою и свободомыслящею Европою, с которою только союз и был для нас возможен, усваивала по преимуществу критицизм; но вера и критика могут найти свое примирение только в проекте, так как для проекта бессмертие хотя и не факт, как для веры, но так же и не мысль, как для критики; в проекте бессмертие является предположением, осуществляемым в воскрешении. Некоторые попытки превращения мыслимого в проект уже появляются, хотя и не у нас, где бы всего, казалось, естественнее им явиться. Так, прежде полагалось, что в основе всех обществ лежат контракты, теперь же принимается это за цель; прежде признавалась за человеком свобода воли, в настоящее же время ставится человеку целью достижение этой свободы. В возможной же полноте содержание этого проекта может быть выражено в учении о Троице, как образце для человечества, и в учении об искуплении, только не отвлеченном, а конкретном, т.&nbsp;е. в учении о всеобщем воскрешении или воссоздании. Уже протестантизм отнесся к учению о Троице с недоверием, не находя в Писании самого слова "Троица"; философия же, даже догматическая, совсем не хотела признавать этого учения, допуская только единство (деизм); но отрицали это учение только как догмат, как теорию, а не как образец. То же самое было и с учением о воскресении: сначала оно заменилось бессмертием души, т.&nbsp;е. признавали кроме мира, доступного чувствам, еще иной мир, чувствам недоступный, трансцендентный; но критицизм признал трансцендентным миром (так сказать, внемирным) только субъективное, мысленное существование. На самом же деле бессмертие не может быть признано <i>ни субъективным</i> только, <i>ни объективным</i>: оно <i>проективно</i>. Мир, каков он в настоящем, каким он дан нам в опыте, но в опыте, так сказать, пассивном, есть только совокупность средств для осуществления того мира, который дан нам в мысли, в представлении, и который мы представляем себе существующим вне чувственного мира; но это осуществление или воссоздание должно быть имманентным; оно не выступает из пределов доступного человеку, из пределов активного опыта, ибо смерть не выступает из пределов опыта, иначе злу, смерти, разрушению пришлось бы придать значение безусловного.      

Проект, имеющий своим содержанием учение о Троице как образце, заключающее в себе и учение о воскрешении, будет состоять из следующих частей: 1)&nbsp;предмет действия, т.&nbsp;е. земной шар в его отношении к солнцу и вообще природа; 2)&nbsp;способ действия, т.&nbsp;е. различные профессии, и особенно земледелие, превращаемые в опыт, в исследующие действия; и 3)&nbsp;согласование этих действий, направленных к общей цели, т.&nbsp;е. центр.      

Результатом действия, направленного на один общий предмет, будет умиротворение, подобно тому как всякое общее предприятие примиряет, как способствовали водворению мира в Европе крестовые походы, указывая всем общую цель, а также и удаляя беспокойные элементы; подобно тому как Европа из феодальной превратилась в монархическую, усобицы или мелкие войны между вассалами&nbsp;- в войны межгосударственные. Когда Западная Европа проходила эллинскую стадию развития, то, находя в себе подобие Эллады, она исполнилась сочувствия к этой стране; это-то сочувствие и было причиною освобождения Греции. Когда европейская мысль в своей языческой стадии развития разрушала византийские учения о Троице как теории и о воскрешении как трансцендентном, то, конечно, сочувствия к Византии не могло быть; но когда та же европейская мысль сознaacute;ет недостаток "теоретичности", происшедшей вследствие выделения из массы человечества, из народа особого сословия, узурпировавшего, захватившего в исключительное достояние разум, а все прочее обратившего в "темный люд", когда вместе с тем будет понято, что разум, находясь в руках одного класса, теряет доказательную силу, ибо мысль доказывается только действием, опытом всех (мыслить не значит доказывать, доказывать&nbsp;- значит мысленное сделать видимым), когда почувствуют все зло, которое заключается в розни умственной и практической, и сознaacute;ют необходимость центра действия&nbsp;- тогда византийские догматы, разрушенные в теории, восстанут в проекте, тогда Константинополь озарится новым светом, сделается привлекательным, тогда забудется его теологическое высокомерие и совершится освобождение, причем оно может быть даже мирным (Примечание 52#8209;е). Но чем же научное высокомерие отличается от теологической гордости, богословская нетерпимость от нетерпимости ученых? Чтобы избавиться от спеси, нужно и кабинетным опытам не придавать полной доказательности. Век критики и революции (последняя была ведь только приложением к жизни первой, т.&nbsp;е. критика была мысль, а революция&nbsp;- действие), иначе, время теоретического и практического разрушения, придет тогда к концу. Критика привела знание к субъективизму, т.&nbsp;е. к личному мнению, а революция уничтожила общую цель, открыв свободу для личного произвола, для личных целей, ибо идеалом государства стала наибольшая свобода мысли, свобода личного действия.      

Из всего изложенного очевидно, что все стремления человеческие сходятся в два центра, из которых один Константинополь, а другой Индия, центр соблазна, искушения, который привёл, однако, к Памиру, центру искупления (Примечание 53#8209;е); эти-то стремления и вызвали как улучшение существующих уже путей сообщения, так и открытие новых. Но улучшенные пути сообщения, хотя и вели людей к сближению, однако же лишь к чисто внешнему, которое было поводом к новым между ними столкновениям.      

Итак, бессознательная деятельность, вырабатывая средства к достижению воскрешения, направляет их на разрушение, к которому мир идет и сам по себе; что мир идет к своему концу, это принимается и верующими, к тому же заключению приходит и наука, которая всю классификацию миров, или звезд, основывает на степени их близости к концу, определяя их возраст спектральным анализом. На основании такой классификации наш солнечный мир вышел уже из возраста юности, не принадлежит к звездам первого типа, но не дошел еще и до такой степени охлаждения и угасания, как миры третьего класса.      

Если хотя в одном из этих последних и зачалось сознание (что, однако, весьма сомнительно), то оно не сделалось правящим, восстановляющим разумом этого мира, потому, конечно, что сознающие существа ограничились созданием подобий, кабинетными опытами (экспериментальная наука), скоротали свой век в усобицах, в интригах земских, конституционных (политика, общественное дело) и других всякого рода или в праздном созерцании (философия), а между тем силы этого мира рассеивались, угасали. И наше солнце хотя и медленно, но меркнет, и мы вправе сказать не только, что настанет час, когда оно совсем не даст света, но что это уже настает "и ныне есть". Угасание звезд (внезапное или медленное) представляет для нас поучительный пример, грозное предостережение; истощение же земли, истребление лесов, извращение метеорического процесса, проявляющееся в наводнениях и засухах,&nbsp;- все это свидетельствует, что будут "глади и пагуби", и побуждает нас не оставлять тщетными все эти предостережения. Но кроме своего медленно, постепенно наступающего конца мы не можем быть уверенными, что землю, эту песчинку вселенной, не постигнет какая-либо внезапная катастрофа… (А между тем земля, быть может, единственная носительница спасения мира, а прочие миллионы миров только неудачные попытки природы…) Не слышится ли в этом грозное "не весте ни дня, ни часа"&nbsp;<ref name="к94" group="К."/> и не должно ли это побуждать нас к еще большему бодрствованию и труду, чтобы выйти из этой мучительной неизвестности? Итак, мир идет к концу, а человек своей деятельностью даже способствует приближению конца, ибо цивилизация, эксплуатирующая, но не восстанавливающая, не может иметь иного результата, кроме ускорения конца.      

Во главе этой цивилизации стоит Англия, которая силится все народы, и в особенности Россию, обратить в чернорабочих, в орудие для эксплуатации земли, стремится понудить их добывать сырые продукты, которым Англия придает лишь красивую внешность и соблазняет ими ту же деревенщину, глушь, которая сама же и добыла их. (Что такое цивилизация, т.&nbsp;е. Западная Европа, Англия в особенности, как не эксплуатация природы руками чернорабочих народов, как Россия, например, при помощи фальсификаций, т.&nbsp;е. фабрично-мануфактурной обработки, красивой по внешности и гнилой, непрочной по сущности; причем эта эксплуатация поддерживается в случае сопротивления принимать предлагаемую гниль новоусовершенствованными орудиями, Армстронговыми, например, пушками.) Выражением этой цивилизации являются: 1)&nbsp;привязанность к мануфактурным игрушкам, которая и произвела весь современный индустриализм, и 2)&nbsp;личная свобода, или возможно меньшее стеснение в забавах этими игрушками. Естественно вытекающая из этих двух склонностей и стремлений ожесточенная борьба признается законною и даже нравственною, т.&nbsp;е. разрешается вредить друг другу с сохранением лишь юридических приличий. Заповедью цивилизации становится борьба; это уже не "любите друг друга"&nbsp;<ref name="к95" group="К."/>, а нечто другое, противоположное. Цивилизация пришла к тому, что все предсказанное как бедствие при начале конца (Матф.&nbsp;24, 7 и проч.), под видом революции, конкуренции, оппозиции, полемики и вообще борьбы стало считаться условием прогресса (все это и есть условие, но только не прогресса, а слепого развития). Те, кои стараются убедить, что человечество само собою идет к прогрессу,&nbsp;- истинные губители человека. Если человечество и шло до сих пор ко всеобщему воскрешению бессознательно, то достигнуть его таким путем оно не может. В теории, в мысли цивилизованное общество даже превзошло предсказание, потому что всякое поддержание слабых, больных, всякая помощь угнетенным, хотя бы то были целые народы, должно считаться вредным, как усиление слабости; если основатель трансформизма выражал сочувствие угнетенным турками болгарам, то это свидетельствует лишь, что он несравненно выше и лучше своей теории, по которой болгары, если не могут выдержать борьбы, должны погибнуть, быть замещенными турками, башибузуками, которые сильнее, следовательно, лучше их. Вообще порицание, осуждение, "хула" есть начало премудрости для современной цивилизации. Восстание сынов против отцов делается основою общественного устройства ("щенята во чреве щенницы брехаху", по выражению одного апокрифа); и наша молодежь, сама того не сознавая, становится орудием разрушающих общество элементов. (Бессознательность такого действия не уменьшается, несмотря на то что сама эта молодежь провозглашает, что дело их есть дело разрушения, что они плюют и на небо, и на землю и проч. тому подобное.) Наконец, небытие в учениях пессимистов постановляется как высшая цель человечеству; в этом отношении пессимисты сближаются с учениями Дальнего Востока; буддийское учение из трансцендентного превращается в имманентное: уже написано что-то вроде проекта всеобщего самоуничтожения, т.&nbsp;е. как будто природа чрез человека, в лице его, хочет сама себя уничтожить, лишить бытия. Как иначе назвать этот проект уничтожения, если не покушением на самоубийство, вызванным такою скорбию, для которой Господь обещал "сократить дни".      

Итак, Запад приходит к тому, к чему давно уже пришел Дальний Восток. Но, признавая жизнь злом, скорбью, пессимизм осуждает собственно (сам того не сознавая и даже восхваляя бессознательное) слепой прогресс (в смысле развития) природы и истории; он осуждает природу, как поток, уносящую жизнь чувствующих существ; осуждает науку как сословное только знание, как мысленное лишь восстановление, как иллюзию; осуждает искусство как недействительное воспроизведение жизни; пессимизм осуждает и общество как имеющее в основе невежество и слепоту, выражением которых может быть только борьба и угнетение, ибо там только, где нет ни субординации, ни разделения, где нет ни слияния, ни отчуждения, только в таком обществе нет тьмы, невежества, слепоты, там невозможна и скрытность, т.&nbsp;е. в обществе по образу Троицы, Триединого Бога. Пессимизм, понятый так, осуждает, следовательно, антихристианство. Пессимизм и буддизм, как сознание и осуждение зла во всей его полноте, являются не антихристом, а предтечею явления христианства в силе и действии. Родина буддизма&nbsp;- Индия, страна эпидемий, где часто уже одно прикосновение, всякого рода общение между людьми смертоносно; страна зноя и влаги, где жизнь течет с такой быстротою, что непрочность становится очевидною, разрушение делается видимым, ясным, где, говорят, даже благородные металлы, как серебро, ржавеют; где все необычайно быстро покрывается плесенью, которая принимает роскошные формы (растительность); где борьба, взаимное истребление в среде животной жизни, самая ожесточенная, где болезни, эта своего рода флора и фауна, принимают также колоссальные размеры, где юность соприкасается со старостью,&nbsp;- только в такой стране и могла явиться известная легенда о Будде и учение, признающее жизнь злом, а небытие благом, т.&nbsp;е. осуждая жизнь за зло, в ней заключающееся, оно теряет надежду пред силою этого зла, впадает в отчаяние. Христианство, благая весть, тогда только получит там признание, будет принято, когда явится с орудиями блага, с орудиями знания, регулирующими зной, влагу и все, что ими производится.      

Итак, в настоящее время мы видим, что человечество деятельностью своею без общего плана приведено в следующее положение: новоязычество (цивилизация, Примечание 54#8209;е) и новоиудейство (исламизм, который осуществил идеал царя-завоевателя, мессию, по понятиям евреев), имея во главе Англию и угнетая Дальний Восток, исповедующий благодаря крайним бедствиям (естественным и общественным), доведенным в последнее время европейскою цивилизациею до высшей степени, крайний пессимизм,&nbsp;- восстали против России, которая только в задатках носит проект воскрешения.      

Задатки эти, которые нами считаются условиями дальнейшего движения, другими же могут считаться только низшими формами жизни, суть: 1.&nbsp;Родовой быт, в котором потерявшие отца ставят себе власть в отца-место, а себя называют сиротами, как и называли себя крестьяне в отношении к помещикам и властям. 2.&nbsp;Община, а)&nbsp;при которой не может быть вражды между отцами и детьми; б)&nbsp;в которой лежит зародыш учения о круговой, так сказать, поруке в общем, а не личном только спасение; в)&nbsp;которая не допускает таких улучшений в земледелии, при коих получается наибольший доход, но способна на улучшения, обеспечивающие наиболее верный урожай, т.&nbsp;е. она стремится к удовлетворению лишь действительных потребностей, к прочному обеспечению существования, а не к роскоши, прочное же обеспечение существования в последнем результате есть бессмертие. 3.&nbsp;Земледельческий быт (земля черного хлеба, грубой поскони и прочного льна), допускающий благодаря климату и обычаю мануфактурную промышленность только как побочный, зимний промысел, при коем утонченность немыслима, пока, конечно, земледельцы не впадут в фабричное искушение (которому, к сожалению, оказывается покровительство) и не изменят земле. (У нас нет привязанности к ремеслу, нет ремесленной или цеховой гордости, и это указывает на возможность полного освобождения от идолопоклонства.) 4.&nbsp;Бессословность, т.&nbsp;е. типом нашего государственного устройства служит, очевидно, не организм, а какой-то иной образец. 5.&nbsp;Государство служилое, в основу которого было положено самоотвержение, имеющее целью не благосостояние сочленов, а службу; ибо ему некогда было заботиться о благосостоянии, ему почти непрерывно приходилось спасать самое существование государства; оно было поставлено в такое положение, что постоянно должно было жертвовать собою за весь мир, и особенно за Западную Европу. Самое крепостное право, распространявшееся на все чины государства (так как все были призваны к обязательной службе), было тою же всемирною жертвою. Самою важною ошибкою нашей новой истории должно быть признано освобождение от службы (или, что то же, от долга) вместо облагорожения ее, вместо возведения ее в служение, в дело священное. Отрекаться от службы, делать ее достоянием только немногих, безнаказанно нельзя. Не обязательная служба, а вольности дворянства действовали разрушительно и привели к самодурству, создали лишних людей, разочарованных и т.&nbsp;д. 6.&nbsp;Государство <i>не</i> признающих за собою прав, а сознающих себя виноватыми; отсюда вытекает необходимость повиновения, повинности; при более же глубоком сознание чувство виновности отожествляется с первородною виною, с первородным грехом. 7.&nbsp;Способ распространения государства при помощи сторожевых линий, как это было объяснено выше. 8.&nbsp;Географическое положение России; а)&nbsp;по широте Россия соответствует таким высотам (представляя земной шар как два полушария, как две горы, соединенные подошвами, причем линия соединения подошв соответствует экватору, а вершины&nbsp;- полюсам), как, напр., С.&nbsp;Бернардский монастырь на Альпах, куда могло влечь только самоотвержение, а не искание наслаждения; б)&nbsp;гладь, равнина, не приковывающая взора своею красотою к земле (природа для нас не картина, и из серого неба мы не могли сделать себе идола); в)&nbsp;простор, который не мог развить упорства во внутренней борьбе, но развивал удаль, могущую иметь и иное приложение, а не одну борьбу с кочевниками; г)&nbsp;континентальное положение, т.&nbsp;е. глушь, окаймленная полуостровами и островами, бойкими местами, из которых бойчее всех Англия, так что, если бы нужно было одним словом определить наши границы, можно было бы сказать, что мы окружены Англиею, которой все наши соседи служат как бы орудиями; д)&nbsp;ближайшая сухопутная дорога в Индию (путь из варяг в индусы), к богатствам которой наш первый путешественник, Афанасий Никитин, выказал такое равнодушие и даже не нашел в среде этих богатств товаров, годных для нас; и в противоположность этому&nbsp;- пятисотлетняя принадлежность к Константинопольскому приходу, прекратившаяся лишь с падением Константинополя, связь незримая, чисто духовная, налагающая на Россию обязанность восстановить свой приходской центр, свою, если можно так выразиться, приходскую церковь; е)&nbsp;климат, которым природа как бы закаляет человека, подвергая его то тропическому жару, то полярному холоду; и этим она приготовляет его к выполнению какой-то цели. Тот же климат и простор сделали эту патриархальную страну, лежащую под полюсом, по суждению Наполеона, доступною только три или четыре месяца в году и не доступною ни с тыла, ни с флангов. La cause du siegrave;cle eacute;tait gagneacute;e, la reacute; volution accomplie&nbsp;<ref name="к96" group="К."/>, если бы последний поход Наполеона (1812&nbsp;г.) был удачен, т.&nbsp;е. дело отеческое погибло бы, и сама земная планета, создавшая в русской котловине для своего самосохранения крепость против промышленной эксплуатации, утратила бы надежду на восстановление. 9.&nbsp;Собирание земель, в котором прошла вся жизнь России, и стало ее функциею, таким отправлением, без которого она перестала бы существовать. Это собирание хотя и было выниманием душ из уделов, но сами уделы ознаменовали себя усобицами и гибелью отеческого дела, а потому и души их не были чистыми; самое сознание первого собирания, как обездушения, указывает на другое собирание, хотя и не сознанное. 10.&nbsp;Наконец, отсутствие всяких сделок, конкордатов между духовным и светским. Духовное, подавленное, как сословное, должна проявиться во всем и во всех, сделаться всеобщим.      

Все вышеисчисленные задатки указывают, что в нашей жизни не может быть противоположения человеческого божественному, что в ней есть возможность и способность сделаться орудием божественного <i>плана</i>; и при этом мы должны сказать, что все эти задатки не составляют наших каких-либо преимуществ; пост наш занят не по свободному выбору, и потому мы не можем гордиться ни нашим великодушием, ни уступчивостью, ни нашим самоотвержением; мы заняли этот аскетический пост, эту уединенную глушь, не разделяемую никакими горами, ни интересами, свойственными бойким местам, этот необозримый простор, исключавший вражду за обладание землями, эту беззащитную котловину, или крепость, со всех сторон замкнутую, как с суши, так и с моря, и ворота которой не в наших руках, что делало необходимым внутреннее сплочение, объединение против внешних опасностей, этот пост мы заняли, потому что были сюда вытеснены враждебными между собою и согласными только во вражде к нам островитянами и полуостовитянами. Таким образом, благодаря только насилию и нашему вследствие того уединенному положению мы сохранили и общину, и отчасти родовой быт; благодаря лишь тысячелетнему застою, в котором мы принуждены были оставаться, свойства первобытных диких обществ, чрез которые проходили все народы, сделались нашим характером; благодаря этому же застою для нас стали чужды и свойства высоко (?) развитых юридико-экономических порядков, которые всю природу, эту отчину человечества, обратили в доходную статью (утилитаризм), а братство заменили юридическою сделкою, за которой и сами не могут признать правды. Так создался наш характер, отличающий нас от других народов, дающий нам как свою физиономию, так и тяжелую миссию в общем деле, отличную от задач других народов.      

Особенности нашего характера доказывают лишь то, что и славянское племя не составляет исключения в среде народов, что и оно так же не похоже на другие народы, как евреи не были похожи на греков, а греки на римлян. Как романское племя резко отличается от немецкого, так и славянское племя решительно не имеет права претендовать на исключительное положение&nbsp;- оставаться всегда бесцветным, ничего не внести во всемирную историю, хотя такое положение было бы гораздо легче, несравненно покойнее. И в самом деле, чего бы легче, чего бы покойнее принять уже существующее, уже выработанное: немецкий ли то характер или французский, романское воззрение или германское? Допуская различия между народностями, мы вовсе не хотим сказать, что между нами существуют такие различия, как между "видами животных", как это думают те, которые, подобно Дарвину, берут образцы для человека в животном царстве, хотя и считают себя противниками Дарвина&nbsp;<ref name="к97" group="К."/>. Для таких учений дороги лишь различия, лишь свойства, ведущие ко вражде; им чужды и даже противны чаяния народов такого состояния, когда волк будет пастись с ягненком, когда славянин станет немцу братом.      

Различие французов, как представителей романского племени, от немцев, как представителей германского, можно видеть из их воззрений на капитальнейшие вопросы о происхождении языка, общества, религии и проч. Так, по понятиям французов, условились называть вещи теми или другими именами и язык был создан; религию выдумали жрецы; государство было основано на договоре. Немцы отнеслись критически к французским объяснениям: что по французским воззрениям делалось, то по немецким теориям рождалось. У кабинетных ученых Германии даже все деятели обратились в мифы; Ликурги, Нумы, Гомеры, законодатели, поэты, проповедники религий исчезли, дав место классам, сословиям, поколениям, народам; деятельность, приписывавшаяся одному лицу, возложена на целый народ, который, однако, также состоит из лиц. Идеал рационального объяснения заключался в устранении разума; объяснение состояло в том, чтобы представить явление само собою рождающимся, а не создаваемым разумною волею. Для касты, занятой исключительно мышлением, создание, участие в действии разума не могло быть понятно, оно и было изгнано отовсюду, начиная с природы и кончая человеческою деятельностью. Ясно, что вопрос остается открытым: ни французское fiunt, ни немецкое nascuntur&nbsp;<ref name="к98" group="К."/> ничего не объяснили; не будет объяснения и в том случае, если французский договор будет перенесен в будущее (станет идеалом), как это делают новейшие французы, сбитые с позиции немецкою критикою. Так как договор со всеми его исправлениями ("Justice reparative"&nbsp;- Revue deux mondes, 1880, 2#8209;me)&nbsp;<ref name="к99" group="К."/> по отношению к прошедшим поколениям не будет выражением даже полной правды, то и осуществление общества по такому контракту не будет объяснением прошедшего, не будет полным его знанием. Justice reparative, очевидно, силится достигнуть христианского искупления, но сама себя ограничивает пределами произвольно на себя наложенной возможности (в объяснение которой даже и не входит, считая ее доказанною), а в конце концов устраивает последний суд, хотя и не страшный; это будет суд взаимный, потому что каждый, как потерпел от несправедливости других и может потребовать с них за это вознаграждение, так и причинил несправедливость другим, которых должен вознаградить. Нельзя не заметить, что правда, ограничиваемая возможностью, есть отрицание всякой правды, всякой нравственности.      

Итак, если верно, что и славянское племя не составляет исключения в среде народов, то и оно не может быть изъято от обязанности потрудиться для решения вековечного вопроса; вкладом в разрешение его со стороны славянского племени будет, впрочем, лишь отрицание как своего права, так и права какого бы то ни было народа или даже целого поколения, хотя бы и всех народов вместе, останавливаться на одном только мысленном разрешении этого вопроса. Одно мышление может произвести только мысль, догадку, предположение; искусственный же кабинетный опыт может показать происхождение лишь того, что он производит; происхождение же всего может быть доказано лишь полным воспроизведением, восстановлением всего исчезнувшего, погибшего, т.&nbsp;е. когда fiunt расширится до nascuntur и это восстановление, будучи доказательством долга, вместе с тем будет полным выражением его без всяких сделок с возможностью.      

Выражение надежд на собственное наше оживление и на соединение в общем деле, т.&nbsp;е. в общем тягле, с романским и германским племенем, как начало объединения всего мира. Область естествознания, понимаемого не в смысле случайных приложений к мануфактурной промышленности, но прилагаемого во всей совокупности к разрешению вопроса о хлебе и вине, есть область, в которой должно произойти соединение всех народов в общем деле<i>.<o:p></o:p></i>Если подумаем о всех этих задатках, которые таятся в русском народе, задатках, еще несознанных, спящих, так сказать, а с другой стороны, если представим себе размножение повсюду ученых обществ, библиотек, музеев, школ, учебных заведений&nbsp;- словом, органов сознания, то нельзя не признать, что все это не дает никакого результата благодаря лишь полному разъединению, полнейшему отсутствию цели. Вопрос "к чему?" ослабляет, парализует всякое действие. Хотелось бы верить, что немногое нужно для того, чтобы эти спящие задатки были сознаны, пробудились, чтобы проснулся народ русский и двинулся к великой цели. Самый Запад, отрекшийся от веры, от воскрешения (впрочем, лишь трансцендентного, как об этом и было сказано), по самой крайности, односторонности своего развития чувствует потребность обновления. Крайнее развитие личности, разделение занятий, приведшее людей к совершенной внутренней разобщенности, заставляет и Запад обращаться с надеждою к тем странам, где сохранилась еще община, общинный быт. Нечто подобное замечается и в религиозной жизни; католицизм и протестантизм одинаково чувствуют свои недостатки, и некоторые из католиков и протестантов и надеждою обращаются к Востоку, ожидая света оттуда. (По мнению Запада, христианство возвысило только личность; очевидно, в этом случае Запад смотрел односторонне, потому что в самом главном догмате христианства, в догмате о Триедином Боге, не только придается высокое значение личности, но вместе с тем установляется и глубочайшее единство между личностями.) Кризисы всякого рода, философский, религиозный, социальный, приводят Запад к предчувствию, если не к сознанию, что выработанная им цивилизация не заключает в себе спасения. Итак, даже здесь, по-видимому, вопрос о восстановлении после революционно-критических разрушений становится на очередь. Крайности, к которым пришел Запад вследствие односторонности своего развития, могут вызвать этот вопрос как реакцию и могут произвести соединение Запада с нами. Оно может произойти в той области знания, в которой нельзя не видеть перехода к воскресению как действию (как знание оно было недалеко от мысли о воскресении). Вопрос о положении земли в небесном пространстве, о незначительности величины ее, о звездах (планетах), как о подобных земле телах, исследование междупланетных и междузвездных пространств и т.&nbsp;п., если все это и не привело человека к сознанию его истинной цели, к сознанию, что не земля только, но и весь мир требует внесения в него целесообразности, что весь он должен стать поприщем деятельности человека&nbsp;- если все это еще не сознано и не совершилось, то благодаря лишь тому, что и мысль, и деятельность отделились одна от другой и воплотились, так сказать, в особые сословия. Вследствие этого даже та система, которая отвергла центральное положение земли и вместе с тем признала в земле такое же небесное тело, как и другие, могла быть идеализирована и превращена в целесообразное здание, мистическою силою тяготения управляемое, т.&nbsp;е. храм; человеку же остается только удивляться, поклоняться и воспевать оды этому космосу. Бэкон идеализировал даже само это отделение мысли от деятельности; в его "Атлантиде"&nbsp;<ref name="к100" group="К."/> наука есть достояние только общества мудрых, т.&nbsp;е. экспериментаторов, наблюдателей, производящих свои опыты в подземельях, в воздушных пространствах и проч., делающих разные открытия, но не в видах обеспечения бытия сосущественно, консубстанциально природе, а в видах избавления лишь от страданий и увеличения наслаждений. Поставив такие цели науке, Бэкон первый положил начало порабощению ее торгово-промышленному классу. Вследствие этого и химия, стремясь к открытию превращения (т.&nbsp;е. пресуществления) неорганического в органическое, растительного в животные вещества, ограничивала свои изыскания, исследования, открытия тем, что возможно было достигнуть путем лабораторным; даже такие важные исследования, как исследования над действием органической пыли, зародышей, процессов окисления, брожения, гниения, не могли поднять человека до мысли о консубстанциальном природе обеспечении бытия всем. Хотя физиологические и всякого рода исследования и ставили вопросы о жизни и смерти, и Западу иногда даже казалось, что ключ от жизни уже в его руках (как это было, например, при открытии гальванизма), тем не менее даже сама мысль о таком обладании не производила в людях стремления к тому, чтобы знание было приложено к обеспечению бытия всем. Не свидетельствует ли это о том, что поставившие на своем знамени "братство" утратили в действительности братские чувства и оказались в необходимости во всем вращаться в удивительных противоречиях.      

Ни одно, быть может, открытие не вызвало таких надежд, как франклиново, и вместе с тем никогда не наносилось такого удара язычеству, как в то время, когда Запад сам начал поклоняться языческим богам, т.&nbsp;е. силам природы, в которых стали видеть все. Франклин если и не занял Зевсов трон, то указал к нему путь&nbsp;<ref name="к101" group="К."/>. Если желают доказать отсутствие разумных сил природы, то могут достигнуть этого одним путем&nbsp;- поставив собственный разум, разумную волю на место слепой силы. Если бы Франклин хотел доказать, что нет громовержца, распоряжающегося громами, то должен был бы найти способ самому управлять ими; что он и сделал отчасти, но только отчасти, и не нашел подражателей, разве только в проектах, о которых и будет сказано. Пока этого не сделано вполне, нет доказательств, что природа&nbsp;- слепая сила, а не разумная; когда же это будет сделано, то уже не будет слепой силы. Шарль&nbsp;<ref name="к102" group="К."/> открыл дорогу в надальпийские пространства (Примечание 55#8209;е), но Гермес, покровитель торговли и промышленности, Афродита, покровительница мод, успели спасти Зевса, указав западному человеку иное назначение. Впрочем, занятие такими предметами, как, напр., регулирование метеорическими явлениями, а не предсказание лишь их, как это делается в настоящее время, могло бы быть полезно только мужикам-пахарям, а не мастеровому Западу.      

Дальний Запад&nbsp;- Америка, в которой недостатки ближнего Запада, Европы (каковы, напр., отрицание пятой заповеди, конкуренция, спекуляция), доведены до высшей степени, уже по этому самому может предупредить соединение наших соседей с теми, кои сохранили еще традиции христианства и завет отцов в своем родовом и общинном быту. Дальний Восток (Китай, у коего пятая заповедь лежит в основе всего строя жизни, где важные заслуги кого-либо вознаграждаются возведением в его достоинство не потомков, а предков, и Индия, страждущая от голода вследствие разрушения у нее общины) не составляет что-либо чуждое нам; ибо для тех, кои не до конца еще развращены юридико-экономическими началами, по коим все люди друг другу чужие и братства нет, для тех, напротив, все родные и нет между племенами чуждых, а потому и нет нужды в каких-либо контрактах, так как братство, вооруженное знанием, исключает необходимость в сделках, которые могут быть сильны лишь под угрозою внешнего принуждения. Многострадальный край, эксплуатируемый Западом, когда почувствует облегчение, не будет считать уничтожение, небытие благом и изменит нирвану на воскрешение.     

==ПРИМЕЧАНИЯ==
{{примечания}}
; Примечания Н.Ф. Федорова
{{примечания|group=Пр.|refs=
<ref name="*">* Человек, которому</ref>
<ref name="**">** А между тем</ref>
}}

1. Памир - могила праотца, по народным преданиям, более стойким, чем выводы ученых, постоянно меняющиеся.      

2. Это совершенствование (прогресс), вопреки воле и намерению человеческому совершающееся, не показывает ли, что за слепою силою стоит разумная воля, а человек действует слепо, вопреки своей разумной природе, не противясь слепому влечению, слепой силе природы, и несогласно с внемирным Разумом.      

3. В оракуле Дельфийском, произнесшем бесчеловечное "познай самого себя" (т.&nbsp;е. знай только себя), христиане справедливо видели голос, действие, дьявола, а в демоне Сократа&nbsp;- черта. Такова же и жалкая эгоистическая августино-декартовская переделка&nbsp;- "сознаю, ergo существую" (существую только, а не живу еще). В действительности сознание не может быть чистым, отвлеченным, а соединено с признанием недовольства или довольства, причем первое является результатом утраты. <i>Сознание себя</i> не может быть отделено от <i>признания других</i>; в сознании рожденных (сынов) заключается признание родителей; в признании этой первой причины заключается признание и последней&nbsp;- <i>Бог Отца</i>.      

4. Воскрешу Тебе, Господи, можно сказать, началось служение (а не поклонение или почитание) Триединому Богу, началось собирание, братотворение чрез усыновление для воскрешения. Усыновление и есть нисхождение души в могилу предков, спогребение.      

5. Относительно неверующих желательно, чтобы они имели наибольшее сомнение, т.&nbsp;е. такое, которое могло бы удовлетвориться только полным, действительным восстановлением и было бы побуждением к труду доказательства.      

6. Только иконопись и обряд могут служить грамотою для неграмотных, а потому в истории для неученых иконопись и обряд имеют такое же преимущественное значение, как и в православии, которое есть истинно-народная религия, почему оно и не отделяет догмата от обряда, как не отделяет слова от дела.      

7. Нужно думать, что первоначально у умерших руки складывались крестообразно. Череп (голова) и руки, т.&nbsp;е. мысль и дело, или орган мысли, знания, и орудия дела.      

8. Но от страшного до смешного один шаг! Очень может быть, что одна из армий, заслышав лишь издали выстрелы, под влиянием страха истребительности нового оружия (а мнение, слава истребительности далеко превосходит действительный вред, приносимый этим оружием) обратится в бегство, а другая, у которой хватит мужества не бежать от первого залпа, и останется победителем. Мужество же у нынешнего женоподобного, женопоклонного общества умаляется, исчезает с каждым днем. Не нужно забывать, что война франко-прусская, война с усовершенствованным оружием, благодаря упадку мужества, далеко не была так кровопролитна, как войны Наполеона&nbsp;I.      

9. История - синодик, не только оплакивающий умерших, но и сознающий самих себя виновниками смерти. История есть Великий Канон&nbsp;- раскаяние во грехе, но не личном, а общем. На вопрос: "Откуда начну плакати окаянного жития нашего"&nbsp;<ref name="к103" group="К."/>&nbsp;- нужно ответить: от самого рождения, которое было началом смерти родителей.      

10. Не отказываясь ни от одного из благ настоящей жизни, ученое сословие представляет себя самоотверженно отрекающимся от будущей жизни, признавая, что тогда не будет пользования материальными благами в ущерб другим. Ученое сословие, придумавшее альтруизм, конечно, не для себя, а для других, тем легче может надеяться на осуществление альтруизма для большинства (альтруизм для всех&nbsp;- логическая нелепость), ибо стоит только нынешнему большинству принять добровольно то, что оно принимает в настоящее время вынужденно, и наступит это вожделенное состояние, когда большинство из страсти к альтруизму будет просить ученое меньшинство оставаться эгоистами, чтобы неученые могли быть альтруистами; и ученое сословие, конечно, низойдет до их просьбы и благородно откажется от альтруизма, ради большинства пожертвует им.      

11. И не политическая лишь экономия, но и вся наука вообще есть наука о войне, ибо для Дарвина и его последователей чтoacute; такое наука, как не знание о борьбе, а для Гегеля и его последователей сама логика, по коей мир творится и движется история, есть изображение войн между отвлеченными понятиями, ибо всякое понятие, всякий тезис имеет своего врага в антитезисе, и хотя после долгой борьбы они мирятся в синтезе, но лишь для того, чтобы начать новую борьбу с новым антитезисом, от него родившимся. Хотя ученое сословие изъято из воинской повинности, а между тем вся наука есть военная по предмету (борьба) и по способу развития; только наука о воскрешении, или о восстановлении родителей, есть не военная наука.      

12. Однажды Будда встретил семью, из мужа, жены и ребенка, довольствовавшуюся самою простою жизнью, полагавшую все свое счастье в возможности, хотя и тяжким трудом, удовлетворять лишь самые первые, самые необходимые свои потребности; все они были сыты, одеты, имели свой угол, были живы и здоровы, и это было все, что нужно было для их счастья; и Будда преклонился пред такою умеренностью. Но через некоторое время является к Будде женщина; вся в слезах, в полном отчаянии она объявляет Будде, что ребенок ее умер, и просит помощи в ее горе. Тогда Будда посылает эту женщину разыскать двенадцать домов, в которых никто никогда не умирал, и принести из каждого такого дома по кусочку хлеба. Обнадеженная было женщина пошла разыскивать такие дома, но затем возвратилась к Будде еще в большем отчаянии; она не нашла домов, в которых никто и никогда не умирал бы. Тогда Будда сказал женщине, что она требует невозможного, что все умирают, следовательно, и ребенка ее постигло лишь то, что составляет удел всех и каждого. И осудил Будда эту женщину за неумеренность ее требования, не заметив, что это была та же самая женщина, пред умеренностью которой сам же он преклонился. Будда не понял, что требования этой женщины нисколько не изменились, и как в то время, когда он преклонился пред ней, так и в то время, когда он осудил ее, женщина эта желала одного, чтобы близкие ей были живы и здоровы. Будда не заметил и не понял, что женщина осталась при прежнем своем требовании, а он сам был непоследователен. Не заметили этого и все жизнеописатели Будды, рассказывая эти два случая из его жизни в отдельности один от другого, не сопоставляя их, а между тем при сопоставлении этих случаев открывается вся несостоятельность буддизма.      

13. Для праотца истории, т.&nbsp;е. для народа, культ отцов и есть история. По библейскому сказанию, "Ной собирает в ковчег от всего живущего"; по народному же сказанию (книга Адама)&nbsp;<ref name="к104" group="К."/>, Ной, по повелению Бога, взял с собою тело Адама, подобно тому как евреи по выходе из Египта взяли останки Иосифа, подобно тому как вообще переселенцы берут с собою горсть земли с могил. Культ мертвых состоит в представлении их живыми или, вернее, в оживлении их чрез сынов никогда не умирающим Отцом всех; оживление это, конечно, не действительное, пока царствует рознь и знание отделено от дела. Истинная религия есть одна&nbsp;- культ предков, притом всемирный, культ всех отцов, как одного отца, неотделимых от неумирающего (Святого, Крепкого, Бессмертного) Бога Триединого, Отца, Сына и Св.&nbsp;Духа, в Коем обожествлена неотделимость сынов и дочерей.      

Ограничение всемирности есть уже искажение религии, свойственное не языческим только религиям, чтущим отцов или богов своего народа (языка), которые при соединении легко, впрочем, усваивают богов чуждых, но и тем христианским религиям, кои ограничивают спасение только крещеными предками. Отделение наших праотцев от Бога Триединого (в коем именно обожествлена неотделимость сынов и дочерей от отцов) есть так же искажение, как и ограничение всемирности, как и поклонение слепым силам. Такое отделение свойственно протестантам, деистам и вообще тем, Бог коих не принимает молитв сынов за отцов.      

Нет других религий кроме культа предков, все же другие культы суть только искажение (идололятрия) или отрицание (идеолятрия) истинной религии; искажением религии должно признать и ограничение всемирности культа предков (еврейство). Обращать эти искажения в особые религии&nbsp;- это значит допускать существование более чем одной религии, т.&nbsp;е. это будет полным отрицанием религии. Терпимость, говорящая, что все религии истинны, показывает полнейшее равнодушие, т.&nbsp;е. признает ненужность религии. Возможно ли допустить культ вещей, природы, которые должны быть лишь средствами воскрешения предков?..      

Философия есть наибольшее искажение религии, она произведение сословия, отделившегося от народа, не желающего знать нужд его, хотя и живущего на счет народа, живущего трудами рук тех, которых сословие это презирает.      

14. Очень многие знают имена Ахилла, Одиссея… но не многим известен Протезилай&nbsp;<ref name="к105" group="К."/>. Если же смотреть на историю с точки зрения борьбы Востока с Западом, то имя Протезилая не может быть обойдено молчанием: это первая жертва войны Европы с Азией, он же первый ступил на азиатский берег, хотя и знал свою судьбу, ибо оракул предсказал ему смерть в этом походе, и он, только что вступивший с брак (с Лаодамиею), тем не менее оставляет свою жену и идет исполнить свой долг. Сказание представляет его образцом общественных и семейных добродетелей (и особенно семейных или даже брачных; боги по просьбе Лаодамии возвращают из Аида Протезилая на три часа, но Лаодамия уже не расстается с ним, т.&nbsp;е. умирает) в войне, начавшейся за похищение женщин. Над телом его, перевезенным на европейский берег, у мыса Сикея, лежащего против азиатского (троянского), воздвигли погребальный холм. Город, построенный у этого погребального холма, избрал Протезилая своим богом-покровителем. Христианство не требует от нового мира отречения от древнего, оно не отвергает, а искупляет древнее: Протезилай и для новой Европы есть первая жертва борьбы в истории, как синодике.      

15. Основание Халкидона и есть основание Константинополя; что теперь предместие, то было главным городом. Халкидон был основан в эпоху бронзового века; самое название Халкидона, как и острова Халки, а также множество старинных рудокопен доказывают, что основатели его не были слепы, выбрав богатое медью место для поселения научившихся от финикиян и кораблестроению, и вооружению. По древним преданиям, Византия и Халкидон представляются союзниками: Халкидон помогает Византии в борьбе с фракийцами. По смерти своего мифического основателя&nbsp;<ref name="к106" group="К."/> Византия избирает халкидонского вождя (Диниаса) своим правителем. Таким образом, Византия и Халкидон в первоначальном предании являются одним городом и вместе основывают колонии.      

16. Евреи при нападении на Ханаан (при Иисусе Навине) дали толчок ханаанскому (финикийскому) движению; греки же, отбросив финикиян от проливов, дали этому движению направление обходное. Потеряв же самостоятельность, евреи, при своем рассеянии, подготовили превращение ханаанского и всего семитического в магометанское объединение, заменившее персидское (прямое движение), и в союзе с туранским, превзойдя в объеме и самое персидское, оно стало беспощадным врагом хранителей памятников&nbsp;<ref name="к107" group="К."/>. Финикияне, столь прославленные светскою историею за распространение цивилизации (т.&nbsp;е. за "научите") и осужденные священною историею за развращение, весьма мало отличались по образу жизни от евреев после вавилонского плена и особенно после взятия Иерусалима римлянами&nbsp;<ref name="к108" group="К."/>. Евреи были таким же странствующим народом в древнем, как и в христианском мире: легенда Вечного Жида есть действительная история этого народа; земледелием, т.&nbsp;е. на счет природы, он жить уже не мог, да и не хотел, а полюбил жить на счет других, т.&nbsp;е. торговлею. Христианство по заповеди "шедше" подвигалось по следам евреев, останавливалось в их колониях, имея в виду примирить язычество и иудейство, но примирить их оно хотело только в мысли, в духе, а потому и примирение вышло мнимое. Христианство не предупредило борьбы между евреями и римлянами, как впоследствии не предупредило образования нового вооруженного иудейства&nbsp;- ислама, и не предупредило потому, что не вошло в жизнь, т.&nbsp;е. не признало тесной связи между коренным догматом Троице-Воскресением и жизнью земледельческою. Жить земледелием&nbsp;- значит жить на счет природы, а не на счет других, т.&nbsp;е. в земледельческом быту менее поводов к вражде и более поводов к соединению сил для одного действия, чем в жизни городской, если, конечно, земледелие не приняло еще промышленного характера и не сделалось доходной статьей. Жить земледелием&nbsp;- значит жить не только не на счет других, а на счет природы, но и жить, обращая мертвое (прах) в живое, как это делает земледелие, а не обращая живое (растения и животных) в мертвый фабрикат… Впрочем, пока ум человеческий работает преимущественно над обращением живого в мертвое, придавая ему только вид жизни, как это делается в мануфактурной промышленности и в искусстве, до тех пор и земледелие, покорное слепой силе природы, будет обращать прах предков не в то, чем он был и чем должен быть, по требованию нравственного закона и знания, а в продукты питания, одежды и т.&nbsp;п., т.&nbsp;е. хотя и на утонченную, но все же антропофагию. Христианство превращает естественное&nbsp;- от прироста населения и уменьшения средств жизни зависящее&nbsp;- движение в образовательное (т.&nbsp;е. в "научите"); но оно, конечно, не ограничивается педагогическим действием, а имеет главною целью обратить этот избыток сил вместо рождения на Воскрешение, это-то действие и совершается "во имя Отца, и Сына, и Святаго&nbsp;Духа".      

17. Из знающих Восток одни думают, что монголы не опасны, пока Россия и Китай будут в силе, другие же уверяют, что "воинственная Монголия не воскреснет и нашествие орд не угрожает уже Европе". Но когда эти знатоки вместе с тем описывают монголов как искусных, неутомимых всадников, и не только мужчин, но и женщин способными к перенесению всяких нужд и лишений, когда, описывая их мужественные игры, борьбу, любуются их стальною мускулатурою, то невольно приходишь к другому заключению. Буддизм отучил будто бы монголов от охоты; но гораздо легче отучить людей от убийства животных, чем от войны.      

18. Когда Византия стала Царьградом, то и этот царь городов был вечным мучеником и благодетелем, вознаграждавшимся за это равнодушием или завоеванием, под видом пособия, как во время 4#8209;го крестового похода, когда франки, разграбив Константинополь, назвали себя самым великодушным народом, а греков самым коварным. Эти подвиги назывались Gesta Dei per Francos; в настоящее же время подобные подвиги называются Gesta ideae&nbsp;<ref name="к109" group="К."/>.      

19. Подобно тому, как и в наше время, та же Азия (турки) нашла себе союзников в Европе, прежде всего в лице французов, а потом англичан и других европейских народов, ибо измена, разъединение, иначе независимость личности, космополитизм, есть коренная черта Европы.      

20. С греческими походами также связана заповедь "научите", и это есть то учение, которое позднее христиане называли эллинскою прелестью, афинейскими плетениями, а европейцы называют светлыми, гуманными и проч. воззрениями (это учение было наукою разъединения, спора, диалектикою)… Что для нас поэзия (поэмы Гомера), то для греков была религия, и потому назвать Илиаду библиею греков может казаться только остроумною мыслью, а между тем это&nbsp;- верная мысль. Гораздо ближе к истине считать язычниками европейцев, восхищающихся поэзиею греков, чем Гомера признавать поэтом в нашем смысле, думать, что и для древних греков он был только светским поэтом. По вере греков следует назвать гомерианцами. Религия Гомера&nbsp;- это религия общего предприятия, так же как и христианство может быть названо <i>Религиею Всеобщего Предприятия</i>. (Религия Гомера&nbsp;- религия <i>общего предприятия</i>, а религия Христа&nbsp;- <i>религия Всеобщего предприятия</i>, и если Фемистокл позволил себя бить, чтобы не рассорился союз спасения от общего врага, то Христос дозволил себя убить, лишить жизни, распять, чтобы состоялось соединение для возвращения жизни всем ее лишившимся. Греческая религия была <i>языческая</i>, т.&nbsp;е.<i> народная</i>, а христианская <i>всеязыческая, всенародная</i>). Греки позднейших времен, эпохи раздоров, не могли не обращаться с любовью к тому времени, когда и для них было возможно еще общее предприятие. Религия Гомера нашла своего исполнителя, мессию не в Греции, а в Македонии&nbsp;<ref name="к110" group="К."/>. Римляне были продолжателями македонского героя. Если и римляне, считавшие себя потомками троянцев, чтили Гомера, то тут нет противоречия, ибо Гомер не был врагом троянцев. Гомер рад бы был, если бы видел "день Константина", когда азиатский, т.&nbsp;е. троянский, берег, Илион, в лице Халкидона сблизился с европейским берегом, с греческим станом в лице Византии. Правда, тут не было еще действительного мира, а только превращение войны оружием в войну словесную; Троянский поход был только важнейшим актом в общем, колонизационном движении греков, происходившем под руководством оракулов пифий и сивилл. Подобное же отношение представляет и гомерическая поэзия к религиозной поэзии пифий или сивилл, а взятие Трои было священным событием; не поэма Гомера прославила, сделала известным место, напротив, важность события создала поэму, вызвала песнь. Взятие Трои было так же важно для древнего мира, как взятие Константинополя для нового; взятием Трои греки закрыли проливы для финикиян, заставили их обратиться на Запад и Юг, и этим определили все дальнейшие открытия, пред собою же они открыли этим весь Восток; этим событием начинается борьба греков (т.&nbsp;е. Запада) с Востоком. Но торжество греков было далеко не полное; часть троянцев удалилась на Запад, откуда греки и должны были ожидать мщения. Конечно, сказание об Энее есть легенда, но не все в ней легенда&nbsp;<ref name="к111" group="К."/>. Распространяясь на Запад, греки должны были встретить народ, который, сопротивляясь им, признает в себе назначение бороться с ними, т.&nbsp;е. с гомерианцами, разорителями Трои, народ, который из борьбы с греками сделает себе миссию, а в троянцах, изгнанных греками, признает своих предков. С своей стороны и греки признали в римлянах троянцев в самое первое столкновение с ними. Пирр, потомок Эака, придавал своим походам, по Павзанию, именно такое значение, а Римский Сенат впоследствии принял под свою защиту акарнанцев на том основании, что они единственные из греков, не принимавшие участия в троянском разорении&nbsp;<ref name="к112" group="К."/>. Даже в позднейшее время Магомет&nbsp;II&nbsp;<ref name="к113" group="К."/> говорил: "Мы не можем не удивляться и не скорбеть о том, что против нас ополчаются итальянцы, тогда как затаенная любовь побуждает нас любить их на том основании, что они и их старшие, и предки, произошли от крови троянцев, так как знаем, что прародители их (итальянцев) были действительно Антенор и Эней из крови Приама, вместо которого, согласно обетованиям Бога нашего, досталось нам владычество в частях Европы, которыми, как нам известно, владели отцы наши. И мы намерены даже восстановить великую Трою и отомстить за кровь Гектора и за разрушение Илиона подчинением греков своей власти…" Была и другая теория для объяснения происхождения Римского государства, теория греческая, как у нас норманская; у Гезиода Латин и Агрей сыновья Одиссея и Киркеи (Изиод, Феогония 1011-1015). Для нынешнего времени христианство стало поэзиею, т.&nbsp;е. прекрасным, но не истинным. Такое отношение к религии лишает наше время возможности понимать прошлое. Для нашего времени Гомер&nbsp;- поэт, тогда как для древних Гомер был не поэтом, а пророком, поэмы его были не прекрасны только, они были истиною для своего времени; и служба страстных дней для нашего времени (т.&nbsp;е. для тех, в коих есть еще вера) то же самое, что для древних были, например, панафинеи, на которых читались поэмы (т.&nbsp;е. деяния предков) Гомера&nbsp;<ref name="к114" group="К."/>; песни Гомера пробуждали любовь к эллинизму и вражду к Востоку (находившемуся, в глазах греков, под покровительством Афродиты и отчасти Зевса, не всегда верного своей супруге), хотя в самом Гомере этой вражды и нет.      

21. Гегемония есть вопрос о том, кому вести греков против персов, кому быть главнокомандующим. Названия "Пелопоннесской" войны, так же как "Семилетней", не выражают исторического значения их. В спорах Фемистокла с Эврибиадом начинается эта война. Благодаря близости врага, этот спор имел благополучный исход&nbsp;<ref name="к115" group="К."/>. По удалении же врага, в увлечении спора греки забыли о цели его и персы могли спокойно смотреть на безумную войну своих противников. Персы могли торжествовать, когда скульптор Сократ, бросив свое ремесло, стал философом, т.&nbsp;е. от обожания идолов перешел к обожанию идей, и это обожание в его ученике, Платоне, перешло в идеолатрию, в безумное отделение мысли от дела. Это любители мнимого мира, внутреннего, без устранения причин вражды во внешнем мире. Идеолатрия&nbsp;- это особый вид опьянения. Против этих восточников и отчасти персофилов выступил наставник Александра Аристотель из македонского захолустья Стагиры. Спор о командовании кончился тем, что оно досталось не грекам, а людям более их достойным, или более сильным; точно так же наследство Александра досталось не диадохам, не эпигонам, а тем, которые исполнили план Александра на Западе. Дело Александра&nbsp;Македонского не было окончено; и хотя планы его на завоевание Запада также апокрифичны, как и завещание Петра&nbsp;Великого, тем не менее эти планы верно выражают исторический ход. Римляне закончили дело Александра на Западе и перенесли столицу в Византию, родственником основателя которой, Визаса, легенда делает Александра&nbsp;<ref name="к116" group="К."/>.      

<i>Александрийские сивиллы<br> и палестинские апокалипсисы</i></b>&nbsp;<ref name="к117" group="К."/>Разрушив Тир, жители которого оставались верны персам, овладев Палестиною, обитатели коей верности персам не сохранили, Александр основал новый торговый центр&nbsp;<ref name="к118" group="К."/>, куда переселились в значительном числе и евреи, как переселялись они и в Антиохию, позднее основанную и также имевшую торговое значение, и в другие города. Александрия заменила Тир, а евреи заменили финикиян во Всемирном Индийском торге. Завладев языческим миром экономически, евреи пожелали завладеть им и умственно, что для евреев составляло существенную необходимость, ибо экономическое преобладание не могло не превратить религиозных различий в непримиримую вражду, как это и случилось. Но попытка овладеть сердцем и умом язычников, не отказываясь от торговых притеснений, не могла, конечно, иметь большого успеха, несмотря на всю изворотливость семитического ума, приобретенную вековой торговой практикой, несмотря на то, что евреи не стеснялись в этом деле никакими нравственными сдержками. Эта попытка вызвала борьбу, и на борьбу, открывшуюся между евреями и язычниками, должно смотреть как на новую фазу восточного вопроса, как всемирного&nbsp;<ref name="к119" group="К."/>; то была борьба востока с западом, в которой евреи были представителями первого, или семитических преданий, измененных под персидским влиянием (а семиты и персы составляли всю тогдашнюю Азию), греки же и затем римляне были представителями Запада. Евреи, не страшась никаких подделок, сделали орудием, посредством коего надеялись подчинить своему религиозному влиянию Запад, всю древнюю греческую литературу, начиная от мифических Лина и Орфея, которых они заставили проповедывать монотеизм, делая их миссионерами иудейских верований, до лже-Пифагора, лже-Гераклита. Короче сказать, явилась целая псевдо-эллинская литература; но в особенности они воспользовались оракулами сивилл, влагая в их уста угрозы языческому миру. Мы не знаем, заставляли ли евреи своим экономическим влиянием говорить также в их видах и существовавшие в то время оракулы, вроде Аммона&nbsp;Ливийского, но в пророчества старых сивилл они не стеснялись влагать нужные им учения, пророчества, увещания. Это были что-то вроде палестинских апокалипсисов, с тою лишь разницею, что в пророчествах сивилл не было той ненависти, того презрения, какими отличались палестинские апокалипсисы; эти последние приписывались древним пророкам и патриархам еврейским и были предназначены не для язычников, а для утешения Израиля во время гонений Антиоха Епифана и всей борьбы Маккавеев с Селевкидами&nbsp;<ref name="к120" group="К."/>, а также и в то время, когда евреи ожидали пришествия многоглавого зверя из-за моря, т.&nbsp;е. Рима, управляемого Сенатом. Но если бы целью евреев было не господство, а примирение, то беспристрастное исследование открыло бы им гораздо большее сходство между ними и язычниками, чем все возможные подделки; такое сходство и открывалось им в преданиях о потопе (Девкалион и Ной), о борьбе титанов и столпотворении Вавилонском. Впрочем, были и примирительные попытки, к каковым можно причислить и Филоново учение о Логосе.        

<b><i>Период попыток примирения:<br> александрийское учение о слове и палестинское&nbsp;-<br> о мессиях. Основание музея</i></b>&nbsp;<ref name="к121" group="К."/>. <strong>Происхождение учения о Логосе понятно</strong>, как попытка примирения между язычниками и иудеями, поставленными завоеваниями Александра в близкие между собою отношения. Логос, по учению Филона, представляется посредником между Богом, как его понимали евреи и особенно раввины того времени, т.&nbsp;е. Богом внемирным, и миром, который обожали, в виде многих богов, язычники, т.&nbsp;е. простой народ, и в виде одного существа, проникающего, проявляющегося во всех явлениях мира, природы, как представляли себе мир языческие философы, или вообще, интеллигентный класс (пантеизм). Учение Филона о Логосе было учением философским и потому могло иметь примирительное значение лишь для последнего класса; но примирение языческой интеллигенции с евреями, если бы оно состоялось, свидетельствовало бы о разрыве интеллигенции со своим народом и потому состояться не могло, хотя, быть может, и отвлекало некоторых от столкновений с евреями, столь частых в Александрии.      

Учение о Мессии могло бы служить к гораздо глубочайшему примирению, потому что оно примирило бы весь народ языческий с евреями, если бы только евреи не представляли себе Мессию в виде завоевателя, который должен был не только освободить их, но и подчинить им все народы, отмстить за все беды, которые претерпел еврейский народ и в которых, однако, он сам был не меньше других виновен. Мессия&nbsp;- примиритель и явился в христианстве. И несмотря на все усилия критики, по-видимому разрушавшей христианство, она содействует только к более глубокому его восстановлению, потому что значение Христа, как примирителя, поколеблено быть не может; это факт, выразившийся принятием крещения во имя Воскресшего, как иудеями, так и язычниками. Самый факт распространения христианства доказывает несомненность заповеди&nbsp;- "шедше, научите все языки", следовательно, иудеев и язычников; таким образом, этот самый факт неоспоримо свидетельствует, что Христос был проповедником мира. Но этот проповедник мира был казнен, как то свидетельствует языческий историк, иудеями и язычниками, Востоком и Западом, за то, что (что, несомненно, <i>только казалось им</i>) он против тех и других будто бы, тогда как на самом деле он был за тех и за других, за общее благо всех; но, хотя и казненный, он дал эту заповедь примирения, как воскресший. И вот, из проповедника отвлеченной нравственности, морали, относящейся к частным случаям, каким он является по источникам, признаваемым критикою противоречивыми и недостоверными, Он делается решителем всемирного, т.&nbsp;е. Восточного вопроса. Отрицая непосредственное происхождение Евангелия от учеников Христовых, критика заставляет писать евангелие по мере того, как развиваются события, как открывается вражда между языческими и иудейскими последователями Христа, и оттого притча получает всемирно-историческую назидательность; да и какой частный смысл могут иметь притчи о царствии Божьем?!.. Притчи эти могут иметь смысл лишь для тех, кто отдался общему дело, стал миссионером. Быть добрым человеком в своем околотке&nbsp;- это еще не значит быть христианином, хотя можно, и оставаясь в своем околотке, быть всемирным деятелем; но недостаточно сказать, что это можно, нет! это должно! Царствие Божие есть большое дерево, весь мир покрывающее своими ветвями, проникающее во все захолустья: от севера и юга, востока и запада придут и займут место за трапезою. Мы слышим притчи Христовы от последователей Его, восточных и западных, и единственный критерий, по которому мы можем ценить их христианственность, критерий, стоящий выше всякой критики, который никакая критика никогда не поколеблет, это отсутствие вражды как к той, так и к другой стороне и любовь к обеим. Но если евангельские притчи и поучения относятся только к известному моменту борьбы и осады Иерусалима, то, скажут, что эта борьба, хотя и всемирна по пространству (ибо в каждом городе Римской империи был свой Иерусалим (т.&nbsp;е. еврейский квартал) и евреи были распространены даже и вне Римской империи, в не принадлежащем Риму Востоке, откуда они хотели даже поставить самозванца, лже-Нерона), во всяком случае, эта борьба, а следовательно, и относящиеся к ней притчи и поучения не всемирны по времени. Однако вопрос борьбы Востока и Запада не только не кончился, а еще и расширился, проявился на севере; потому и Христос продолжает говорить чрез своих последователей и, не уничтожая старого, созидается новое Евангелие. Евангелие распространяется, глубже раскрывается; Евангелие не закрытая, не законченная книга, весть должна быть все радостнее и радостнее и никогда не должна переставать быть новою книгою. Наставления апостолам, инструкции миссионерские должны ли оставаться все теми же?.. Число апостолов у Луки увеличено 70#8209;ю по числу признаваемых тогда народов, как 12 соответствовали числу колен еврейского народа. Евангелие в том смысле вечно, что притчи, поучения, наставления проявляются все в новых формах, по мере того как всемирный вопрос, т.&nbsp;е. восточный, вступает в новые фазы; это-то раскрытие бесконечного содержания жизни Примирителя, в полном смысле этого слова, и есть вечное Евангелие. Евангелие не имеет границ ни с какой стороны и 70 апостолов могли бы или, вернее, должны бы были обратиться в 700, 800, словом, во столько, сколько языков. И это только одна сторона примирения, примирение только со стороны языка; миссионеров же нужно столько, сколько различных должностей, профессий, которые все должны быть миссионерскими, т.&nbsp;е. служить не своему прибытку, а общему благу. Как ни прекрасны Евангельские повествования, но они не могли изобразить Христа во всем Его величии, ни передать всей глубины Его учения; Иоанн свидетельствует, говоря: "И самому миру не вместить написанных книг"&nbsp;<ref name="к122" group="К."/>, если бы описать всю жизнь Его. Окончив так свое Евангелие, он положил начало бесконечному, вечному Евангелию, которые, заняв центральное положение, как оракул в древности, будет руководить, а отчасти и руководило даже, ходом всемирной истории. При самом открытии шествия по заповеди "научите" мы встречаем в проповедниках-учителях отрицание самой способности знания в человеке, отрицание разума; так, по крайней мере, поняли это позднейшие толкователи канонической письменности, хотя и сами пользовались при этих толкованиях тою же способностью, которой не давали места в христианском деле. Можно, конечно, и так полагать, что, осуждая мудрость, которая действительно была заносчива, опыта не признавала и, оставаясь при мысленных только средствах, делу христианскому служить не могла, каноническая письменность отвергала лишь гордое знание греческого города. Во всяком случае, однако, не видно, чтобы тогдашнее христианство имело намерение направить знание, обратившееся в спекулятивную, умственную и нравственную заносчивость города, презиравшую природу (хотя она господствовала и над горожанами), не видно, чтобы христианство имело намерение направить знание к селу для изучения господствующих над человеком естественных сил, заставляющих его служить материи. Потому-то христианство и дало лишь ограниченный смысл заповеди "научите", потому-то оно и бичевало все, одаренное сильными умственными способностями, не указывая им дела, в котором умственные способности могли бы найти приложение; потому-то и само христианство, вместо указания действительных способов к освобождению от зависимости от сил небесных и земных (т.&nbsp;е. материи и природы), усвоило лишь гордый взгляд на материю и природу, уча, по-ветхозаветному, не поклоняться ничему, что на небе и на земле. Иногда же христианство даже не признавало эти силы только бездушными, слепыми, как бы это следовало и, считая их за демонов, поступало уже совсем не по-христиански, а вместе узаконяло и невежество. Иустин&nbsp;<ref name="к123" group="К."/> не вступил в школу платоников, потому что для этого требовалось знание геометрии; и это свидетельствует, конечно, что геометрия не расширила смысла последователей Платона настолько, чтобы не требовать от приходящих знания геометрии, а учить этому знанию. Христианство было шире, оно не отказывало в принятии никому, оно приняло и Иустина; но Иустин, перейдя в христианство, в сущности, не отказался от язычества, ибо вместо полудобрых богов, каковы языческие, он признал совсем злых, каковы демоны, в которых он верил. Признав в силах природы демонов, и в этом оставаясь языческим, христианство считало нужным бороться с ними, и в этом было истинным христианством; но боролось оно с ними лишь знаками, символами (как, например, крестное знамение), в которых признавало магическую силу. Нынешнее же христианство, отвергнув, по крайней мере в высших слоях, демонов, этим возвратилось к христианству, но в то же время оно признало господство над человеком естественных сил, и этим опять стало языческим. Наставления апостолам, составляющие главную часть Евангелия, чтобы не оставаться мертвыми, должны быть расширяемы по мере расширения круга действия, а тогда расширится и самый смысл слова "научите", так что повсеместное основание обсерваторий и т.&nbsp;п. учреждений будет способом этого "научите", войдет в программу христианского научения.      

Александрия основана именно в то время, когда для Греции и для всего востока наступила пора истории, время сдачи в архив; потому Александрия и есть по преимуществу Музей (т.&nbsp;е. памятник Греции и Востока и общество для изучения их языка, литературы и проч.). Александрия то же сделала для философии, что Константинополь для христианства: из гонимой она сделала ее покровительствуемою, из свободной зависимою. Аристотель был отцом Александрийского музея. Даже комментаторы Гомера, критики священной книги греков, имели Аристотеля своим предшественником, ибо Аристотель писал и критические примечания к поэмам "божественного певца". Теория эпоса была результатом изучения тех же поэм. Основание Музея имело целью примирение между греческою и другими народностями Востока. Слово "Музей" постигла та же участь, как и слово церковь. Как под последним стал разуметься <i>храм</i>, так под первым "<i>хранилище</i>". Между тем, по Страбону, музей есть <i>собор</i> (синод) <i>ученых</i>; по Филострату, музей&nbsp;- египетская трапеза, к коей приглашаются знаменитые люди всей земли. И еще в Греции, в Афинах музеи имели значение школ (схоли&nbsp;- досуг, и потому наука и искусство у греков были досужеством). Так, Платон основал храм Муз подле Гимназии, Академии; может быть, именно потому Платон и построил храм дочерям памяти, что и самые "<i>Идеи</i>" были воспоминаниями внемирного существования. Идеи Аристотеля были также, можно сказать, воспоминаниями, только не внемирного существования, а земного опыта, истории; а потому, если справедливо известие Плиния и Атенея, что Александр издержал 800 талантов и назначил 1000 человек для сбора естественных предметов, посылавшихся Аристотелю, то последний не мог не иметь музея в нашем смысле слова, т.&nbsp;е. хранилища. Нельзя не заметить, что если музей, как здание, хранилище, без ученого общества есть тело без души, то и школа без хранилища есть душа без тела, и этот музей был памятником не внемирного существования, а памятником мирных завоеваний его (Аристотелева) ученика, Македонского царя. Аристотель в 1#8209;й книге Метафизики говорит, что память образует опыт. На мифическом языке это значило бы, что опытность есть дочь памяти, иначе сказать, рождается новая муза, муза опытных наук. Птоломеи были преемниками Александра, а ученые музея&nbsp;- диадохами Аристотеля, как и исследователи Гомера, двигатели ботаники и зоологии, астрономии, пользовавшиеся походами и путешествиями.      

22. Время от разорения Илиона на Гелеспонте до восстановления его на Босфоре (Византия) есть время искания центра (внешнего сосредоточения и внутреннего единства). Это и есть Древняя, но не совершенно прошедшая, а продолжающаяся история мира. Вавилон был лишь временною столицею Александра на Востоке, как и Рим был переходною столицею Цезарей (исполнивших планы Александра) на Западе. Центр был найден Константином, и этот центр стал могилою древнего мира, в которую было собрано, по обычаю погребальному, все, что любил и чем занимался умерший: и памятники искусства, и книги, и пр. Внутреннее единство древний мир нашел в христианстве; но христианство в К<онстантино>;поле стало лишь хранителем могил (могилы и древнего мира), не переставая, однако, быть и собирателем, перенеся только собирательную деятельность, с появлением ислама, на север. Расхищение могилы древнего мира было началом возрождения для Запада; Север же стал наследником собирания. В Константинополе, как центре, сходятся и военно-гражданская власть старого Рима, и Вестники воскресения (духовенство), т.&nbsp;е. центр делается крепостию, а в крепости воздвигается храм, и таким образом создается кремль. Но этот Кремль (Константинополь) можно назвать всемирно центральным лишь в проективном смысле, ибо он больше был хранителем, чем исполнителем завещания древнего мира. Лишь проективно он заключал в себе средства спасения, лишь проективно был Царьград. Если бы осуществлено было завещание древнего мира относительно морских открытий не в торговом, а в христианском смысле, с целью примирения, с целью избежания вражды, то было бы предупреждено и столкновение немецкого с славянским племенем, если уж нельзя было предупредить, еще более ранним открытием морских путей, столкновение римлян с германцами; так как в этом случае каждое из этих племен имело бы свое обходное движение. Это значит, что на распространение христианства нужно было смотреть как на осуществление определенно-исторического дела, имеющего целью устранение вражды; при распространении христианства, руководимом таким воззрением, не мог бы развиться и ислам; не было бы ни падения древнего мира, ни возрождения его. Если К<онстантино>;поль не осуществил того, что в нем лежало проективно, то, конечно, потому, что, как храм, он вел постоянный диспут (был как бы крепостию воинствующей церкви, т.&nbsp;е. больше догматическою школою, сословием ученых, чем церковью), и потому именно как крепость был в постоянной осаде.      

23. Безусловное торжество тем менее возможно, что за Западом стоит Америка; торжество над ближним Западом еще не будет полною победою, ибо "Ближний Запад" имеет свой резерв, запасное войско в "Дальнем Западе" (Америке, северной и южной, германской и романской). Америка хотя и не допускает вмешательства в своей части света, но она не отказывается от участия в целом мире и имеет своего посла в его центре, К<онстантино>;поле, как будет, конечно, иметь там своего посла и Дальний Восток, Китай. Кроме того, в тылу ислама&nbsp;- Австралия, т.&nbsp;е. Европа южного полушария; возможно, что и против европейской России поднимется азиатская, если первая (т.&nbsp;е. европейская Россия) усвоит завоевательную, а не мирную политику. Всеобщий мир невозможен, пока Царьград будет в руках одного какого-либо государства, все равно будет ли то Россия или Англия, ибо всемирная деятельность принадлежит всем. Царьград не может быть и нейтрализованным, т.&nbsp;е. безучастным, эгоистичным, напротив, как центр, но центр не преобладания (как Рим, Париж, Берлин и пр.), а центр единства, он самое активное место, и эта активность может выражаться только в международности. Знание, понявшее значение К<онстантино>;поля, как центра, и будет регулирующею силою истории человеческого рода. К<онстантино>;поль по самому положению международен, а наука международна по сущности, и потому она в нем и найдет опору. В Византии и начало древнего мира, и конец его. Для древнего мира Царьград был могилою, для нового он колыбель, место воспитания.      

24. Уже в 1#8209;м и начале 2#8209;го&nbsp;века зародилось каноническое право и иерархия и закончен новозаветный канон. Стало быть, были причины, по которым христиане, только что оставившие иудейский закон, создали себе новый римский закон, такой же внешний, и эти причины не были приняты во внимание при отрицании (при отречении от) первого иудейского обряда. Двигателем переворота было чувство, христиане служили Богу всем своим чувством, но не всею мыслию и знанием. Христианство рождалось, а не воссоздавалось. То же самое происходило, как увидим, с отрицанием идолов, завершение же канона новозаветных книг не показывало усиления жизни.      

25. Только своим падением, своею смертию, К<онстантино>;поль способствовал к открытию всего мира, всей земной планеты, ибо занятие его турками вынудило европейцев искать новые пути, а знание, вышедшее из него, руководило открытием этих путей.      

26. Магомет II подобно Киру в древнем мире, приняв сторону евреев, также сделал борьбу против иконопочитания борьбою Азии с Европою. Падение К<онстантино>;поля было для евреев XV &nbsp;века таким же радостным событием, как падение Вавилона. Новейший историк евреев Гретц с восторгом говорит о падении К<онстантино>;поля&nbsp;<ref name="к124" group="К."/>. Магомет II сделал Стамбул убежищем для евреев, гонимых в Западной Европе, и особенно в Испании, и мог надеяться на содействие их при завоевании Европы. Появление жидовствующих у нас, как язычествующих на Западе, легко объясняется падением К<онстантино>;поля, ибо насколько это ободрило евреев, настолько же оно привело в уныние христиан, и особенно православных (русских). Единственным исходом, единственным ответом татарам, жидовствующим и католикам могло быть принятие на себя Москвою долга быть третьим Римом; а затем успехи русских над татарами, освобождение от их ига, завоевание царств Казанского, Астраханского, Сибирского укрепило их в этой мысли. Турки-османы для Альпийского полуострова имели такое же значение, как персы для полуострова Парнасского, Эллады.      

27. Памир - высь (страна трудных проходов), господствующая над Тураном, т.&nbsp;е. родиною, источником силы тех, которые господствуют над Константинополем и страною проливов. Если к Западному склону Памира приурочивается Эдем, Oudyana, Абуматути, земля отцов, то к Восточному склону приурочивают землю Нод, т.&nbsp;е. землю странствования, блуждания, изгнания, где первый блудный сын основал и первый город, Энох или Ганох, Хотан, где добывается наилучший нефрит (белая его разновидность)…&nbsp;<ref name="к125" group="К."/> Таким образом, на Памире, на двух его склонах, находим начало и кремля, сохраняющего прах отцов, и посада, отрекающегося от них. Всемирная история, можно сказать, есть история Константинополя и его отношений к Востоку и Западу, и это та история, отцом которой был Геродот. Но есть другая история, еще более, должно сказать, всемирная, праотцем которой был сам народ, и эта история есть история Памира и его отношений, или родства со всеми племенами, расами; но это не две истории, а одна, ибо Памир и К<онстантино>;поль только во взаимной связи могут составить действительный центр жизни человеческого рода.      

28. Для ученого сословия нет места более презираемого, как Византия, но ошибка Византии в том и состояла, что она в учении о Троице, в учении об искупителе (воскресителе), об Его природе и воле видела только догмат, а не заповедь общего действия. Духовенство византийское, будучи сословием и признав только догмат, было совершенно подобно ученому сословию вообще, которое не признает необходимости перехода знания во всей его полноте в дело; но презрение к Византии за то же самое, в чем ученое сословие еще грешнее самой ее, а также несомненная гордость приложениями знания к мануфактурной промышленности, к военному искусству и проч., несомненно, свидетельствует, что ученое сословие в глубине души придает значение, хотя и не сознательно, лишь действию и никакого значения не придает одному знанию для знания и даже презирает его.      

29. Это была первая эстетическая теория образовательных искусств. Если Бог Отец имеет свой образ в Сыне Божием, то и для сынов человеческих долг требует не ограничиваться мертвыми образами отцов, и только одно всеобщее воскрешение могло вполне примирить иконоборцев с иконопочитателями. Таким образом, в Константинополе положены первые основы, задатки живого искусства, хотя разработкою их еще не занимались, а только в этих основах и нужно искать разрешения противоречий в эстетике.      

30. Если жизнь Восточной Империи подчинялась в своем ходе слепому закону естественной, растительной жизни, а не человеческому разумному закону, не была выражением заповеди Божией, то в этом греки не могут не считать себя невиновными; так же как и турки, игравшие роль разрушительной силы зимы, и европейцы, принявшие на себя роль живительной силы весны, не могут считать себя правыми. Но рокового неизбежного, как смена времен года, во всем этом процессе нет ничего, ибо турки могли бы не считать завоевательного инстинкта за внушение Божие, а европейцы, принимая языческую науку, могли бы пользоваться ею по-христиански.      

31. Так же как Африку можно назвать "Большою Аравиею", или большим семитическим полуостровом (с Сириею, Палестиною, Месопотамиею, Ассириею, Финикиею), а магометанство&nbsp;- новоиудейством, т.&nbsp;е. незаконные сыны Авраама (Измаил) осуществили то, о чем мечтали законные его сыны, сыны Израиля, соединив в себе и Вавилон, и Финикию, и Карфаген с прибавкой всей внутренней (пустынной и счастливой ) Африки. В названии Альпийского выражается прежде всего раздвоение, препятствие к соединению, преобладание местного над общим; это полуостров розни, как Африка полуостров единства, которое она и получит в панисламизме, и тогда возобновятся или будут продолжаемы новопунические войны.      

32. Парнас был началом и концом Греции; он первый выглянул из волн потопа и стал жилищем праотцев эллинского народа; так смотрела на него Греция и к голосу, идущему с Парнаса, прислушивалась, как к оракулу; слушала его и европейская Греция и внеевропейская, образовавшаяся под его руководством. Он давал поэтическое и художественное воспитание Греции, что составляло отличительную черту эллинизма; в Олимпийских же играх, устроенных также по совету Дельфийского оракула, давалось военное воспитание, приготовившее Грецию к борьбе с востоком. Храм Дельфийского оракула был памятником, музеем всей Греции. Он вносил мир в Грецию, пока сам не сделался орудием партий. Грабеж Парнасского храма, как выражение забвения общего отца греков, можно считать концом Греции, а Филипп, признавший себя почтительным сыном, отмстивший святотатцам, сделался властелином, повелителем Греции. Можно сказать, Илиада создала Элладу. Весь Парнасский полуостров, по совету Пифийского оракула, творя тризну по Ахилле Элладском, признал себя родиною Ахилла, Элладою. В Илиаде Парнас не имеет еще центрального значения, но в ней нет ни эллинов (как общего имени для всех греков), нет еще и варваров и сами боги олимпийские еще боги не одних только греков. Олимпийские игры (тризны), установленные или возобновленные по совету Пифийского оракула, распространили название отчизны быстроногого Ахилла, Эллады, на всю Грецию. Все племена, принимавшие участие в Олимпийских играх, получили общего родоначальника Эллена, жившего у Парнаса. Пифийские игры были первоначально состязаниями в пении и музыке, но уже во второй пифиаде игра на флейте была уничтожена как очень печальная и заменена бегом. Олимпийские игры начались бегом, и уже потом к ним присоединились поэтические состязания. Олимпийские игры, имевшие целью объединение племен, чем более совершенствовались, т.&nbsp;е. чем более развивались гимнастика, вводились новые гимнастические состязания, тем более способствовала развитию вражды внутри самой Эллады. Максим Тирский заметил такое влияние игр. Олимпийские игры, развивавшиеся по преимуществу физическую силу, были в таком же отношении к первоначальным Пифийским поэтическим состязаниям, в каком, по сказаниям греков, был Геркулес к Музам, а он был их защитником. Греки исповедовали религию муз. Кроме муз Парнасидов были Геликониды, Пиндиды, Касталиды (Иппокриниды), Пиэриды, Аониды… т.&nbsp;е. горы, источники, местности Парнасского полуострова имели своих муз. Художники и философы ставили статуи или строили храмы музам. Александрийский и Пергамский музеи представляют превращение поэзии в науку, в исследование, т.&nbsp;е. музей стал могилой муз. Александрия составила канон священных произведений Греции, классиков по эпосу, по лирике, систематический каталог Александрийской библиотеки. Так, конечно, нужно назвать "список писателей", расположенный систематически, составленный Каллимахом, первым каталогизатором, положившим начало истории литературы&nbsp;<ref name="к126" group="К."/>. Классификация сочинений не соответствовала девяти музам. Александрийский музей занимался в обширных размерах исправлением священных книг Греции и особенно Гомером. Птоломей Филопатор воздвиг храм Гомеру (Гомерион). Музей Александрийский не ограничивался библиотекой, собственно филологами, он имел представителей всех знаний, число коих не соответствовало гезиодовым девяти музам, тут были и ботанические (преимущественно аптекарские), зоологические сады, глобусы Гиппарха, анатомические театры.      

Если история есть движение, то география&nbsp;- следы этого движения; если в истории Запада есть одно общее и главное движение, то и в Западной Европе должна быть одна главная дорога. История Запада начинается узурпациею Карла и отделением Пап&nbsp;<ref name="к127" group="К."/>. Общим предприятием, движением Запада, отделившегося от Востока, от Царьграда, был первый крестовый поход&nbsp;<ref name="к128" group="К."/>. Проложенная этим походом дорога есть линия рейнско-дунайская; пред началом этой линии, над устьями Рейна, господствует первоклассная морская крепость (Англия), а конец этой линии прикрыт Карпатским редутом. Название Западной Европы цареградскою дорогою заключает в себе нравственный смысл, оно обозначает единство, мир внутренний и внешний, т.&nbsp;е. мир внутри самой Европы, и мир со всеми претендентами на всемирное господство. Только раз религиозный порыв соединил всю Европу для одного западноевропейского дела. Этот порыв был настолько силен, что овладел Иерусалимом и не взял Царьграда, хотя, быть может, первое было труднее последнего, и хотя в предложениях завладеть Константинополем не было недостатка. Рассматриваемая со стороны суши, Западная Европа есть Цареградская дорога, ибо в рейнско-дунайской линии сходятся, как в общее русло, все дороги побочные, проложенные движениями народа распавшегося; в общеевропейскую дорогу входят дороги Франции, Испании, Италии, составивших каждая особый штат. Если же рассматривать Западную Европу со стороны морской, то с южного края ее лежит прямая морская дорога в Понт, Средиземное море, а с прочих сторон океано-обходная дорога, как это показывает история, не принимающая части за целое, полуострова за весь материк, залива за море, море за весь океан, части света за весь мир.      

Несмотря на все раздоры, Греция и Западная Европа не географические только термины, в них есть некоторое единство; но оно не настолько сильно, чтобы прекратить раздоры, ибо истинный центр, высшее единство лежит вне их. Греция примирилась бы, если бы были две Византии, как и в Западной Европе прекратился бы раздор, если бы было два Константинополя; иначе сказать, если бы каждая часть сделалась бы целым и общего центра у них совсем бы не было. То же самое было сказано и о России и Западной Европе, двух претендентах на К<онстантино>;поль, а может быть сказано еще и о туранской Азии и семитической Африке (с семитическим полуостровом&nbsp;- Аравия с Сириею, Месопотамиею, Ассирия до Армении и Иранской возвышенности, Месопотамия и Курдистан); нужно иметь столько центров, иначе сказать&nbsp;- столько земных шаров, сколько есть партий, претендующих на всемирное владычество. Это, однако, не значит, чтобы мир был невозможен, напротив, преобладание, господство ищет невозможного; притом под мнимым обладанием землею господство ищет обладания людьми, тогда как только мир может дать действительное обладание землею, а вместе и силу, равную влиянию земли, земной планеты, в небесном пространстве, с тем ее преимуществом над другими планетами, что это влияние земли не будет уже слепым. Только отказавшись от господства над себе подобными, родными, т.&nbsp;е. сделавшись кроткими, можно наследить (наследовать) землю, ибо управление слепою силою земли есть и управление своими страстями и похотями, порождающими и стремление к господству; страсти и похоти могут быть побеждены, но не каждым в отдельности, а только в единении, только в совокупности может быть одержана победа над самым корнем похоти и вражды, т.&nbsp;е. над природою. Парнасский, или художественный, полуостров и возрождение его в Западной Европе, или мануфактурном полуострове (два полуострова непрерывной борьбы, которая как бы выражается и в физическом очертании, в наружности этих полуостровов), политически они жаждут всемирного владычества с столицею в К<онстантино>;поле, экономически-всемирной торговли с обладанием Индиею. Единство для них преобладание, а средство этого&nbsp;- борьба. Такое понимание и признается всемирным законом, тогда как это закон лишь временный, закон лишь для блудных сынов, для эпохи противления Божественному велению. Стремление к единству, обратившееся в борьбу за преобладание, есть признак юношеского увлечения, а единство в виде нирваны указывает на старческое бессилие без достижения совершеннолетия.      

33. За разделением церквей начались и нашествия латынян, т.&nbsp;е. стремление Запада подчинить Византию, стремление, задержанное борьбою за инвеституру с Генрихом&nbsp;IV. При этом призывы Григория&nbsp;VIIк крестовому походу имеют всемирное значение, борьба же за инвеституру имеет значение местное, западное; действия Роберта Гюискара против Византии под видом защиты прав самозванца лже-Михаила&nbsp;VII открывают это всемирное событие, т.&nbsp;е. нашествие латынян&nbsp;<ref name="к129" group="К."/>. XIV&nbsp;век, т.&nbsp;е. век так называемого Вавилонского пленения пап&nbsp;<ref name="к130" group="К."/>, имеет местное значение, появление же турок в Европе вызывает пап вновь ко всемирной деятельности. Констанцский собор, если бы он имел целью только реформу церкви (что было, однако, главным), он имел бы местное значение, несмотря на то, что там были представители и Императора, Эммануил&nbsp;Хрисоляр, и Западной Руси, Григорий&nbsp;Цимвлак; но, как осудивший Гуса и особенно Иеронима, Констанцский собор имеет междуцерковное и междуплеменное значение. Важнее в этом отношении Базельский собор: переговоры с Константинополем о соединении были им ведены одновременно с переговорами, веденными о том же папами; Константинополю предстоял выбор между папством и соборами, и он отдал предпочтение первому. Турецкое нашествие доказало необходимость соединения церквей; походы Тимура, замедлив падение Константинополя, давали для того время; но хотя Эммануил&nbsp;Хрисоляр вел уже переговоры между папою и Императором Сигизмундом о месте и времени собора для соединения церквей, хотя Иоанн&nbsp;Жерсон от лица Сорбонны говорил о том же Карлу&nbsp;VI, о чем писал к сему последнему Император Сигизмунд, но собор ничего не сделал для осуществления этой мысли и, собравшись для преобразования, казнил только преобразователей&nbsp;<ref name="к131" group="К."/>.      

34. Дальний Восток, Индия и Китай, был в отношении Царьграда не учеником, а учителем: Китай учил промышленности (шелководство, порох, компас), Индия учила легендами, баснями, апокрифами. Если К<онстантино>;поль был в отца-место для Запада, то по отношению к дальнему востоку он занимал место сына. Индия и Китай представляют особенный мир, который имеет свою особую историю, свое христианство&nbsp;- буддизм, свой папизм&nbsp;- ламаизм; но и для этого мира Царьград не теряет своей центральности. Наподобие того, как в организме человека две половины, и сходная, и противоположная в то же время, имеют одно сердце, которое лежит в одной половине, точно так и две половины мира имеют одно сердце К<онстантино>;поль.      

Крайний восток, в противоположность Западу, не знавшему другой деятельности, кроме борьбы, другой цели, кроме преобладания (вместо единства), поставил себе целью покой, нирвану, а отрицание желаний, аскетизм&nbsp;- средством. Буддизм был освящением, санкциею такой цели и средств и тем сделал Индию легкою добычею кочевников Средней Азии, семитов и, наконец, всей Западной Европы, т.&nbsp;е. всех претендентов на всемирное владычество; мы же делили с Индиею и Китаем иго монголов и других завоевателей. То положение, в которое Запад поставил Индию и Китай, в то же положение он стремится поставить и нас. Пока Индия и Китай будут целью завоевательных стремлений, до тех пор и в Западной Европе с ее колониями, в передней Азии и Африке, сходящихся около Средиземного моря, единство будет обращаться в стремление к преобладанию, к господству, а К<онстантино>;поль будет центром не соединения, а порабощения; Индия же и Китай останутся целью завоевательных стремлений, а следовательно, жертвами активной части мира до тех пор, пока будут буддийскими, т.&nbsp;е. страдательными. В Индии вся энергия обратилась в созерцание, в воображение и, быть может, служила даже источником религий, и созерцание, во всяком случае, стало учителем и Азии, и Европы. В Китае же промышленность поглотила всю деятельность, убив всякую созерцательность, все воображение. Как Индия учила религии, так и Китай учил промышленности (шелководство, фарфоровые изделия и проч.); а промышленность и созерцательность равно способствовали пассивности; для единения же, умиротворения, нужно равновесие способностей. Тем не менее, однако, Индия и Китай содействовали умиротворению, обуздывая кочевые народы Средней Азии, первая своим буддизмом, а вторая своею политикою и торговлею. С своей стороны К<онстантино>;поль, насколько он привлекал к себе движение народов Запада, передней и средней Азии, настолько он отвлекал их от Дальнего Востока.      

Мир состоит из двух главных частей: 1)&nbsp;активные, претенденты на всемирное владычество и 2)&nbsp;пассивные, все народы Индии и Китая, потомки также завоевателей; но Индия всех своих завоевателей климатом своим делает буддистами, т.&nbsp;е. пассивными, а Китай своих делает материалистами или эпикурейцами. Славяне, может быть, принадлежат к тем и другим (т.&nbsp;е. к активным и пассивным) и не должны противополагать себя ни тем ни другим. В настоящее же время славяне стоят еще на распутье, и кто знает, не составляют ли они, согласно западному воззрению, низшую расу, только материал для образования высшей (преимущественно немецкой), т.&nbsp;е. принадлежат к тому слою вымирающих народов, которые выступили, по-видимому, только на окраинах мира, если же причислить к ним и славян, то вымирающие окажутся и в самой средине главного континента. До сих пор фактически это было верно… И если славяне не станут примирителями, то, конечно, им и предстоит вымирание. Если же они останутся земледельцами или возвратятся к земледелию, то, безучастные к торговым выгодам и заинтересованные обращением к земледелию кочевников, сделаются истинными примирителями. Если спор должен обратиться в мирный переговор, то казалось бы невозможным, чтобы мирный переговор был вечным, а мир временным, на самом же деле это так, и даже образовался особый орган постоянных переговоров о мире, чем, несомненно, доказывается, что мирным переговорам придается значение вечного, постоянного, а миру лишь временное значение.      

35. Два элемента, не примиренные в Византии, как сказано выше, потому, что вера была неискренна, а знание легковерно и бессильно, теперь разделились. Один из элементов К<онстантино>;поля, знание, сделалось душею Запада, двигателем его, обошло с ним всю землю, приобретая все более и более силы; другой элемент К<онстантино>;поля, вера, стала двигателем России к Индии против магометан и кочевников. Но вера делалась все более и более неискреннею, потому что знание, отделившееся от веры, хотя и расширялось, но растрачивалось на забаву. Этим составным элементам Царьграда нужно соединиться, чтобы вера стала искренней, а знание проявилось в действительности.      

36. Когда К<онстантино>;поль покорился своей судьбе&nbsp;- погибнуть от магометанского меча, тогда православие начинают принимать славяне. Умирая, К<онстантино>;поль дает жизнь новому народу, т.&nbsp;е. обращает его в религиозное и гражданское общество подобное себе, что и можно назвать рождением. Вместе с жизнью Византия передала славянству и свою миссию, но такая передача не есть что-либо мистическое, а явление совершенно естественное; естественность таких явлений в природе мы признаем вполне, но в истории мы их не допускаем, хотя и признаем человека за существо вполне естественное.      

37. Хотя интеллигентные люди и относятся с сожалением и с сокрушением даже к народу, к его невежеству и предрассудкам, препятствующим ему примириться по вопросам религиозным, но такое легкое примирение, на которое способна интеллигенция и которое не исключает ни личных ссор, ни войн между народами, исповедующими одну религию, порешившими между собой все религиозные споры, такое легкое примирение ничего не стоит, потому что тут и мира никакого нет, так как они согласились только относительно того, что для них никакого не имеет значения, из-за чего они и не ссорились и ссориться никогда не стали бы.      

38. Справедливо осуждая феодализм, и в особенности духовный, православие иногда доходило до такой крайности, что осуждало даже пролитие крови, вызванное защитою отечества; так Император Никифор Фока желал провозгласить всех воинов, на брани убиенных, действительными, святыми мучениками. Но патриарх и епископы решительно воспротивились воле Императора, указывая на то, что, по правилам св.&nbsp;Василия Великого, воины, обагрившие свои руки кровию врага, подлежат трехлетней эпитимии, т.&nbsp;е. воины в виде награды за защиту отечества от тех, которых они защищали, должны получить эпитимию, быть наказанными трехлетним отлучением. 13#8209;е правило Василия&nbsp;Великого: "Убиение на брани отцы наши не вменили в убийство. Но может быть, добро было бы (какое же это правило? он сам очевидно сомневается) советовать, чтобы они (т.&nbsp;е. наши защитники), имеющие нечистые руки, 3&nbsp;года удерживались от приобщения св.&nbsp;таин"&nbsp;<ref name="к132" group="К."/>. Но вина в этой нечистоте рук воинов должна быть, по справедливости, возложена на всех, и гораздо в большей степени на граждан, чем на воинов.     Но как бы ни стремились христианские народы к союзу с Турциею, тем не менее, хотят ли они ее поддерживать или не хотят, они идут с разных сторон к К<онстантино>;полю как центру, т.&nbsp;е. разрушают Турцию, которая и с своей стороны, в какие бы союзы с христианскими народами ни вступала, но, оставаясь исламскою и не умея лицемерить с религиею, т.&nbsp;е. отделять ее от политики, как это делают европейцы, будет держаться панисламистской политики. А следовательно, и французы, овладевая Тунисом и Суданом, Австрия&nbsp;- при поддержке Германии&nbsp;- Босниею, Италия, покушаясь на Триполи, Испания на Марокко, Англия, подвигаясь из Индии, и Россия из центра и Малой Азии, все по необходимости должны встречать противодействие со стороны Турции. Лучше нельзя выразить центральность Константинополя, как сказав, что быть соседом Турции&nbsp;- значит иметь в соседстве целый мир. А кто же, какая держава с Турцией не в соседстве?..      

40. Крестовые походы были также борьбою Востока с Западом; но она не ограничивалась борьбою на юге Царьграда, а переходила уже и на север от него. Споры между Западною и Восточною церквами (так называет нас Запад, так называем себя и мы, не думая, конечно, что, принимая такое название, мы сами признаем себя партиею и отказываемся от примирительной роли), эти споры были собственно переговорами о мире, и несмотря на то, что К<онстантино>;полю нужна была помощь Запада, он уступить не мог, не теряя самого смысла своего существования. Борьба Запада против исключительного единства (ислама) кончилась неудачею, ибо единства в действиях у Западного полуострова не было. Рознь на полуострове, хотя и разделенном горами (или препятствиями к соединению) лишь средней величины, на полуострове, кроме того разбитом морями на отдельные части, рознь на этом полуострове брала верх над единством.      

41. Для философов, для которых спор есть профессия, естественно желать безграничного поприща для прений; тогда как в запрещении прибавок к символу видно желание положить конец словопрению и приступить к делу.      

42. Климат представляет наилучшую для нас защиту. Насколько зима губительна для западных нашествий, настолько же лето и особенно весна для вторжений восточных (монгольских); кроме распутицы, препятствующей быстроте передвижений, весна губительно действует и на жителей сухих степей и особенно на их лошадей, потеря которых равносильна гибели всего войска. Разъединение составляет единственную опасность для России: успех Батыя объясняется только разъединением. Монгольское нашествие указало на необходимость соединения. Мало того, оно указало и на тот пункт, в котором должно произойти соединение, ибо как объяснить движение монголов от Рязани к Владимиру чрез Москву, тогда очень незначительный городок? Этим движением Батый отрезал Западную Русь от Восточной, Тверь от Владимира (так говорит И.&nbsp;Ивакин)&nbsp;<ref name="к133" group="К."/> и потому самым делом показал, где должна быть столица России. Поход Батыя на Русь может считаться так же неудачным, как поход монголов вообще на Запад, ибо в первом походе самые богатые города Руси (Новгород и Псков) остались не взятыми (Восточный Наполеон оказался благоразумнее западного, он (Батый) вовремя повернул назад; иначе и его войско постигла бы такая же участь, как и войско Наполеона западного, только не от морозов, а от весенних оттепелей); а в походе на Западную Европу монголы остановились у Венского прохода и у входов в Италию, т.&nbsp;е. остались незавоеванными государства, обогатившиеся торговлею с Востоком во время Крестовых походов. Благодаря этому обстоятельству Западная Европа осталась при своем разъединении, а славянское племя распалось: западные славяне, не испытавшие ига монгольского, остались при своем разъединении и теснее примкнули к западноевропейскому раздору, восточные же вошли в состав обширной Империи монгольской вместе с Китаем и Индиею. Вообще завоевание мира, которое было задумано монголами не было закончено, но, судя по тому, что было сделано ими, нетрудно составить себе понятие о целом плане завоевания, о завершении его. Охота, по словам Чингиза, была военною школою, потому, конечно, что сама война была охотою на целые народы. Организация монгольского племени была приспособлена столько же к охоте, как и к войне. Все войско, т.&nbsp;е. весь народ (насколько это вообще возможно), участвовал в том и другом деле, т.&nbsp;е. и в охоте и в войне, та и другая производилась облавами. Если каждый поход, взятый в отдельности, представлял отдельную облаву, то в то же время в общем плане завоевания эти походы составляли лишь часть всемирной облавы. Поход Батыя составлял северную сторону этой облавы, поход же Гулагу представлял южную сторону той же мировой облавы, или загона, и если этим двум полукругам не удалось сблизиться, то препятствием к тому послужили не мамелюки и рыцари, а главным образом политика восстановленной к тому времени Византийской Империи, искусно поддерживавшей вражду потомков Гулагу с потомками Бату, чему содействовало особенно перенесение столицы монгольской из Каракорума, который управлял движениями всемирной облавы&nbsp;<ref name="к134" group="К."/>. Хотя, как сказано, Русская земля превосходно защищена и от восточных и от западных нашествий, а между тем Россия не знала независимости. Иго восточное тяготело над Древнею Русью, и иго западное тяготеет над Новою. Восточные завоевали ее силою, западные хитростию; восточные покровительствовали духовенству (потому что это иго было исключительно материальное), а западные покровительствуют дворянству, и это иго было не столько материальное, сколько духовное. Духовенство пользовалось льготами, которые давали ему завоеватели, не в ущерб земли, но едва ли можно то же сказать о дворянстве.      

43. История Америки начинается с мыслию, с догадкою о шарообразности земли. Древний мир задумал открытие Америки, когда в первый раз пришел к мысли о шарообразности земли, Азия задержала, К<онстантино>;поль сохранил эту мысль древнего мира. Магометанство отрицательно, Запад положительно содействовали осуществлению ее; косвенно содействовала осуществлению той же мысли и Россия, задерживая (в XV&nbsp;веке) орды, которые своими нападениями долго препятствовали открытию Америки. Такова эмбриологическая история Америки; и если всякая мысль должна переходить в дело, а не оставаться мертвою, то эта мысль налагает на Америку обязанность участвовать в общем деле, и выражение&nbsp;- Америка должна быть для американцев&nbsp;- слишком эгоистично, чтобы быть справедливым.      

44. Вопрос о том, "<i>что делать</i>", вопрос о цели жизни, о смысле ее, высшем благе, для которого древний мир, по словам Августина, предложил 288 решений, продолжает тревожить Америку, и даже более, чем Европу, несмотря на то что она задыхается от деятельности, смысла и цели которой не видит, отрешившись от общего движения, принимая временную стоянку обходного движения за конечный пункт. Обходное движение, стремившееся к Старому Свету, встретив неожиданное препятствие в виде Нового света, не остановилось, а обошло это препятствие, но обошло в виде передового отряда для осмотра, рекогносцировки, а вместе с тем неустанно продолжает работать, пролагая трансокеанические дороги и каналы, для открытия пути главному обходному току. Это замедление было полезно тем, что оно давало время одуматься, припомнить цель, для которой совершается это движение. Казалось бы, что для Европы, которая думала, что золотой век не в прошедшем, а в будущем, открытие Нового Света должно прекратить искание Старого, а между тем с открытием Нового все усилия были направлены к отысканию проходов к Старому, и когда в Центральной Америке не найдено этих проходов, то началось составление проектов искусственных проходов, и этих проектов появилось, надо полагать, так много, что Филипп&nbsp;II&nbsp;<ref name="к135" group="К."/> грозил смертной казнью их составителям. Девиз Америки "вперед!" есть в действительности "обход", и не потому только, что движение вперед на земном шаре неизбежно приводит к исходному пункту, а потому, что оно есть вместе с тем превращение секуляризации в религионизацию, прогресса в восстановление. В Америке секуляризация достигает кульминационного пункта, а следовательно, здесь начинается и поворот. В торгово-промышленном (неродственном) движении при приближении к родине пробуждается родственное чувство. "Вперед", как безвозвратное отрешение от отцов, есть искажение "обхода", как возвращения к ним. Не унижая открытия Колумба, нужно, однако, сказать, что важно было тут не само открытие, была важна потребность в нем, нужда, возникшая в это время, воспользоваться им. Америка была открываема, сколько известно, не раз, а сколько неизвестно, конечно, очень много раз; она даже и не могла быть не открыта прибрежными жителями, рыбаками Атлантики. Народ открыл Америку прежде ученых, как это хорошо известно и самим ученым; об этом открытии составились даже легенды, над коими ученые, быть может, и смеялись. Завоевав в I веке до Р.&nbsp;Х. Галлию, утвердившись на берегах океана, Риму предстояло решить вопрос, искать ли для завоеваний новых земель за океаном или же вызвать на борьбу германцев; на свою погибель Рим выбрал последнее, хотя мог бы исполнить первое. И Цезарю, и Августу очень хорошо было известно то, что знал Колумб; мог бы быть заимствован и компас у китайцев вместо шелковых тканей, тогда и великое переселение народов и норманнский погром имели бы другой исход, но для этого прежде всего нужно было, чтобы знание, послушное христианскому чувству, признало себя орудием примирения, тогдашнее же знание, подобно настоящему, было гордо и считало себя выше дела, а потому и погибло вместе с обществом, заботу о спасении коего оно не считало своим долгом; от окончательной гибели знание спаслось благодаря лишь христианству, которое приняло его под свое покровительство.      

45. Прощение не было действительным, т.&nbsp;е. исправлением, ибо полное исправление есть всеобщее Воскрешение, ибо оно есть возвращение жизни лишенным жизни (VI заповедь в положительном смысле), возвращение сил тем, у кого они похищены в виде вещей, средств к жизни (VIII заповедь), оно есть обращение питания и рождения в творчество и воссоздание (VII заповедь), оно есть возвращение жизни отцам (V заповедь); Воскрешение есть действительное постоянное, а не в седьмой лишь день (IV заповедь), служение истинному Богу, а не суете (III зап<оведь>;) промышленной или же художественной; Всеобщее Воскрешение есть, наконец, воссоздание всего, что есть на небеси горе и на земле низу, во исполнение воли Божией (II и I заповеди).      

46. Всякий протест находил опору в самом существовании К<онстантино>;поля, или церкви Восточной, независимой от Папы. Альбигойцы начало свое получили в К<онстантино>;поле, Иоахим Флорский, проповедник "Вечного Евангелия"&nbsp;<ref name="к136" group="К."/>, сам Лютер в своем протесте опирались на существование независимой от Папы Константинопольской церкви.      

47. Если бы протестантизм был верен истории, а не субъективному разуму, то историческая дорога привела бы его в Константинополь. Измена не осталась без наказания, критика подорвала и протестантизм.      

48. На обходное движение голландцев нельзя не смотреть как на движение деморализованного отряда, который забыл о цели своего похода, предавшись грабежу. Торговое бесстыдство голландцев изумительно. Терпимость свою к другим религиям они довели до того, что отрекаются от имени христиан, наносят оскорбление кресту, сами подвергаются оскорблениям, все переносят ради торговых выгод. Такое самоотверженное служение корыстолюбию дало им признанное всею Европою наименование первого свободного народа. О религиозном фанатизме много говорилось, а о торговом фанатизме умалчивалось, и особенно забывается, что под религиозным фанатизмом всегда кроется власто- или корыстолюбие. Религиозного фанатизма не будет, если не будет властолюбия и корыстолюбия. Только тогда мы можем сделать истинную нравственную оценку Новой истории, когда будем смотреть на нее как ведущую борьбу с исламом и в виде обходных движений и в виде фронтальной битвы, т.&nbsp;е. если будем смотреть на Западную Европу и на все христианство как на одно целое; а оно утратило эту целость, это единство, т.&nbsp;е. утратило самую нравственность. Если же христианство сохранило бы целость, то и прямое и обходное движения превратились бы в бескровную войну, ибо совокупности сил христианских народов не могло бы сопротивляться магометанство. Называя открытие кругосветных путей, колонизацию, завоевание магометанских земель Индии, Алжира, Туниса, обходным движением, продолжением крестовых походов, мы хотим сказать, что оно должно быть общим предприятием, действием по общему плану, который дается самою историею, который есть раскрытие заповеди: "Шедше научите все народы". Извращение этого движения состоит в том, что оно не только не религиозное, но не может быть названо и научным, ибо науке в этом движении отводится не первое, а последнее место. Обходное движение привело с религиозной стороны к полному отрицанию, с нравственной&nbsp;- к глубокому падению, к отвлеченной философии, к порабощению науки наслаждению, банкеты были цветом и плодом кругосветных движений, во Франции развернулся этот цвет и созрел этот плод. Обходное движение западного многораздельного полуострова, которое возрождение обратило из священного в торговое, или по крайней мере оправдало уклонение от цели, не представляет единства, у него нет средоточия движения. Единство Европы чисто теоретическое, лицемерное, потому что это единство никаких обязанностей не налагает.     



'''потеря текста'''<big><big>Крупный текст</big></big>


Пьер&nbsp;<ref name="к137" group="К."/> составил даже проект прекращения религиозных споров, но то, что он <i>хотел</i> делать, энциклопедизм <i>делал</i>: убивая веру, он уже несомненно вносил веротерпимость, т.&nbsp;е. настолько, насколько ему действительно удалось ее убить. Но терпимость была мнимым миром: Фридрих&nbsp;II не был фанатиком, но тем не менее на свою войну с Австриею смотрел как на борьбу протестантизма с католицизмом, т.&nbsp;е. Фридрих&nbsp;II не был фанатиком в религиозном смысле, а был лицемером в философии.      

В философии, как рожденной из религиозных споров, и в особенности в энциклопедизме, Запад достиг крайней враждебности к К<онстантино>;полю, или византийскому догматизму, и к византийской полемике. Известное сочинение Гиббона&nbsp;<ref name="к138" group="К."/> можно считать полным выражением этой вражды. Если Вольтер, может быть, из лести Екатерине и сочувствовал изгнанию турок, то уже никак не мог сочувствовать, как и весь его век, восстановлению Византии. Но как из религиозных споров родилась философия, так из философских родилась критика, как отрицание этих споров или философской полемики. На критику чистого разума (теоретического) мы можем смотреть как на проект вечного мира в мире философском, мыслящем, или как на проект прекращения полемики. Спор и прекратился бы, если бы основы его были свойства теоретического. Но автор мирного проекта в области умозрительной не указывал практических средств для разрешения споров, борьбы в самой жизни, и то самое, что было подвергнуто сомнению в области теоретической, это же было сделано догматом веры в области практической; стало догматом веры то, что должно бы было стать предметом общего действия, на котором и мог бы быть основан вечный мир. Это самое и перенесено было из области действия, практики, в область веры, недоступную для действия. Критика практического разума может почитаться признанием вооруженного мира, ибо она предписывала каждому человеку, а следовательно, каждому народу, правила сохранения своего физического и морального "Я" против покушений всех других людей и народов, т.&nbsp;е. брала людей со стороны их различий, со стороны враждебной, а не со стороны того, что обще всем людям, всем народам, не со стороны того, что могло и должно объединить людей в общем деле и привести их не к миру только, но и к объединению по образу Пресвятой&nbsp;Троицы. То самое, что для не признающих единства, будет спорами, то для признающих его будет переговорами о мире, хотя и не совсем, может быть, особенно в начале, мирными. Между признающими себя безусловно правыми может быть только спор, тогда как между не признающими себя правыми этот спор будет мирным переговором. Философия не истина, а сомнение, которое считало себя истиною, и потому, будучи терпимою в области религии, она не терпела противоречий в своей среде и стала ожесточенным диспутом. Философия искала бесспорного, стоящего выше сомнения и спора, но это-то искание и породило споры. Философия была спор эмпиризма с идеализмом; мир между сими последними тогда только был бы возможен, когда идеализм был бы не всеобщею и необходимою <i>мыслью</i>, а требованием от жизни всеобщего и необходимого <i>дела</i>, эмпиризм же был бы ответом на это требование, обращением жизни во всеобщее и необходимое дело.      

50. Падение Царьграда и восстановление язычества совпали не случайно: язычество, никогда не умиравшее, оттого и подняло голову, что в победе магометанства видело унижение, слабость христианства.      

51. По мере того как крестовые походы превращаются в торговые, политические, и мысль европейская из религиозной обращается в философскую; но призрак крестовых походов постоянно сохранялся, даже и в 1664 году торговой Ост-Индской компании дано право вести войну с <i>нехристианскими</i> государствами.      

52. Исторический очерк имел целью показать значение умственной вселенски-соборной деятельности Константинополя, в возобновлении которой заключается даже и мирное освобождение Византии. Для такого возобновления необходим постоянный всенаучный конгресс. Не будучи всенаучным, он не может быть вселенским для настоящего времени. Только вышеозначенное убеждение в учении о Троице, как заповеди, и имманентное воскрешение, или вообще убеждение в необходимости всемирного соединения умственных сил, привлекая к себе интеллигентную часть Турции и ослабляя тем фанатическую, приведет к освобождению Константинополя, к обращению его в центральное место всего мира, где и откроет свои заседания вселенский, всенародный собор.      

53. Источниками для всенародной Истории Памира служат самые языки, на которых говорят забывшие о своем общем происхождении народы, но сохранившие память, предание о племенном происхождении, о местах, где жили и умерли их предки. Таким местом для китайцев служит Куен-Лунь, для монголов&nbsp;- Тянь-Шань, для финнов&nbsp;- Алтай, для семитов&nbsp;- Арарат, Назир. Центром всех этих мест, могил предков отдельных племен, оказывается Памир, в котором библейское предание отождествляется с преданиями других народов. Эдем, царство жизни, стал Памиром (бесплодною пустынею, по-нынешнему), начальною первою могилою, к которой примыкают все другие могилы; гора Меру сливалась в представлении народов со стержнем, с осью мира, около которой вращалось созвездие Медведицы. Кремли восточных столиц воспроизводились храмами, воздвигнутыми над могилами отцов, Меру (Мория Иерусалима) с семью планетными небесами, а также Эдем, как сады, насаждаемые на искусственных горах (висячие сады), и вода, поднятая посредством водовзводных башен, изливалась оттуда в виде 4 потоков. Сближение же Константинополя с Памиром послужит переходом от Троицы как догмата, к Троице как заповеди служения сынов и дочерей человеческих всем отцам, как одному отцу, т.&nbsp;е. от воскресения трансцендентного к воскрешению имманентному, и первым шагом к тому послужит превращение Памира в Эдем путем регуляции метеорических явлений. Эдем был в представлении первобытных народов центром силы оживляющей, он достигал до небес, и небо вращалось около него, как своей оси; материки расходились от него, как лепестки лотоса, вода, исходя одним потоком, который разделялся на 4 реки, орошала или оживляла все четыре части или страны света; там, наконец, было древо знания и жизни. Это не действительность, а мифический проект, потому-то Памир, в который обратился Эдем, открывает нам путь к сыновнему делу. При обращении народного воззрения на мир в колумбо-коперниканское, Меру и другие горы (каковы Альборджи (Эльбрус), Ариарати (Арарат), Олимп), которые для отдельных племен заменяют Меру, оказываются самою землею, т.&nbsp;е. полушариями, у которых полюс есть вершина, а экватор подошва.      

54. Ибо как назвать всю эту эпоху, которая начинается с возрождения наук и искусств, которая ставит целью наслаждение? Не есть ли это прямое служение Гермесам, Афродитам, Палладе и проч., только это уже не эллинская прелесть, а мануфактурно-промышленная фальшь, обман, т.&nbsp;е. тут не изображение только, а сама игрушечная действительность.      

55. Только внушениями Гермеса и отчасти Арея (бога войны) можно приписать все старания найти способ управлять аэростатом; хотя, если бы этот способ и был найден, он не мог бы иметь особо важного значения; а между тем аэростаты могли бы иметь очень важное значение в приложении к другому делу, к делу регулирования метеорическими явлениями, о котором сказано будет ниже.

<hr>
{{примечания}} <!--
; Примечания Н.Ф. Федорова
{{примечания|group=Пр.|refs=
<ref name="*">* Человек, которому</ref>
<ref name="**">** А между тем</ref>
}} -->
; Комментарии [[Гачева Анастасия Георгиевна|А.Г. Гачевой]] при участии С.Г. Семеновой
{{примечания|group=К.|refs=
<ref name="к1"><sup>1</sup>&nbsp;Греко-персидские войны (500—449 гг. до н. э.) — крупнейшее столкновение Запада с Востоком, готовившееся в течение нескольких веков, когда Персия, завоевав целый ряд стран, фактически вобрала в себя весь древневосточный мир. Эти войны стали переломным моментом в истории Греции. Закончились разгромом персидского флота, в результате чего Персия стала второстепенной державой. Геродот (5 в. до н. э.), знаменитый греческий историк, названный Цицероном «отцом истории», дал в своей «Истории» классическое изображение похода персов на Европу в этой войне, представив его как великое переселение народов.</ref>Греко-персидские войны (500—449 гг. до н. э.) — крупнейшее столкновение Запада с Востоком, готовившееся в течение нескольких веков, когда Персия, завоевав целый ряд стран, фактически вобрала в себя весь древневосточный мир. Эти войны стали переломным моментом в истории Греции. Закончились разгромом персидского флота, в результате чего Персия стала второстепенной державой. Геродот (5 в. до н. э.), знаменитый греческий историк, названный Цицероном «отцом истории», дал в своей «Истории» классическое изображение похода персов на Европу в этой войне, представив его как великое переселение народов.
<ref name="к2"><sup>2</sup>&nbsp;Федоров подразумевает выдвинутую в конце 60‑х годов XIX в. теорию культурно-исторических типов Н. Я. Данилевского, по аналогии распространявшую на область истории концепцию замкнутых типов биологического развития Кювье.</ref>Федоров подразумевает выдвинутую в конце 60‑х годов XIX в. теорию культурно-исторических типов Н. Я. Данилевского, по аналогии распространявшую на область истории концепцию замкнутых типов биологического развития Кювье.
<ref name="к3"><sup>3</sup>&nbsp;Французский писатель Поль Бурже (1852—1935) в своем нашумевшем романе «Ученик» (1889) изобразил ученика философа-позитивиста, которого в романе называют «французским Спенсером».</ref>Французский писатель Поль Бурже (1852—1935) в своем нашумевшем романе «Ученик» (1889) изобразил ученика философа-позитивиста, которого в романе называют «французским Спенсером».
<ref name="к4"><sup>4</sup>&nbsp;Воскресить (церковно-слав.).</ref>Воскресить (церковно-слав.).
<ref name="к5"><sup>5</sup>&nbsp;Федоров имеет в виду две формулы, встречающиеся в Библии: «Я Бог отца твоего, Бог Авраама, Бог Исаака и Бог Иакова» (Исх. 3:6), т. е. Бог отцов, что стало в Евангелии подтверждением идеи воскресения: «Бог не есть Бог мертвых, но живых» (Мф. 22:32; Мк. 12:2; Лк. 20:38).</ref>Федоров имеет в виду две формулы, встречающиеся в Библии: «Я Бог отца твоего, Бог Авраама, Бог Исаака и Бог Иакова» (Исх. 3:6), т. е. Бог отцов, что стало в Евангелии подтверждением идеи воскресения: «Бог не есть Бог мертвых, но живых» (Мф. 22:32; Мк. 12:2; Лк. 20:38).
<ref name="к6"><sup>6</sup>&nbsp;Имеется в виду следующая песнь Пасхального канона: «Во гробе плотски, во аде же с душою, яко Бог, во раи же с разбойником, и на престоле был еси, Христе, со Отцем и Духом, вся исполняя неописанный».</ref>Имеется в виду следующая песнь Пасхального канона: «Во гробе плотски, во аде же с душою, яко Бог, во раи же с разбойником, и на престоле был еси, Христе, со Отцем и Духом, вся исполняя неописанный».
<ref name="к7"><sup>7</sup>&nbsp;Федоров неоднократно обращается к известному евангельскому эпизоду с разбойником, сораспятым со Христом и уверовавшим в Него на кресте (Лк. 23:43), трактуя этот эпизод как символ отсутствия в человечестве «радикального зла» и возможности спасения и преображенного восстановления всех (вплоть до «Каина и Иуды»).</ref>Федоров неоднократно обращается к известному евангельскому эпизоду с разбойником, сораспятым со Христом и уверовавшим в Него на кресте (Лк. 23:43), трактуя этот эпизод как символ отсутствия в человечестве «радикального зла» и возможности спасения и преображенного восстановления всех (вплоть до «Каина и Иуды»).
<ref name="к8"><sup>8</sup>&nbsp; «Когда Ты воскрес, Господи» (церковно-слав.).</ref> «Когда Ты воскрес, Господи» (церковно-слав.).
<ref name="к9"><sup>9</sup>&nbsp;Речь идет о социально-утопическом романе американского писателя Эдуарда Беллами (1850—1898) «Looking backward 2000—1887» (1888) — «Оглядываясь назад от 2000 к 1887 году» (в русских переводах конца прошлого — начала нынешнего века печатался под различными названиями: «Через сто лет», «Золотой век», «В 2000 году» и др.), восторженно рисующим идеальное «общество потребления», «венец прогресса». Роману Беллами и идеям американского публициста и экономиста Л. Гронленда о кооперации, национализации промышленности, создании единой промышленной армии (именно эти идеи в художественной форме и пропагандировал Беллами) Федоров посвятил и отдельную статью: «Разбор романа Э. Беллами «Оглядываясь назад от 2000 к 1887 году» и трактата Л. Гронленда “Общий очерк кооперативного благосостояния”» (Н. Ф. Федоров. Сочинения. М., 1982, с. 614—621).</ref>Речь идет о социально-утопическом романе американского писателя Эдуарда Беллами (1850—1898) «Looking backward 2000—1887» (1888) — «Оглядываясь назад от 2000 к 1887 году» (в русских переводах конца прошлого — начала нынешнего века печатался под различными названиями: «Через сто лет», «Золотой век», «В 2000 году» и др.), восторженно рисующим идеальное «общество потребления», «венец прогресса». Роману Беллами и идеям американского публициста и экономиста Л. Гронленда о кооперации, национализации промышленности, создании единой промышленной армии (именно эти идеи в художественной форме и пропагандировал Беллами) Федоров посвятил и отдельную статью: «Разбор романа Э. Беллами «Оглядываясь назад от 2000 к 1887 году» и трактата Л. Гронленда “Общий очерк кооперативного благосостояния”» (Н. Ф. Федоров. Сочинения. М., 1982, с. 614—621).
<ref name="к10"><sup>10</sup>&nbsp; «Шедше научите» (церковно-слав.) — имеется в виду последняя заповедь, которую дает Христос после своего воскресения ученикам: «Итак идите, научите все народы, крестя их во имя Отца и Сына и Святого Духа» (Мф. 28:19). У Федорова эта заповедь раскрывается как призыв ко всеобщему образованию всех народов в духе задач и целей активного христианства. Евангелие, «Благая весть» Христа для Федорова — проект общего действия по преображению природного мира в мир воскрешенный и бессмертный. Важнейшее место в этом проекте занимает, по Федорову, призыв ко всеобщему единству человечества, который он усматривает в словах молитвы Христа за оставляемых учеников: «Да будут все едино…» (Ин. 17:21).</ref> «Шедше научите» (церковно-слав.) — имеется в виду последняя заповедь, которую дает Христос после своего воскресения ученикам: «Итак идите, научите все народы, крестя их во имя Отца и Сына и Святого Духа» (Мф. 28:19). У Федорова эта заповедь раскрывается как призыв ко всеобщему образованию всех народов в духе задач и целей активного христианства. Евангелие, «Благая весть» Христа для Федорова — проект общего действия по преображению природного мира в мир воскрешенный и бессмертный. Важнейшее место в этом проекте занимает, по Федорову, призыв ко всеобщему единству человечества, который он усматривает в словах молитвы Христа за оставляемых учеников: «Да будут все едино…» (Ин. 17:21).
<ref name="к11"><sup>11</sup>&nbsp;Дело Божие, совершаемое через людей, или Дело Бога-Отца, через Бога-Сына и сынов человеческих совершаемое (лат.).</ref>Дело Божие, совершаемое через людей, или Дело Бога-Отца, через Бога-Сына и сынов человеческих совершаемое (лат.).
<ref name="к12"><sup>12</sup>&nbsp;Памир для Федорова имеет символическое значение «Всемирного Кремля» (кремль в системе образных понятий «Философии общего дела» предстает как священная крепость, сторожащая прах предков). Рассматривая Памир как колыбель человеческого рода, Федоров опирался на некоторые научные данные своего времени. Интересно, что, согласно ностратической теории праязыка макросемьи языков Евразии Африки, выдвинутой позднее, в начале XX в., и превратившейся в доказательную научную теорию в работах В. М. Иллич‑Свитыча, родина праязыка народов Евразии и Африки находится именно в этом районе Азии (см. его книгу «Опыт сравнения ностратических языков». М., 1971). К концу XIX в. возросло также военно-стратегическое значение Памира, где в это время сталкиваются интересы России и Англии.</ref>Памир для Федорова имеет символическое значение «Всемирного Кремля» (кремль в системе образных понятий «Философии общего дела» предстает как священная крепость, сторожащая прах предков). Рассматривая Памир как колыбель человеческого рода, Федоров опирался на некоторые научные данные своего времени. Интересно, что, согласно ностратической теории праязыка макросемьи языков Евразии Африки, выдвинутой позднее, в начале XX в., и превратившейся в доказательную научную теорию в работах В. М. Иллич‑Свитыча, родина праязыка народов Евразии и Африки находится именно в этом районе Азии (см. его книгу «Опыт сравнения ностратических языков». М., 1971). К концу XIX в. возросло также военно-стратегическое значение Памира, где в это время сталкиваются интересы России и Англии.
<ref name="к13"><sup>13</sup>&nbsp;Синодик — помянник, книга, в которую вписывались имена умерших для поминания их в церкви за упокой.</ref>Синодик — помянник, книга, в которую вписывались имена умерших для поминания их в церкви за упокой.
<ref name="к14"><sup>14</sup>&nbsp;Хронографы — см. примеч. 67 к «Собору». Готлиб Зигфрид Байер (1694—1738) — немецкий филолог и историк, заведовал кафедрой древностей и восточных языков в Петербургской академии наук. Родоначальник (вместе с Г. Ф. Миллером) норманнской теории, согласно которой основателями древнерусского государства были норманны (варяги). Шлёцер Август Людвиг (1735—1809) — немецкий филолог и историк, работавший несколько лет в России, сторонник норманнской теории. Основной труд — «Нестор, опыт исследования русских летописей» (перев. на русск. яз. в 1809—1811 гг.).</ref>Хронографы — см. примеч. 67 к «Собору». Готлиб Зигфрид Байер (1694—1738) — немецкий филолог и историк, заведовал кафедрой древностей и восточных языков в Петербургской академии наук. Родоначальник (вместе с Г. Ф. Миллером) норманнской теории, согласно которой основателями древнерусского государства были норманны (варяги). Шлёцер Август Людвиг (1735—1809) — немецкий филолог и историк, работавший несколько лет в России, сторонник норманнской теории. Основной труд — «Нестор, опыт исследования русских летописей» (перев. на русск. яз. в 1809—1811 гг.).
<ref name="к15"><sup>15</sup>&nbsp;Москва как третий Рим — религиозная концепция, обосновывающая историческое преемство московского государя от византийских императоров (Византия — «второй Рим»), в свою очередь наследовавших власть от римских императоров. Выдвинута старцем псковского монастыря Филофеем (XVI в.), автором знаменитой формулы: «Два убо Рима падоша, а третий стоит и четвертому не быти». Эта концепция служила идеологическим обоснованием заступничества России за балканские народы в XVII в. и ее притязаний на Константинополь. Ее влияние обнаруживается в богословско-политических идеях славянофилов. У Федорова подвергается радикальному переосмыслению в смысле долга России в «общем деле».</ref>Москва как третий Рим — религиозная концепция, обосновывающая историческое преемство московского государя от византийских императоров (Византия — «второй Рим»), в свою очередь наследовавших власть от римских императоров. Выдвинута старцем псковского монастыря Филофеем (XVI в.), автором знаменитой формулы: «Два убо Рима падоша, а третий стоит и четвертому не быти». Эта концепция служила идеологическим обоснованием заступничества России за балканские народы в XVII в. и ее притязаний на Константинополь. Ее влияние обнаруживается в богословско-политических идеях славянофилов. У Федорова подвергается радикальному переосмыслению в смысле долга России в «общем деле».
<ref name="к16"><sup>16</sup>&nbsp;Состояние тарифной войны вернее и скорее пушек разорит две ведущие ее страны (франц.).</ref>Состояние тарифной войны вернее и скорее пушек разорит две ведущие ее страны (франц.).
<ref name="к17"><sup>17</sup>&nbsp;См. примеч. 61 к II ч. «Записки».</ref>См. примеч. 61 к II ч. «Записки».
<ref name="к18"><sup>18</sup>&nbsp;Ориген (ок. 185—254) — философ и богослов, христианский платоник, один из выдающихся представителей Александрийской школы. Положил начало церковной догматике и научному знанию иудейской и христианской религии.</ref>Ориген (ок. 185—254) — философ и богослов, христианский платоник, один из выдающихся представителей Александрийской школы. Положил начало церковной догматике и научному знанию иудейской и христианской религии.
<ref name="к19"><sup>19</sup>&nbsp;Августин Блаженный (354—430) — крупнейший представитель латинской патристики.</ref>Августин Блаженный (354—430) — крупнейший представитель латинской патристики.
<ref name="к20"><sup>20</sup>&nbsp;Речь идет об истории из «Деяний апостолов» (5:1—11): обращенные в христианскую веру муж и жена, Ананий и Сапфира, продав свое имение, отнесли выручку апостолам, но при этом утаили часть ее для себя. Петр разоблачает их, и они тотчас же, сраженные, умирают. Смысл эпизода — в невозможности стать на путь истинный «одной ногой», в недопустимости «лгать Духу Святому».</ref>Речь идет об истории из «Деяний апостолов» (5:1—11): обращенные в христианскую веру муж и жена, Ананий и Сапфира, продав свое имение, отнесли выручку апостолам, но при этом утаили часть ее для себя. Петр разоблачает их, и они тотчас же, сраженные, умирают. Смысл эпизода — в невозможности стать на путь истинный «одной ногой», в недопустимости «лгать Духу Святому».
<ref name="к21"><sup>21</sup>&nbsp;Гностицизм — религиозно-философское течение I—III вв., стремившееся к синтезу христианства с восточными религиозными верованиями, греческой философией и мистериальными культами. Центральное место в гностицизме занимала концепция знания, гнозиса, открытого Христом и доступного лишь небольшому кругу посвященных. Достигнув такого знания, учили гностики, человек преодолеет разорванность, противоречивость и мира, и себя самого.</ref>Гностицизм — религиозно-философское течение I—III вв., стремившееся к синтезу христианства с восточными религиозными верованиями, греческой философией и мистериальными культами. Центральное место в гностицизме занимала концепция знания, гнозиса, открытого Христом и доступного лишь небольшому кругу посвященных. Достигнув такого знания, учили гностики, человек преодолеет разорванность, противоречивость и мира, и себя самого.
<ref name="к22"><sup>22</sup>&nbsp;Басилид, Василид (II в.) — видный представитель гностицизма. Сочинения Василида не сохранились, его идее известны преимущественно в полемическом изложении христианских ересиологов. Важное место в теософском учении Василида занимает идея космического нисхождения до Единого несозданного (Бог-небытие), вплоть до материального мира и восхождения к совершенству абсолютного бытия.</ref>Басилид, Василид (II в.) — видный представитель гностицизма. Сочинения Василида не сохранились, его идее известны преимущественно в полемическом изложении христианских ересиологов. Важное место в теософском учении Василида занимает идея космического нисхождения до Единого несозданного (Бог-небытие), вплоть до материального мира и восхождения к совершенству абсолютного бытия.
<ref name="к23"><sup>23</sup>&nbsp;Авраксос — одно из обозначений бога «первого неба» эфирного мира. О распространенности учения об Авраксосе свидетельствует большое количество амулетов с надписью «авраксос», обнаруженных при раскопках.</ref>Авраксос — одно из обозначений бога «первого неба» эфирного мира. О распространенности учения об Авраксосе свидетельствует большое количество амулетов с надписью «авраксос», обнаруженных при раскопках.
<ref name="к24"><sup>24</sup>&nbsp;Дельфийский оракул, по преданию, указал строить город против поселения «слепых» (так презрительно оракул назвал мегарских поселенцев, основавших Халкидон на азиатском берегу и не оценивших несомненных преимуществ европейской стороны Босфора). Здесь у бухты Золотой Рог в 658 г. была заложена греческая колония Византия, господствующее положение которой на проливе, соединяющем Черное и Мраморное моря, обеспечило ей важнейшее торговое и военно-стратегическое значение. Впоследствии на этом месте был построен императором Константином I в 324—330 гг. город Константинополь, ставший столицей Византийской империи. Мегабиз — исторически (согласно Геродоту) известны два Мегабиза: полководец персидского царя Дария, завоевавший Фракию в 506 г. до н. э., и его внук, начальник пехоты в войске Ксеркса, участник экспедиции 480 г. до н. э. против греков.</ref>Дельфийский оракул, по преданию, указал строить город против поселения «слепых» (так презрительно оракул назвал мегарских поселенцев, основавших Халкидон на азиатском берегу и не оценивших несомненных преимуществ европейской стороны Босфора). Здесь у бухты Золотой Рог в 658 г. была заложена греческая колония Византия, господствующее положение которой на проливе, соединяющем Черное и Мраморное моря, обеспечило ей важнейшее торговое и военно-стратегическое значение. Впоследствии на этом месте был построен императором Константином I в 324—330 гг. город Константинополь, ставший столицей Византийской империи. Мегабиз — исторически (согласно Геродоту) известны два Мегабиза: полководец персидского царя Дария, завоевавший Фракию в 506 г. до н. э., и его внук, начальник пехоты в войске Ксеркса, участник экспедиции 480 г. до н. э. против греков.
<ref name="к25"><sup>25</sup>&nbsp;Имеется в виду поход аргонавтов.</ref>Имеется в виду поход аргонавтов.
<ref name="к26"><sup>26</sup>&nbsp;Не совсем точная цитата из «Всеобщей истории» Полибия (ок. 201—ок. 120 до н. э.), греческого историка эпохи эллинизма (см.: Полибий. Всеобщая история в сорока книгах, пер. с греч. Ф. Г. Мищенко, т. I. М., 1890, с. 447). В скобках Федоров отмечает книгу и главки по нумерации Полибия.</ref>Не совсем точная цитата из «Всеобщей истории» Полибия (ок. 201—ок. 120 до н. э.), греческого историка эпохи эллинизма (см.: Полибий. Всеобщая история в сорока книгах, пер. с греч. Ф. Г. Мищенко, т. I. М., 1890, с. 447). В скобках Федоров отмечает книгу и главки по нумерации Полибия.
<ref name="к27"><sup>27</sup>&nbsp;Стремление на восток.</ref>Стремление на восток.
<ref name="к28"><sup>28</sup>&nbsp;Александр Македонский (354—323 до н. э.) — знаменитый полководец и завоеватель, основатель огромной Македонской державы, простиравшейся до Индии. Агезилай, Агесилай II — спартанский царь, за полвека до Александра пытавшийся завоевать Малую Азию (военные походы 396—394 гг. до н. э.). Исократ (436—338 гг. до н. э.) — афинский политический публицист, защитник идеи панэллинского похода на Персию. Надежду на осуществление этих завоевательных планов связывал к македонским царем Филиппом, отцом Александра.</ref>Александр Македонский (354—323 до н. э.) — знаменитый полководец и завоеватель, основатель огромной Македонской державы, простиравшейся до Индии. Агезилай, Агесилай II — спартанский царь, за полвека до Александра пытавшийся завоевать Малую Азию (военные походы 396—394 гг. до н. э.). Исократ (436—338 гг. до н. э.) — афинский политический публицист, защитник идеи панэллинского похода на Персию. Надежду на осуществление этих завоевательных планов связывал к македонским царем Филиппом, отцом Александра.
<ref name="к29"><sup>29</sup>&nbsp;Перикл (ок. 490—429 до н. э.) — в течение тридцати лет возглавлял афинскую демократию, достигшую при нем своего расцвета. Византия была важнейшим союзным государством в Афинской архе — большой морской державы под гегемонией Афин. Перикл подавил восстание в Византии. Алкивиад (ок. 450—404 до н. э.) — афинский политический деятель и полководец, преемник Перикла, продолживший его политику в отношении Византии. Лизандр — адмирал спартанского флота, в 405 г. до н. э. нанесший поражение афинскому флоту при входе в Геллеспонт, при «Козьих реках» (Эгос Потамос), решившее исход Пелопоннесской войны между Афинами и Спартой. После этой битвы двинулся на Византию и Халкидон для того, чтобы закрепить их за Спартой.</ref>Перикл (ок. 490—429 до н. э.) — в течение тридцати лет возглавлял афинскую демократию, достигшую при нем своего расцвета. Византия была важнейшим союзным государством в Афинской архе — большой морской державы под гегемонией Афин. Перикл подавил восстание в Византии. Алкивиад (ок. 450—404 до н. э.) — афинский политический деятель и полководец, преемник Перикла, продолживший его политику в отношении Византии. Лизандр — адмирал спартанского флота, в 405 г. до н. э. нанесший поражение афинскому флоту при входе в Геллеспонт, при «Козьих реках» (Эгос Потамос), решившее исход Пелопоннесской войны между Афинами и Спартой. После этой битвы двинулся на Византию и Халкидон для того, чтобы закрепить их за Спартой.
<ref name="к30"><sup>30</sup>&nbsp;Прокл (410—485) — виднейший представитель позднего неоплатонизма (Афинская школа). Важнейшие сочинения — «Первоосновы теологии» и «О богословии Платона». В своей полемике с христианством оспаривал творение мира из ничего. Синезий (379—412) — неоплатоник, был епископом в Птоломее (Сев. Африка). Принял христианство; христианские представления, несовместимые с его философскими взглядами, толковал аллегорически.</ref>Прокл (410—485) — виднейший представитель позднего неоплатонизма (Афинская школа). Важнейшие сочинения — «Первоосновы теологии» и «О богословии Платона». В своей полемике с христианством оспаривал творение мира из ничего. Синезий (379—412) — неоплатоник, был епископом в Птоломее (Сев. Африка). Принял христианство; христианские представления, несовместимые с его философскими взглядами, толковал аллегорически.
<ref name="к31"><sup>31</sup>&nbsp;Леонтий — император восточно-римской империи в 659—698 гг. Севериан, епископ Гевальский (ум. в 415 г.), известен кознями против Златоуста, автор множества «слов». Пампрепиос, Пампрепий из Панополя — ранневизантийский поэт и философ-неоплатоник второй пол. V в. Подвергался гонениям за причастность к эллинским учениям.</ref>Леонтий — император восточно-римской империи в 659—698 гг. Севериан, епископ Гевальский (ум. в 415 г.), известен кознями против Златоуста, автор множества «слов». Пампрепиос, Пампрепий из Панополя — ранневизантийский поэт и философ-неоплатоник второй пол. V в. Подвергался гонениям за причастность к эллинским учениям.
<ref name="к32"><sup>32</sup>&nbsp;Юлиан — римский император (правил с 361 по 363 г.), по убеждениям философ-неоплатоник. Его восстановление и реформирование языческой религии включало и некоторые элементы христианского культа и этики: составил наставление для языческих жрецов, требуя от них непорочного поведения и благотворительности, ввел в богослужение пение гимнов, определил часы для молитвы, кафедру для проповедника, драгоценную одежду при священнодействиях. Получил у христиан название «Отступник».</ref>Юлиан — римский император (правил с 361 по 363 г.), по убеждениям философ-неоплатоник. Его восстановление и реформирование языческой религии включало и некоторые элементы христианского культа и этики: составил наставление для языческих жрецов, требуя от них непорочного поведения и благотворительности, ввел в богослужение пение гимнов, определил часы для молитвы, кафедру для проповедника, драгоценную одежду при священнодействиях. Получил у христиан название «Отступник».
<ref name="к33"><sup>33</sup>&nbsp;Юстиниан I — византийский император VI в., активный сторонник христианства; его долгое царствование (527—565) ознаменовало золотой век ранневизантийской культуры.</ref>Юстиниан I — византийский император VI в., активный сторонник христианства; его долгое царствование (527—565) ознаменовало золотой век ранневизантийской культуры.
<ref name="к34"><sup>34</sup>&nbsp;Имеется в виду трактат «О постройках Юстиниана» историка Прокопия Кесарийского VI в.). Юстиниан I развил гигантскую строительную деятельность: были построены новые города, дворцы, храмы, мосты. Возник византийский архитектурный стиль, особенно проявившийся в знаменитом храме святой Софии в Константинополе.</ref>Имеется в виду трактат «О постройках Юстиниана» историка Прокопия Кесарийского VI в.). Юстиниан I развил гигантскую строительную деятельность: были построены новые города, дворцы, храмы, мосты. Возник византийский архитектурный стиль, особенно проявившийся в знаменитом храме святой Софии в Константинополе.
<ref name="к35"><sup>35</sup>&nbsp;Эдикт императора Юстиниана I 529 г. закрыл афинскую академию и запретил преподавание языческой философии. Это стало ударом и по александрийской неоплатонической школе, представители которой, ученики Прокла Дамаций, Исидор и др., вынуждены были покинуть родину и перебраться в Персию.</ref>Эдикт императора Юстиниана I 529 г. закрыл афинскую академию и запретил преподавание языческой философии. Это стало ударом и по александрийской неоплатонической школе, представители которой, ученики Прокла Дамаций, Исидор и др., вынуждены были покинуть родину и перебраться в Персию.
<ref name="к36"><sup>36</sup>&nbsp;Речь идет о четырех трактатах, развивавших идеи христианского неоплатонизма, так называемых «Ареопагитиках» (V в.), написанных якобы легендарным современником апостолов I в. Дионисием Ареопагитом. Оказали влияние на раннюю патристику (Каппадокийская школа Василия Великого, Григория Назианзина и Григория Нисского — IV в.).</ref>Речь идет о четырех трактатах, развивавших идеи христианского неоплатонизма, так называемых «Ареопагитиках» (V в.), написанных якобы легендарным современником апостолов I в. Дионисием Ареопагитом. Оказали влияние на раннюю патристику (Каппадокийская школа Василия Великого, Григория Назианзина и Григория Нисского — IV в.).
<ref name="к37"><sup>37</sup>&nbsp;Козьма (Косьма) Индикоплав (Индикоплов, Индикоплевст), VI в. — автор популярного в средние века трактата об устройстве мироздания, известного под названием «Христианская топография».</ref>Козьма (Косьма) Индикоплав (Индикоплов, Индикоплевст), VI в. — автор популярного в средние века трактата об устройстве мироздания, известного под названием «Христианская топография».
<ref name="к38"><sup>38</sup>&nbsp;На местном Константинопольском соборе (543 г.) Ориген был обвинен в десяти ересях, в частности за утверждение предсуществования душ, учение о Троице, вносившее в Божество элемент субординации, и спиритуалистический уклон в вопросе о «теле воскрешения».</ref>На местном Константинопольском соборе (543 г.) Ориген был обвинен в десяти ересях, в частности за утверждение предсуществования душ, учение о Троице, вносившее в Божество элемент субординации, и спиритуалистический уклон в вопросе о «теле воскрешения».
<ref name="к39"><sup>39</sup>&nbsp;Россанское евангелие — так называемый «евангелиарий» из южноитальянского города Россано, редчайший тип греческой рукописи евангелий от Матфея и Марка, исполненных золотыми и серебряными буквами на алом пергаменте, и снабженных серией великолепных миниатюр. В. А. Кожевников в письме к Н. П. Петерсону от 10 июля 1911 г. так комментирует данный фрагмент федоровского текста: «Россанское Евангелие есть в Румянц<евской> библиотеке и мы с Н<иколаем> Ф<едорови>чем его подробно рассматривали. Это, кажется, древнейшее из сохранившихся иллюстрированных евангелий. Под «изводами» здесь <…> Н<иколай> Ф<едорович > разумеет способ изображения Тайной Вечери и Евхаристии. «Реалистическое» изображение — это обычное в живописи: апостолы за столом сидя или лежа; «литургическое—церковное» — апостолы поочередно подходят к стоящему Христу, протягивая руку для принятия в нее причастия. Это собственно изображение, также заимствованное из реалистического источника, а именно из способа причащения у древних христиан (этот способ описан в VIII книге Постановлений апостольских. Ср. описание евхаристии у св. Иустина в 1‑й Апологии); но мотив, заимствованный из литургической практики, получил в религиозной живописи мистическое значение и в этом смысле стал заменять обычное («реалистическое») изображение Тайной Вечери (за столом возлежащие ученики и т. д.)» (ОР РГБ. Ф. 657. К. 6. Ед. хр. 43. Л. 9об.—10.).</ref>Россанское евангелие — так называемый «евангелиарий» из южноитальянского города Россано, редчайший тип греческой рукописи евангелий от Матфея и Марка, исполненных золотыми и серебряными буквами на алом пергаменте, и снабженных серией великолепных миниатюр. В. А. Кожевников в письме к Н. П. Петерсону от 10 июля 1911 г. так комментирует данный фрагмент федоровского текста: «Россанское Евангелие есть в Румянц<евской> библиотеке и мы с Н<иколаем> Ф<едорови>чем его подробно рассматривали. Это, кажется, древнейшее из сохранившихся иллюстрированных евангелий. Под «изводами» здесь <…> Н<иколай> Ф<едорович > разумеет способ изображения Тайной Вечери и Евхаристии. «Реалистическое» изображение — это обычное в живописи: апостолы за столом сидя или лежа; «литургическое—церковное» — апостолы поочередно подходят к стоящему Христу, протягивая руку для принятия в нее причастия. Это собственно изображение, также заимствованное из реалистического источника, а именно из способа причащения у древних христиан (этот способ описан в VIII книге Постановлений апостольских. Ср. описание евхаристии у св. Иустина в 1‑й Апологии); но мотив, заимствованный из литургической практики, получил в религиозной живописи мистическое значение и в этом смысле стал заменять обычное («реалистическое») изображение Тайной Вечери (за столом возлежащие ученики и т. д.)» (ОР РГБ. Ф. 657. К. 6. Ед. хр. 43. Л. 9об.—10.).
<ref name="к40"><sup>40</sup>&nbsp;Халкидонский собор 451 г. (IV Вселенский), созванный по поводу ереси монофизитов, утвердил, что божественное и человеческое естество во Христе равноправны и соединены «неслитно, неизменно, нераздельно, неразлучно».</ref>Халкидонский собор 451 г. (IV Вселенский), созванный по поводу ереси монофизитов, утвердил, что божественное и человеческое естество во Христе равноправны и соединены «неслитно, неизменно, нераздельно, неразлучно».
<ref name="к41"><sup>41</sup>&nbsp;Несторианские диспуты — споры, возникшие в церкви в V в. в связи с ересью константинопольского архиепископа Нестория, который стремился к полнейшему обособлению или разграничению двух природ во Христе, допуская между ними только внешнее или относительное соединение (обитание божеского естества в человеческом). Деву Марию поэтому он называл не Богородицей, а «человекородицей». Несторианская ересь была сосредоточена в Сирии, которая спустя два века, при императоре Гераклии (610—641), была завоевана арабами. Монофизитская ересь, отстаиваемая константинопольским архимандритом Евтихием, патриархом Диоскором и др., в противоположность несторианству, утверждала, что во Христе является преобладающей лишь одна божественная природа, человеческое же естество, воспринятое Богом-Словом, по воплощении становится лишь принадлежностью Его божества, теряет собственную силу и действенность. Широко распространилась в восточных провинциях — Сирии, Армении и прежде всего в Египте, в политическом плане отражая стремление этих провинций к автономии от империи. При Гераклии Египет был захвачен мусульманами.</ref>Несторианские диспуты — споры, возникшие в церкви в V в. в связи с ересью константинопольского архиепископа Нестория, который стремился к полнейшему обособлению или разграничению двух природ во Христе, допуская между ними только внешнее или относительное соединение (обитание божеского естества в человеческом). Деву Марию поэтому он называл не Богородицей, а «человекородицей». Несторианская ересь была сосредоточена в Сирии, которая спустя два века, при императоре Гераклии (610—641), была завоевана арабами. Монофизитская ересь, отстаиваемая константинопольским архимандритом Евтихием, патриархом Диоскором и др., в противоположность несторианству, утверждала, что во Христе является преобладающей лишь одна божественная природа, человеческое же естество, воспринятое Богом-Словом, по воплощении становится лишь принадлежностью Его божества, теряет собственную силу и действенность. Широко распространилась в восточных провинциях — Сирии, Армении и прежде всего в Египте, в политическом плане отражая стремление этих провинций к автономии от империи. При Гераклии Египет был захвачен мусульманами.
<ref name="к42"><sup>42</sup>&nbsp;По преданию, на Голгофе был погребен Адам. Поэтому и в иконописи распятия нередко можно видеть Голгофу с изображаемым внутри горы черепом — головой Адама. О Памире см. примеч. 12.</ref>По преданию, на Голгофе был погребен Адам. Поэтому и в иконописи распятия нередко можно видеть Голгофу с изображаемым внутри горы черепом — головой Адама. О Памире см. примеч. 12.
<ref name="к43"><sup>43</sup>&nbsp;Окончательное завоевание Константинополя турками произошло после двухмесячной осады города в 1453 г. Первый из споров, о которых пишет Федоров, велся в самом конце XII в. (вплоть до завоевания Константинополя крестоносцами в 1204 г.) при патриархе Иоанне Каматире, осудившем еретическое мнение монаха Михаила Сикидита о «тленности» евхаристических даров. Второй, о «фаворском свете», велся в XIV в. между византийским подвижником и богословом Григорием Паламой (он поддерживал афонских монахов-исихастов, которые, пребывая в умной молитве, непосредственно воспринимали тот нетварный, божественный свет, который апостолы видели в момент преображения Христа на горе Фавор) и представителями теологического рационализма Варлаамом Калабрийским и Акиндином, считавшими этот свет вещественным и тленным и отрицавшими возможность созерцания Божества с помощью внешних чувств. Пять соборов XIV в. осудили Варлаама и признали учение Паламы.</ref>Окончательное завоевание Константинополя турками произошло после двухмесячной осады города в 1453 г. Первый из споров, о которых пишет Федоров, велся в самом конце XII в. (вплоть до завоевания Константинополя крестоносцами в 1204 г.) при патриархе Иоанне Каматире, осудившем еретическое мнение монаха Михаила Сикидита о «тленности» евхаристических даров. Второй, о «фаворском свете», велся в XIV в. между византийским подвижником и богословом Григорием Паламой (он поддерживал афонских монахов-исихастов, которые, пребывая в умной молитве, непосредственно воспринимали тот нетварный, божественный свет, который апостолы видели в момент преображения Христа на горе Фавор) и представителями теологического рационализма Варлаамом Калабрийским и Акиндином, считавшими этот свет вещественным и тленным и отрицавшими возможность созерцания Божества с помощью внешних чувств. Пять соборов XIV в. осудили Варлаама и признали учение Паламы.
<ref name="к44"><sup>44</sup>&nbsp;Имеется в виду император Юстиниан I (см. выше примеч. 33), проводивший активную религиозную политику. Объявил себя «учителем веры и главою церкви», любил богословские споры, горячо боролся с монофизитством, которое, при его усиленном содействии, было осуждено на V Вселенском соборе 553 г. в Константинополе.</ref>Имеется в виду император Юстиниан I (см. выше примеч. 33), проводивший активную религиозную политику. Объявил себя «учителем веры и главою церкви», любил богословские споры, горячо боролся с монофизитством, которое, при его усиленном содействии, было осуждено на V Вселенском соборе 553 г. в Константинополе.
<ref name="к45"><sup>45</sup>&nbsp;Предсказания Тибуртинской сивиллы — речь идет о прорицательнице Альбунее из италийского города Тибур (нынешний Тиволи), изречения которой были внесены в так называемые «Сивиллины книги». Тибуртинская сивилла принадлежала к группе местных божеств и широкую известность приобрела лишь в христианское время, когда возникла легенда, что она предсказала императору Августу рождение Спасителя.</ref>Предсказания Тибуртинской сивиллы — речь идет о прорицательнице Альбунее из италийского города Тибур (нынешний Тиволи), изречения которой были внесены в так называемые «Сивиллины книги». Тибуртинская сивилла принадлежала к группе местных божеств и широкую известность приобрела лишь в христианское время, когда возникла легенда, что она предсказала императору Августу рождение Спасителя.
<ref name="к46"><sup>46</sup>&nbsp;Цитата из направленного против латинян сочинения Иосифа Брения (Вриенния), византийского богослова конца XIV — начала XV в., решительного противника унии с Римом.</ref>Цитата из направленного против латинян сочинения Иосифа Брения (Вриенния), византийского богослова конца XIV — начала XV в., решительного противника унии с Римом.
<ref name="к47"><sup>47</sup>&nbsp;Ираклий (Гераклий) (535—641) — византийский император, разгромивший персов в 627—628 гг. По легенде, одним из условий мирного договора с персами было возвращение ими ранее захваченной религиозной реликвии — «креста Господня». В 631 г. Гераклий вернул этот крест в Иерусалим, перенеся его на Голгофу на собственных плечах. Здесь император сложил свою царскую порфиру и венец, а крест был «воздвигнут» в церкви Св. гроба. Это событие церковь вспоминает 14(27) сентября в праздник Воздвижения.</ref>Ираклий (Гераклий) (535—641) — византийский император, разгромивший персов в 627—628 гг. По легенде, одним из условий мирного договора с персами было возвращение ими ранее захваченной религиозной реликвии — «креста Господня». В 631 г. Гераклий вернул этот крест в Иерусалим, перенеся его на Голгофу на собственных плечах. Здесь император сложил свою царскую порфиру и венец, а крест был «воздвигнут» в церкви Св. гроба. Это событие церковь вспоминает 14(27) сентября в праздник Воздвижения.
<ref name="к48"><sup>48</sup>&nbsp;Цитата из «Жития» Андрея Юродивого, жившего в Византии в конце IX — в начале X в. Житие составлено его современником Никифором. Славянский перевод жития часто встречается в рукописях XI — начала XII в. и вплоть до XVII в. пользуется известностью. На основании этого жития около XII в. был установлен церковный праздник Покрова Богородицы.</ref>Цитата из «Жития» Андрея Юродивого, жившего в Византии в конце IX — в начале X в. Житие составлено его современником Никифором. Славянский перевод жития часто встречается в рукописях XI — начала XII в. и вплоть до XVII в. пользуется известностью. На основании этого жития около XII в. был установлен церковный праздник Покрова Богородицы.
<ref name="к49"><sup>49</sup>&nbsp;Эбиониты, или назареи, — секта иудействующих христиан II — III вв., державшихся еврейских религиозных обрядов, из новозаветного канона признававших лишь Евангелие от Матфея и Откровение Иоанна. В VII в. были поглощены исламом.</ref>Эбиониты, или назареи, — секта иудействующих христиан II — III вв., державшихся еврейских религиозных обрядов, из новозаветного канона признававших лишь Евангелие от Матфея и Откровение Иоанна. В VII в. были поглощены исламом.
<ref name="к50"><sup>50</sup>&nbsp;На иконоборчество — движение в христианстве против почитания св. мощей, икон, оказало влияние учение монофизитов и в известной степени манихейство (основатель — полумистический Мани, Манент, III в.), дуалистическое религиозное учение, признававшее зло и добро самостоятельными и неуничтожимыми началами. Евангельский Христос считался в манихействе лже-Христом. На VII Вселенском соборе в Никее в 787 г. иконоборчество было осуждено.</ref>На иконоборчество — движение в христианстве против почитания св. мощей, икон, оказало влияние учение монофизитов и в известной степени манихейство (основатель — полумистический Мани, Манент, III в.), дуалистическое религиозное учение, признававшее зло и добро самостоятельными и неуничтожимыми началами. Евангельский Христос считался в манихействе лже-Христом. На VII Вселенском соборе в Никее в 787 г. иконоборчество было осуждено.
<ref name="к51"><sup>51</sup>&nbsp;Цезарь Варда (Кесарь Варда) — дядя императора Михаила III, фактический правитель Византии с 856 по 865 г.</ref>Цезарь Варда (Кесарь Варда) — дядя императора Михаила III, фактический правитель Византии с 856 по 865 г.
<ref name="к52"><sup>52</sup>&nbsp;Константин Багрянородный (905—959), правил с 913 г. Представитель македонской династии византийских императоров (царствовавшей с 867 по 1056 г.). Получил известность как организатор изданий многочисленных компилятивных сборников наподобие энциклопедий. Под латинским разгромом Федоров разумеет завоевание Константинополя крестоносцами в 1204 г. Восстановление империи Палеологов относится к 1261 г.</ref>Константин Багрянородный (905—959), правил с 913 г. Представитель македонской династии византийских императоров (царствовавшей с 867 по 1056 г.). Получил известность как организатор изданий многочисленных компилятивных сборников наподобие энциклопедий. Под латинским разгромом Федоров разумеет завоевание Константинополя крестоносцами в 1204 г. Восстановление империи Палеологов относится к 1261 г.
<ref name="к53"><sup>53</sup>&nbsp;Эллен — мифический родоначальник эллинского племени (впервые появляется у Гесиода). Его брат, Амфиктион, считался основоположником фермопильско-дельфийской амфиктионии, религиозно-политического союза племен, соединенного общей святыней (оракулом Аполлона в Дельфах), общей казной, общей молитвой. Амфиктионии также организовывали пифийские религиозные праздники с гимнастическими и музыкальными состязаниями, оказывали влияние на межплеменные и международные отношения.</ref>Эллен — мифический родоначальник эллинского племени (впервые появляется у Гесиода). Его брат, Амфиктион, считался основоположником фермопильско-дельфийской амфиктионии, религиозно-политического союза племен, соединенного общей святыней (оракулом Аполлона в Дельфах), общей казной, общей молитвой. Амфиктионии также организовывали пифийские религиозные праздники с гимнастическими и музыкальными состязаниями, оказывали влияние на межплеменные и международные отношения.
<ref name="к54"><sup>54</sup>&nbsp;Лесхе — роскошная галерея при Дельфийском храме, украшенная росписями и скульптурами, предназначенная для собрания и бесед граждан. Описана Павсанием, путешественником и писателем II в. в сочинении «Описание Эллады» в 10 книгах, древнейшем образце путеводителя (рус. пер. Янчевского. СПб., 1887—1889).</ref>Лесхе — роскошная галерея при Дельфийском храме, украшенная росписями и скульптурами, предназначенная для собрания и бесед граждан. Описана Павсанием, путешественником и писателем II в. в сочинении «Описание Эллады» в 10 книгах, древнейшем образце путеводителя (рус. пер. Янчевского. СПб., 1887—1889).
<ref name="к55"><sup>55</sup>&nbsp;Филипп II, царь Македонии в 359—336 гг. до н. э., отец Александра Македонского, предпринял все шаги для принятия Македонии в 346 г. до н. э. в имевшую большой вес дельфийскую амфиктионию (вместо исключенной из нее Фокеи), а затем подчинил амфиктионию македонскому влиянию. В 338 г. в результате успешной политики Филиппа II гегемония Македонии над Грецией прочно установилась.</ref>Филипп II, царь Македонии в 359—336 гг. до н. э., отец Александра Македонского, предпринял все шаги для принятия Македонии в 346 г. до н. э. в имевшую большой вес дельфийскую амфиктионию (вместо исключенной из нее Фокеи), а затем подчинил амфиктионию македонскому влиянию. В 338 г. в результате успешной политики Филиппа II гегемония Македонии над Грецией прочно установилась.
<ref name="к56"><sup>56</sup>&nbsp;Ифит — царь Элиды (IX в. до н. э.), считается основателем общегреческих олимпийских игр, во время которых устанавливалось священное перемирие.</ref>Ифит — царь Элиды (IX в. до н. э.), считается основателем общегреческих олимпийских игр, во время которых устанавливалось священное перемирие.
<ref name="к57"><sup>57</sup>&nbsp; «Против Цельза», — пространное апологетическое сочинение Оригена (см. выше примеч. 18), в котором он последовательно опровергал доводы против христианского учения, собранные в произведении «Истинные слова» (ок. 150 г.) философа-эклектика II в. Цельса, усвоившего идеи платонизма. Само сочинение Цельса не дошло до нас, но фактически полностью воспроизведено у Оригена. В этом смысле Федоров и пишет, что в Оригене … сохранился Цельз.</ref> «Против Цельза», — пространное апологетическое сочинение Оригена (см. выше примеч. 18), в котором он последовательно опровергал доводы против христианского учения, собранные в произведении «Истинные слова» (ок. 150 г.) философа-эклектика II в. Цельса, усвоившего идеи платонизма. Само сочинение Цельса не дошло до нас, но фактически полностью воспроизведено у Оригена. В этом смысле Федоров и пишет, что в Оригене … сохранился Цельз.
<ref name="к58"><sup>58</sup>&nbsp;Физиолог — сборники рассказов о природе и животных, сопровождаемых различными символическими толкованиями (возникли во II — III вв. в Александрии). Известен «Древнерусский Физиолог» (в списках XV в.). Бестиарии (зверинцы) — средневековые сборники, содержавшие описания животных, в том числе сказочно-легендарных. Известны в русской литературе XVII в. Образы «Физиолога» и «Бестиария» отразились в иконописи, книжной орнаментике, древнерусской литературе.</ref>Физиолог — сборники рассказов о природе и животных, сопровождаемых различными символическими толкованиями (возникли во II — III вв. в Александрии). Известен «Древнерусский Физиолог» (в списках XV в.). Бестиарии (зверинцы) — средневековые сборники, содержавшие описания животных, в том числе сказочно-легендарных. Известны в русской литературе XVII в. Образы «Физиолога» и «Бестиария» отразились в иконописи, книжной орнаментике, древнерусской литературе.
<ref name="к59"><sup>59</sup>&nbsp;Кришна — божество индуизма, воплощение бога Вишну, мудрец, воин, поражавший демонов. О нем создано множество легенд. Интерес к этим легендам в Европе был вызван сходством некоторых из них с евангельскими эпизодами детства Христа. Немецкий санскритолог Вебер (сер. XIX в.) объяснил это сходство влиянием христианства на индуизм, что оспаривалось другими учеными. Случай обратного влияния Востока, точнее буддизма, на христианские легенды бесспорен. Речь идет о сказании о Варлааме и Иоасафе, (первоначальная греческая версия относится к VII — VIII вв.), христианизированном житии Будды, широко распространенном в средние века, в том числе и на Руси. Отличалось особенно восторженным прославлением идеала иноческой, отшельнической жизни.</ref>Кришна — божество индуизма, воплощение бога Вишну, мудрец, воин, поражавший демонов. О нем создано множество легенд. Интерес к этим легендам в Европе был вызван сходством некоторых из них с евангельскими эпизодами детства Христа. Немецкий санскритолог Вебер (сер. XIX в.) объяснил это сходство влиянием христианства на индуизм, что оспаривалось другими учеными. Случай обратного влияния Востока, точнее буддизма, на христианские легенды бесспорен. Речь идет о сказании о Варлааме и Иоасафе, (первоначальная греческая версия относится к VII — VIII вв.), христианизированном житии Будды, широко распространенном в средние века, в том числе и на Руси. Отличалось особенно восторженным прославлением идеала иноческой, отшельнической жизни.
<ref name="к60"><sup>60</sup>&nbsp;Минея — церковная книга, излагающая службы святым и праздникам на каждый день года с описанием жизни святых; разделяется на 12 томов по числу месяцев. В отличие от такой служебной Минеи, существуют еще и Четьи-Минеи, содержащие поучения, молитвы и жития святых. Именно к такому роду миней и относились так называемые Макарьевские Минеи — см. примеч. 52 к II ч. «Записки».</ref>Минея — церковная книга, излагающая службы святым и праздникам на каждый день года с описанием жизни святых; разделяется на 12 томов по числу месяцев. В отличие от такой служебной Минеи, существуют еще и Четьи-Минеи, содержащие поучения, молитвы и жития святых. Именно к такому роду миней и относились так называемые Макарьевские Минеи — см. примеч. 52 к II ч. «Записки».
<ref name="к61"><sup>61</sup>&nbsp;При византийской императрице Феодоре (пер пол. IX в.) в 842 г. состоялся собор, утвердивший все определения VII Вселенского собора (787 г.), осудившего иконоборцев. Был учрежден и впервые проведен (19 февраля) чин вечной памяти ревнителей православия и анафематствования еретикам, который с тех пор начал производиться в православной церкви в так называемую «неделю православия», первое воскресенье Великого поста.</ref>При византийской императрице Феодоре (пер пол. IX в.) в 842 г. состоялся собор, утвердивший все определения VII Вселенского собора (787 г.), осудившего иконоборцев. Был учрежден и впервые проведен (19 февраля) чин вечной памяти ревнителей православия и анафематствования еретикам, который с тех пор начал производиться в православной церкви в так называемую «неделю православия», первое воскресенье Великого поста.
<ref name="к62"><sup>62</sup>&nbsp;Федоров имеет в виду одно из положений устава иезуитов, ордена римско-католической церкви, учрежденного в 1537 г. Устав был впервые обнародован в 1757 г. в Праге («Corpus institorum Societatis Jesu»). Генерал — пожизненно избираемый глава ордена («черный папа»), держатель абсолютной власти в нем.</ref>Федоров имеет в виду одно из положений устава иезуитов, ордена римско-католической церкви, учрежденного в 1537 г. Устав был впервые обнародован в 1757 г. в Праге («Corpus institorum Societatis Jesu»). Генерал — пожизненно избираемый глава ордена («черный папа»), держатель абсолютной власти в нем.
<ref name="к63"><sup>63</sup>&nbsp;Агапы — в раннехристианских общинах так называлось соединение Евхаристии с общей вечерней трапезой (в подражание Тайной Вечере Христа). Эти «вечери любви» одушевлялись идеей двойного общения: с Богом и братского, друг с другом. С принятием христианства в качестве государственной религии и установлением открытого богослужения потеряли свое значение. В IV в. запрещались поместными соборами.</ref>Агапы — в раннехристианских общинах так называлось соединение Евхаристии с общей вечерней трапезой (в подражание Тайной Вечере Христа). Эти «вечери любви» одушевлялись идеей двойного общения: с Богом и братского, друг с другом. С принятием христианства в качестве государственной религии и установлением открытого богослужения потеряли свое значение. В IV в. запрещались поместными соборами.
<ref name="к64"><sup>64</sup>&nbsp;Имеются в виду эпизоды из жития мученицы Христины и Карпа, одного из 70 апостолов, спутника Павла в его апостольском путешествии (некоторые агиологи различают двух Карпов и упоминаемого в данном контексте считают не апостолом, а пресвитером критским). Федорову здесь важно подчеркнуть мотив прощения грешников, всеобщего спасения, живший в христианском предании.</ref>Имеются в виду эпизоды из жития мученицы Христины и Карпа, одного из 70 апостолов, спутника Павла в его апостольском путешествии (некоторые агиологи различают двух Карпов и упоминаемого в данном контексте считают не апостолом, а пресвитером критским). Федорову здесь важно подчеркнуть мотив прощения грешников, всеобщего спасения, живший в христианском предании.
<ref name="к65"><sup>65</sup>&nbsp;Французский философ, известный историк религии Э. Ренан в своей работе «Философские диалоги и отрывки» (1876) высказал подобную идею: «Итак, я вызываю иногда ужасную мечту —мечту о том, что авторитет сможет прекрасно когда-нибудь иметь в своем распоряжении ад, но не ад средневековья, в существовании которого нельзя было бы убедиться, но ад настоящий» (Э. Ренан. Собр. соч., т. 5. Киев, 1902, с. 162). В том идеале аристократического устройства общества, который рисует Ренан, действительно сильны католические мотивы, но в секуляризованном виде. «Научный», «усовершенствованный» ад поступает в распоряжение «аристократии ума», «непогрешимого папства» для того, чтобы держать массу в абсолютном повиновении.</ref>Французский философ, известный историк религии Э. Ренан в своей работе «Философские диалоги и отрывки» (1876) высказал подобную идею: «Итак, я вызываю иногда ужасную мечту —мечту о том, что авторитет сможет прекрасно когда-нибудь иметь в своем распоряжении ад, но не ад средневековья, в существовании которого нельзя было бы убедиться, но ад настоящий» (Э. Ренан. Собр. соч., т. 5. Киев, 1902, с. 162). В том идеале аристократического устройства общества, который рисует Ренан, действительно сильны католические мотивы, но в секуляризованном виде. «Научный», «усовершенствованный» ад поступает в распоряжение «аристократии ума», «непогрешимого папства» для того, чтобы держать массу в абсолютном повиновении.
<ref name="к66"><sup>66</sup>&nbsp;См. выше примеч. 47.</ref>См. выше примеч. 47.
<ref name="к67"><sup>67</sup>&nbsp;События, о которых упоминает Федоров, были вызваны обострившимися к концу XI — XII в. противоречиями между Византией и Западом, в том числе религиозными. Папство стремилось к подчинению «греков» римской курии, добиваясь влияния на правящую верхушку империи. Привилегированное положение «латынян» при Мануиле Комнине (царствовал до 1180 г.) и его непосредственных преемниках, вызывало сильное недовольство народа и было использовано различными группировками в борьбе за власть. Так, в 1182 г. в Константинополе было спровоцировано избиение латинян, в котором пострадали прежде всего привилегированные воины, итальянские купцы, после чего и последовала ответная «мера».</ref>События, о которых упоминает Федоров, были вызваны обострившимися к концу XI — XII в. противоречиями между Византией и Западом, в том числе религиозными. Папство стремилось к подчинению «греков» римской курии, добиваясь влияния на правящую верхушку империи. Привилегированное положение «латынян» при Мануиле Комнине (царствовал до 1180 г.) и его непосредственных преемниках, вызывало сильное недовольство народа и было использовано различными группировками в борьбе за власть. Так, в 1182 г. в Константинополе было спровоцировано избиение латинян, в котором пострадали прежде всего привилегированные воины, итальянские купцы, после чего и последовала ответная «мера».
<ref name="к68"><sup>68</sup>&nbsp;См. примеч. 32 к II ч. «Записки».</ref>См. примеч. 32 к II ч. «Записки».
<ref name="к69"><sup>69</sup>&nbsp;Федоров ссылается на монгольскую летопись XVII в., принадлежащую ламе Лубсану Данзану. В ней приведены предания и рассказы о Чингисхане (ок. 1155—1227), основателе первого единого монгольского государства, известного полководца и завоевателя. В «Алтан Толбчи» использовались буддийские легенды (в XVI—XVII вв. монголы приняли ламаизм, северную ветвь буддизма): Чингисхан представал «хубилганом», т. е. перерождением святого, бодисатвы. При жизни Чингисхана высшим правовым и «религиозным» авторитетом пользовался свод постановлений, обнародованный им при избрании его великим ханом в 1206 г. (так называемая Великая Яса). Текст ее не сохранился, известны лишь фрагменты по более поздним историческим источникам.</ref>Федоров ссылается на монгольскую летопись XVII в., принадлежащую ламе Лубсану Данзану. В ней приведены предания и рассказы о Чингисхане (ок. 1155—1227), основателе первого единого монгольского государства, известного полководца и завоевателя. В «Алтан Толбчи» использовались буддийские легенды (в XVI—XVII вв. монголы приняли ламаизм, северную ветвь буддизма): Чингисхан представал «хубилганом», т. е. перерождением святого, бодисатвы. При жизни Чингисхана высшим правовым и «религиозным» авторитетом пользовался свод постановлений, обнародованный им при избрании его великим ханом в 1206 г. (так называемая Великая Яса). Текст ее не сохранился, известны лишь фрагменты по более поздним историческим источникам.
<ref name="к70"><sup>70</sup>&nbsp;Мизовизантизм — ненависть к византизму.</ref>Мизовизантизм — ненависть к византизму.
<ref name="к71"><sup>71</sup>&nbsp;Это признание Мартина Лютера (1483—1546), основателя немецкого протестантизма, было сделано им за год до смерти. Источником цитаты Федорову могли служить «Mémoires de Luther, écrits par lui même, traduit et mis en ordre par M. Michelet» («Мемуары Лютера, написанные им самим, переведенные и упорядоченные М. Мишле»). См.: Oevres de Michelet, v. 2, P., 1840, p. 129. Жюль Мишле французский историк XIX в. романтического направления, страстный борец против католицизма.</ref>Это признание Мартина Лютера (1483—1546), основателя немецкого протестантизма, было сделано им за год до смерти. Источником цитаты Федорову могли служить «Mémoires de Luther, écrits par lui même, traduit et mis en ordre par M. Michelet» («Мемуары Лютера, написанные им самим, переведенные и упорядоченные М. Мишле»). См.: Oevres de Michelet, v. 2, P., 1840, p. 129. Жюль Мишле французский историк XIX в. романтического направления, страстный борец против католицизма.
<ref name="к72"><sup>72</sup>&nbsp;Альбукерк (Альфонсу д’Альбукерки) (1453—1515) — португальский мореплаватель и завоеватель, вице-король Индии, в последние годы жизни активно боролся против соперничества Египта в торговле с Азией. С его именем связан период могущества португальской колониальной империи. Открытие Васко да Гамой морского пути в Индию (1498) положило начало португальской экспансии в Вост. Африку, Индию и Юго-Вост. Азию. С 1500 г. в сферу португальского владычества вошла и Бразилия. Португальская колониальная империя была слабой и в 1581 г. была завоевана Испанией (до 1640 г.). В XVII в. колониальное могущество Португалии было окончательно сломлено соединенными силами голландцев, англичан и французов.</ref>Альбукерк (Альфонсу д’Альбукерки) (1453—1515) — португальский мореплаватель и завоеватель, вице-король Индии, в последние годы жизни активно боролся против соперничества Египта в торговле с Азией. С его именем связан период могущества португальской колониальной империи. Открытие Васко да Гамой морского пути в Индию (1498) положило начало португальской экспансии в Вост. Африку, Индию и Юго-Вост. Азию. С 1500 г. в сферу португальского владычества вошла и Бразилия. Португальская колониальная империя была слабой и в 1581 г. была завоевана Испанией (до 1640 г.). В XVII в. колониальное могущество Португалии было окончательно сломлено соединенными силами голландцев, англичан и французов.
<ref name="к73"><sup>73</sup>&nbsp;Речь идет о крупном морском сражении, состоявшемся 7 октября 1571 г. вблизи города Лепанто на северном берегу Коринфского залива между турецким и испано-венецианским флотом.</ref>Речь идет о крупном морском сражении, состоявшемся 7 октября 1571 г. вблизи города Лепанто на северном берегу Коринфского залива между турецким и испано-венецианским флотом.
<ref name="к74"><sup>74</sup>&nbsp;Этьен Франсуа Шуазель (1719—1785) — военно-морской министр Франции, завоеватель Корсики как этапа на пути к Египту, предмету давних вожделений Франции. Известно, что Готфрид Вильгельм Лейбниц еще в 70‑х гг. XVII в. подал Людовику XIV доклад, в котором для подрыва голландского влияния на Востоке советовал королю завоевать Египет, что удалось осуществить генералу Наполеону Бонапарту в последний год Директории, в 1798 г., когда в качестве главного врага Франции Голландию сменила Англия. Египетскому походу предшествовала не только военная, но и дипломатическая подготовка, связанная с деятельностью министра иностранных дел Шарля Мориса Талейрана, которого Федоров называет ниже «первым дипломатом Европы».</ref>Этьен Франсуа Шуазель (1719—1785) — военно-морской министр Франции, завоеватель Корсики как этапа на пути к Египту, предмету давних вожделений Франции. Известно, что Готфрид Вильгельм Лейбниц еще в 70‑х гг. XVII в. подал Людовику XIV доклад, в котором для подрыва голландского влияния на Востоке советовал королю завоевать Египет, что удалось осуществить генералу Наполеону Бонапарту в последний год Директории, в 1798 г., когда в качестве главного врага Франции Голландию сменила Англия. Египетскому походу предшествовала не только военная, но и дипломатическая подготовка, связанная с деятельностью министра иностранных дел Шарля Мориса Талейрана, которого Федоров называет ниже «первым дипломатом Европы».
<ref name="к75"><sup>75</sup>&nbsp;Одно из небольших сочинений французского политического деятеля и писателя Жана Сиффрена Мори (1746—1818), известного своими проповедями в жанре «похвальных слов» и «надгробных речей».</ref>Одно из небольших сочинений французского политического деятеля и писателя Жана Сиффрена Мори (1746—1818), известного своими проповедями в жанре «похвальных слов» и «надгробных речей».
<ref name="к76"><sup>76</sup>&nbsp;Обеды, ужины (франц.).</ref>Обеды, ужины (франц.).
<ref name="к77"><sup>77</sup>&nbsp;Слова Иисуса Христа, сказанные им на вечере в Вифании: «ибо нищих всегда имеете с собою, а Меня не всегда» (Иоан. 12:8). См. также примеч. 61 к II ч. «Записки».</ref>Слова Иисуса Христа, сказанные им на вечере в Вифании: «ибо нищих всегда имеете с собою, а Меня не всегда» (Иоан. 12:8). См. также примеч. 61 к II ч. «Записки».
<ref name="к78"><sup>78</sup>&nbsp;Федоров, вероятно, имеет в виду два периода Великой французской революции 1789—1794 гг.: первый — от падения Бастилии (14 июля 1789 г.) до свержения монархии и образования конвента в апреле 1793 г. (в этот период во Франции была установлена конституционная монархия) и второй — период конвента и якобинской диктатуры, продолжавшийся до переворота 27 июля 1794 г. (9 термидора): в это время была принята конституция, изданы декреты о полном уничтожении феодальных прав и привилегий, о конфискации и разделе имущества феодалов и т. д.</ref>Федоров, вероятно, имеет в виду два периода Великой французской революции 1789—1794 гг.: первый — от падения Бастилии (14 июля 1789 г.) до свержения монархии и образования конвента в апреле 1793 г. (в этот период во Франции была установлена конституционная монархия) и второй — период конвента и якобинской диктатуры, продолжавшийся до переворота 27 июля 1794 г. (9 термидора): в это время была принята конституция, изданы декреты о полном уничтожении феодальных прав и привилегий, о конфискации и разделе имущества феодалов и т. д.
<ref name="к79"><sup>79</sup>&nbsp;Ричард Ченслер — английский мореплаватель, положивший в сер. XVI в. начало торговым отношениям между Англией и Россией. Через его посредничество англичане получили от Иоанна Грозного (в 1555 г.) грамоту о свободной и беспошлинной торговле по всем городам России.</ref>Ричард Ченслер — английский мореплаватель, положивший в сер. XVI в. начало торговым отношениям между Англией и Россией. Через его посредничество англичане получили от Иоанна Грозного (в 1555 г.) грамоту о свободной и беспошлинной торговле по всем городам России.
<ref name="к80"><sup>80</sup>&nbsp;Федоров здесь касается некоторых вех борьбы России и Европы с Турцией в XVI в. Донские казаки в течение XVI и XVII вв. вели упорную борьбу с турками, татарами, ногайцами и калмыками и тем прикрывали южные и юго-восточные границы России. Совершали они и набеги на берега Крыма и Малой Азии, а иногда — и на европейское побережье Турции. Так, в 1637 г. они смелым и внезапным нападением захватили турецко-татарскую крепость Азов и удерживали его до 1642 г. включительно («азовское сидение»), когда царь Михаил Федорович Романов, в связи с тяжелым положением в стране, приказал им по решению специального Земского Собора 1642 г. покинуть город. Под сборным корпусом из немцев, венгров и, главным образом, славян Федоров разумеет антитурецкую коалицию (Австрия, Польша, Венеция, с 1686 г. и Россия), действовавшую в период австро-турецкой войны 1683—1699 гг. и нанесшую поражение Османской империи.</ref>Федоров здесь касается некоторых вех борьбы России и Европы с Турцией в XVI в. Донские казаки в течение XVI и XVII вв. вели упорную борьбу с турками, татарами, ногайцами и калмыками и тем прикрывали южные и юго-восточные границы России. Совершали они и набеги на берега Крыма и Малой Азии, а иногда — и на европейское побережье Турции. Так, в 1637 г. они смелым и внезапным нападением захватили турецко-татарскую крепость Азов и удерживали его до 1642 г. включительно («азовское сидение»), когда царь Михаил Федорович Романов, в связи с тяжелым положением в стране, приказал им по решению специального Земского Собора 1642 г. покинуть город. Под сборным корпусом из немцев, венгров и, главным образом, славян Федоров разумеет антитурецкую коалицию (Австрия, Польша, Венеция, с 1686 г. и Россия), действовавшую в период австро-турецкой войны 1683—1699 гг. и нанесшую поражение Османской империи.
<ref name="к81"><sup>81</sup>&nbsp;Прутский поход — боевые действия русской армии под командованием Петра I в 1711 г. в рамках русско-турецкой войны 1710—1713 гг.</ref>Прутский поход — боевые действия русской армии под командованием Петра I в 1711 г. в рамках русско-турецкой войны 1710—1713 гг.
<ref name="к82"><sup>82</sup>&nbsp;Сулейман Великий (Великолепный) (1495—1566) — турецкий султан (с 1520 г.). Благодаря его завоеваниям Османская империя достигла наибольшего могущества. Отличился широким размахом строительства дворцов, мечетей, крепостей. Эту сторону его деятельности подчеркивал немецкий ориенталист первой половины XIX в. Жозеф фон Гаммер-Пургшталь в своем исследовании «Geschichte des Osmanischen Reiches». Bd. 1—4, Pesth, Hartleben, 1840 («История Османской империи»).</ref>Сулейман Великий (Великолепный) (1495—1566) — турецкий султан (с 1520 г.). Благодаря его завоеваниям Османская империя достигла наибольшего могущества. Отличился широким размахом строительства дворцов, мечетей, крепостей. Эту сторону его деятельности подчеркивал немецкий ориенталист первой половины XIX в. Жозеф фон Гаммер-Пургшталь в своем исследовании «Geschichte des Osmanischen Reiches». Bd. 1—4, Pesth, Hartleben, 1840 («История Османской империи»).
<ref name="к83"><sup>83</sup>&nbsp;Федоров отмечает основные вехи в истории взаимоотношений между греко-восточной церковью (признанной турецким правительством политической главою всего православного населения Оттоманской империи) и протестантами. В этих отношениях отражались не только интересы религиозной политики в отношении католической церкви, но и стремление протестантских государств Европы к влиянию на Турцию. Эти сношения начинаются при патриархе Иосифе (Иоасафе, 1555—1565 г.), которому Филипп Меланхтон (1497—1560), известный теоретик и вождь лютеранства, посылает греческий текст протестантского вероучения, так называемое Аугсбургское исповедание. Через несколько лет протестантские богословы во главе с М. Крузием, профессором греческого языка и словесности, устанавливают контакты с патриархом Иеремией II, ознаменовавшиеся посольствами в Константинополь и перепиской по вопросам догматики. В начале XVII в. при патриархе Кирилле Лукарисе отчетливо проявилось стремление к сближению с протестантами. Сильное влияние на патриарха, в частности, приобретает голландский посланник Корнелий Гаген. Пять раз Кирилл Лукарис смещался с патриаршего престола и восстанавливался благодаря поддержке представителей протестантских держав — Англии, Швеции и Голландии. В западном религиоведении Лукарис считается сторонником протестантских воззрений. Ему приписывается «Исповедание веры» кальвинистского характера, впервые появившееся в Женеве в 1629 г. и ставшее причиной немалых споров и смут в восточной церкви.</ref>Федоров отмечает основные вехи в истории взаимоотношений между греко-восточной церковью (признанной турецким правительством политической главою всего православного населения Оттоманской империи) и протестантами. В этих отношениях отражались не только интересы религиозной политики в отношении католической церкви, но и стремление протестантских государств Европы к влиянию на Турцию. Эти сношения начинаются при патриархе Иосифе (Иоасафе, 1555—1565 г.), которому Филипп Меланхтон (1497—1560), известный теоретик и вождь лютеранства, посылает греческий текст протестантского вероучения, так называемое Аугсбургское исповедание. Через несколько лет протестантские богословы во главе с М. Крузием, профессором греческого языка и словесности, устанавливают контакты с патриархом Иеремией II, ознаменовавшиеся посольствами в Константинополь и перепиской по вопросам догматики. В начале XVII в. при патриархе Кирилле Лукарисе отчетливо проявилось стремление к сближению с протестантами. Сильное влияние на патриарха, в частности, приобретает голландский посланник Корнелий Гаген. Пять раз Кирилл Лукарис смещался с патриаршего престола и восстанавливался благодаря поддержке представителей протестантских держав — Англии, Швеции и Голландии. В западном религиоведении Лукарис считается сторонником протестантских воззрений. Ему приписывается «Исповедание веры» кальвинистского характера, впервые появившееся в Женеве в 1629 г. и ставшее причиной немалых споров и смут в восточной церкви.
<ref name="к84"><sup>84</sup>&nbsp;Стефан Яворский (1658—1722) — церковный деятель и писатель, в 1700—1721 гг. местоблюститель патриаршего престола. Прекрасный знаток католического богословия (учился в высших католических школах во Львове и Люблине), провел реформу Московской академии, в своих сочинениях («Камень веры») резко выступил против протестантизма, защищал принцип главенства церкви против Петра I и его сподвижника, писателя и епископа Феофана Прокоповича (1681—1736), поддерживавшего политику царя на подчинение духовной власти — власти светской, церкви — государству, выступавшего за новую европейскую науку (Бэкон, Декарт) и близкого к убеждениям протестантских богословов.</ref>Стефан Яворский (1658—1722) — церковный деятель и писатель, в 1700—1721 гг. местоблюститель патриаршего престола. Прекрасный знаток католического богословия (учился в высших католических школах во Львове и Люблине), провел реформу Московской академии, в своих сочинениях («Камень веры») резко выступил против протестантизма, защищал принцип главенства церкви против Петра I и его сподвижника, писателя и епископа Феофана Прокоповича (1681—1736), поддерживавшего политику царя на подчинение духовной власти — власти светской, церкви — государству, выступавшего за новую европейскую науку (Бэкон, Декарт) и близкого к убеждениям протестантских богословов.
<ref name="к85"><sup>85</sup>&nbsp;На зарождавшийся в начале VII в. в Аравии ислам наибольшее влияние оказало иудейство и христианство монофизитского и несторианского толка. Под иудаистическими чертами ислама Федоров имел в виду следующие: трансцендентное единобожие, отсутствие идеала богочеловека, реального моста между посюсторонним, природным миром и потусторонней реальностью Бога, идея исключительности своей веры, враждебное отношение к «чужим», к «неверным», неприятие христианской морали любви к врагам, чувственно-природные формы и образы идеала конечного счастья, правда, в иудаизме часто осуществляющегося почти в земном декоре царства Мессии, а у мусульман более четко в потусторонней, посмертно-воскрешенной реальности рая.</ref>На зарождавшийся в начале VII в. в Аравии ислам наибольшее влияние оказало иудейство и христианство монофизитского и несторианского толка. Под иудаистическими чертами ислама Федоров имел в виду следующие: трансцендентное единобожие, отсутствие идеала богочеловека, реального моста между посюсторонним, природным миром и потусторонней реальностью Бога, идея исключительности своей веры, враждебное отношение к «чужим», к «неверным», неприятие христианской морали любви к врагам, чувственно-природные формы и образы идеала конечного счастья, правда, в иудаизме часто осуществляющегося почти в земном декоре царства Мессии, а у мусульман более четко в потусторонней, посмертно-воскрешенной реальности рая.
<ref name="к86"><sup>86</sup>&nbsp;Карл V (1500—1558) из династии Габсбургов был избран императором в 1519 г. В своей политике стремился к созданию «всемирной христианской монархии» под знаменем воинствующего католицизма. Вел войны с Османской империей, во главе которой стоял в то время Сулейман Великий (см. выше примеч. 82).</ref>Карл V (1500—1558) из династии Габсбургов был избран императором в 1519 г. В своей политике стремился к созданию «всемирной христианской монархии» под знаменем воинствующего католицизма. Вел войны с Османской империей, во главе которой стоял в то время Сулейман Великий (см. выше примеч. 82).
<ref name="к87"><sup>87</sup>&nbsp;Федоров цитирует отрывок из предсказаний «цвикаусских пророков» — одного из самых радикальных сектантских течений в немецкой реформации (идеи «пророков» разделял Т. Мюнстер, вождь крестьянской войны 1524—1526 гг.). Религиозное учение суконщика из Цвикау Шторха и его друга Штюбнера отрицало частную собственность, требовало раздела богатств, установления абсолютного равенства; было проникнуто напряженным ожиданием «конца света», хилиастическими чаяниями.</ref>Федоров цитирует отрывок из предсказаний «цвикаусских пророков» — одного из самых радикальных сектантских течений в немецкой реформации (идеи «пророков» разделял Т. Мюнстер, вождь крестьянской войны 1524—1526 гг.). Религиозное учение суконщика из Цвикау Шторха и его друга Штюбнера отрицало частную собственность, требовало раздела богатств, установления абсолютного равенства; было проникнуто напряженным ожиданием «конца света», хилиастическими чаяниями.
<ref name="к88"><sup>88</sup>&nbsp;Филипп II (1527—1598) — испанский король, сын и наследник Карла V. Вслед за отцом проводил в Европе активную антитурецкую и антипротестантскую политику. В 1554 г. женился на английской королеве Марии Тюдор (годы правления: 1553—1558), которая под его влиянием проводила активную политику восстановления в стране католицизма. После ее смерти на престол вступила протестантка Елизавета I (1558—1603). По ее инициативе был фактически образован тройственный союз против Испании (Англия, Голландия, Франция). Что касается Голландии, то она освободилась от власти Испании, под которую подпала в 1556 г., в результате нидерландской революции 1568—1609 гг. и войн с Испанией, продолжавшихся до 1648 г., когда Вестфальский мир дал независимости республики международные гарантии.</ref>Филипп II (1527—1598) — испанский король, сын и наследник Карла V. Вслед за отцом проводил в Европе активную антитурецкую и антипротестантскую политику. В 1554 г. женился на английской королеве Марии Тюдор (годы правления: 1553—1558), которая под его влиянием проводила активную политику восстановления в стране католицизма. После ее смерти на престол вступила протестантка Елизавета I (1558—1603). По ее инициативе был фактически образован тройственный союз против Испании (Англия, Голландия, Франция). Что касается Голландии, то она освободилась от власти Испании, под которую подпала в 1556 г., в результате нидерландской революции 1568—1609 гг. и войн с Испанией, продолжавшихся до 1648 г., когда Вестфальский мир дал независимости республики международные гарантии.
<ref name="к89"><sup>89</sup>&nbsp;Карловицкий мир был заключен на международном конгрессе 1698 г. в местечке Карловицы между «Священной лигой» (Австрия, Россия, Венеция, Польша) и потерпевшей ряд поражений Турцией. Уже на предварительных переговорах в Вене в сентябре 1698 г. обозначились противоречия между союзниками, а в 1701 г. после смерти последнего испанского Габсбурга Карла II между Францией, Англией, Австрией и др. державами развернулась борьба за испанский престол и обширные испанские владения. Борьба за австрийское наследство Габсбургов велась в 1740—1748 гг. антиавстрийской коалицией (Франция, Бавария, Испания и Пруссия) и закончилась присоединением к Пруссии Силезии и потерей Австрией части итальянских владений.</ref>Карловицкий мир был заключен на международном конгрессе 1698 г. в местечке Карловицы между «Священной лигой» (Австрия, Россия, Венеция, Польша) и потерпевшей ряд поражений Турцией. Уже на предварительных переговорах в Вене в сентябре 1698 г. обозначились противоречия между союзниками, а в 1701 г. после смерти последнего испанского Габсбурга Карла II между Францией, Англией, Австрией и др. державами развернулась борьба за испанский престол и обширные испанские владения. Борьба за австрийское наследство Габсбургов велась в 1740—1748 гг. антиавстрийской коалицией (Франция, Бавария, Испания и Пруссия) и закончилась присоединением к Пруссии Силезии и потерей Австрией части итальянских владений.
<ref name="к90"><sup>90</sup>&nbsp;Положение вещей до… (лат.).</ref>Положение вещей до… (лат.).
<ref name="к91"><sup>91</sup>&nbsp;1 Ин. 5:19.</ref>1 Ин. 5:19.
<ref name="к92"><sup>92</sup>&nbsp;Веды — древнейший религиозный и литературный памятник Индии III—I тыс. до н. э. Первые достоверные сведения о них Европа получила через Томаса Колбрука, служащего Ост-Индийской компании, опубликовавшего в 1805 г. книгу «О Ведах». Авеста — собрание священных книг религии зороастризма, относящихся в своей наиболее древней части ко времени Заратустры (VII в. до н. э.). Француз А. Дюперрон специально отправляется солдатом в Индию, чтобы, войдя в доверие к общине местных зороастрийцев (парсов), получить от них текст «Авесты», перевод которой он обнародовал в 1771 г. «Шукинг», правильнее «Шуцзин» («Книга истории», «Книга документов»), на рус. яз. печатались фрагменты в кн.: Древнекитайская философия, т. I. М., 1973, — памятник древнекитайской письменности, отдельные главы которого относятся к XIV—XII вв. до н. э. Многократно реконструировалась и изменялась, входит в классическое конфуцианское «Тридцатикнижие».</ref>Веды — древнейший религиозный и литературный памятник Индии III—I тыс. до н. э. Первые достоверные сведения о них Европа получила через Томаса Колбрука, служащего Ост-Индийской компании, опубликовавшего в 1805 г. книгу «О Ведах». Авеста — собрание священных книг религии зороастризма, относящихся в своей наиболее древней части ко времени Заратустры (VII в. до н. э.). Француз А. Дюперрон специально отправляется солдатом в Индию, чтобы, войдя в доверие к общине местных зороастрийцев (парсов), получить от них текст «Авесты», перевод которой он обнародовал в 1771 г. «Шукинг», правильнее «Шуцзин» («Книга истории», «Книга документов»), на рус. яз. печатались фрагменты в кн.: Древнекитайская философия, т. I. М., 1973, — памятник древнекитайской письменности, отдельные главы которого относятся к XIV—XII вв. до н. э. Многократно реконструировалась и изменялась, входит в классическое конфуцианское «Тридцатикнижие».
<ref name="к93"><sup>93</sup>&nbsp;Помни о жизни (лат.).</ref>Помни о жизни (лат.).
<ref name="к94"><sup>94</sup>&nbsp;Не знаете ни дня, ни часа (церковно-слав.) (Мк. 25:13).</ref>Не знаете ни дня, ни часа (церковно-слав.) (Мк. 25:13).
<ref name="к95"><sup>95</sup>&nbsp;Ин. 13:34.</ref>Ин. 13:34.
<ref name="к96"><sup>96</sup>&nbsp;Задача века была бы выполнена, революция завершена (франц.).</ref>Задача века была бы выполнена, революция завершена (франц.).
<ref name="к97"><sup>97</sup>&nbsp;Речь идет о теории культурно-исторических типов Н. Я. Данилевского (см. выше примеч. 2), противника дарвиновской теории эволюции (см. его двухтомное сочинение «Дарвинизм». СПб., 1885). Принимая в дарвинизме лишь концепцию борьбы за существование, Данилевский целиком перенес ее на отношения между культурно-историческими типами, исключив из этих отношений требование нравственного критерия: «Око за око, зуб за зуб… — вот закон внешней политики, закон отношений государства к государству» (Н. Я. Данилевский. Россия и Европа. СПб., 1895, с. 32).</ref>Речь идет о теории культурно-исторических типов Н. Я. Данилевского (см. выше примеч. 2), противника дарвиновской теории эволюции (см. его двухтомное сочинение «Дарвинизм». СПб., 1885). Принимая в дарвинизме лишь концепцию борьбы за существование, Данилевский целиком перенес ее на отношения между культурно-историческими типами, исключив из этих отношений требование нравственного критерия: «Око за око, зуб за зуб… — вот закон внешней политики, закон отношений государства к государству» (Н. Я. Данилевский. Россия и Европа. СПб., 1895, с. 32).
<ref name="к98"><sup>98</sup>&nbsp;Fiunt — делаются, изготовляются; nascuntur — рождаются, возникают (лат.).</ref>Fiunt — делаются, изготовляются; nascuntur — рождаются, возникают (лат.).
<ref name="к99"><sup>99</sup>&nbsp;Федоров ссылается на статью А. Фулье (Fouillée) «Братство и искупляющее правосудие, согласно современной общественной науке» («La fraternité et la justice réparative, selon la science sociale contemporaine») (журнал «Revue des deux mondes», 15 janvier, 1880, p. 281—311), развивавшую утопические идеи «искупляющего» правосудия как одной из функций государства и принципа человеческих взаимоотношений. Под таким правосудием понималось культивирование морали альтруизма и взаимное «искупление» обид и несправедливостей (то, что Федоров называет ниже «взаимным судом»). Одним из главных недостатков этого построения для Федорова является отсутствие долга «искупления» перед прошедшими поколениями.</ref>Федоров ссылается на статью А. Фулье (Fouillée) «Братство и искупляющее правосудие, согласно современной общественной науке» («La fraternité et la justice réparative, selon la science sociale contemporaine») (журнал «Revue des deux mondes», 15 janvier, 1880, p. 281—311), развивавшую утопические идеи «искупляющего» правосудия как одной из функций государства и принципа человеческих взаимоотношений. Под таким правосудием понималось культивирование морали альтруизма и взаимное «искупление» обид и несправедливостей (то, что Федоров называет ниже «взаимным судом»). Одним из главных недостатков этого построения для Федорова является отсутствие долга «искупления» перед прошедшими поколениями.
<ref name="к100"><sup>100</sup>&nbsp;«Атлантида», точнее «Новая Атлантида» (1624 г., первый русский перевод с франц. языка появился в 1821 г.) — неоконченная утопическая повесть английского философа Фрэнсиса Бэкона (1561—1626), центральное место в которой занимает описание научно-технических достижений общества «Соломонова дома» — замкнутой ученой корпорации идеального государства.</ref>«Атлантида», точнее «Новая Атлантида» (1624 г., первый русский перевод с франц. языка появился в 1821 г.) — неоконченная утопическая повесть английского философа Фрэнсиса Бэкона (1561—1626), центральное место в которой занимает описание научно-технических достижений общества «Соломонова дома» — замкнутой ученой корпорации идеального государства.
<ref name="к101"><sup>101</sup>&nbsp;Имеется в виду изобретение молниеотвода, сделанное Бенджамином Франклином (1706—1790), американским просветителем, государственным деятелем и ученым. Франклин, первым доказал электрическую природу молнии.</ref>Имеется в виду изобретение молниеотвода, сделанное Бенджамином Франклином (1706—1790), американским просветителем, государственным деятелем и ученым. Франклин, первым доказал электрическую природу молнии.
<ref name="к102"><sup>102</sup>&nbsp;Шарль Жак Александр — французский физик (1746—1823), изобретатель собственного типа воздушного шара («шарльера»), совершил ряд воздушных путешествий на нем, в том числе над Альпами.</ref>Шарль Жак Александр — французский физик (1746—1823), изобретатель собственного типа воздушного шара («шарльера»), совершил ряд воздушных путешествий на нем, в том числе над Альпами.
<ref name="к103"><sup>103</sup>&nbsp;Великий канон — Покаянный Канон св. Андрея Критского, представляющий собой плач души о своих грехах. События ветхозаветной и новозаветной истории — от падения праотца Адама до Вознесения Христова — собраны здесь воедино, их изложение проникнуто духом глубокого сердечного сокрушения. Великий канон — история греха и одновременно история покаяния, восстания и искупления — читается вечером в первые четыре дня Великого поста, а затем на вечернем богослужении пятой недели в среду. «Откуда начну плакати окаянного жития нашего» — так начинается Великий канон.</ref>Великий канон — Покаянный Канон св. Андрея Критского, представляющий собой плач души о своих грехах. События ветхозаветной и новозаветной истории — от падения праотца Адама до Вознесения Христова — собраны здесь воедино, их изложение проникнуто духом глубокого сердечного сокрушения. Великий канон — история греха и одновременно история покаяния, восстания и искупления — читается вечером в первые четыре дня Великого поста, а затем на вечернем богослужении пятой недели в среду. «Откуда начну плакати окаянного жития нашего» — так начинается Великий канон.
<ref name="к104"><sup>104</sup>&nbsp;Книга Адама, или Адамова книга — известный памятник апокрифической литературы; его греческая, латинская и церковно-славянская версии были напечатаны во второй половине XIX в. (см. Н. Тихонравов. Памятники отреченной русской литературы, 1883).</ref>Книга Адама, или Адамова книга — известный памятник апокрифической литературы; его греческая, латинская и церковно-славянская версии были напечатаны во второй половине XIX в. (см. Н. Тихонравов. Памятники отреченной русской литературы, 1883).
<ref name="к105"><sup>105</sup>&nbsp;Протезилай — в греч. мифологии сын царя фессалийского города Филаки Ификла, выступивший в борьбе против Трои во главе ополчения на 40 кораблях. Не веря в предсказание, что первый ахеец, высадившийся на берег Трои, погибнет, Протезилай первым соскочил с корабля и был убит Гектором. Культ Протезилая был засвидетельствован в Элеунте, где, по преданию, находилась его гробница.</ref>Протезилай — в греч. мифологии сын царя фессалийского города Филаки Ификла, выступивший в борьбе против Трои во главе ополчения на 40 кораблях. Не веря в предсказание, что первый ахеец, высадившийся на берег Трои, погибнет, Протезилай первым соскочил с корабля и был убит Гектором. Культ Протезилая был засвидетельствован в Элеунте, где, по преданию, находилась его гробница.
<ref name="к106"><sup>106</sup>&nbsp;Согласно преданию, Византия была основана Византом, главой переселенцев из Милета, сыном бога моря Посейдона.</ref>Согласно преданию, Византия была основана Византом, главой переселенцев из Милета, сыном бога моря Посейдона.
<ref name="к107"><sup>107</sup>&nbsp;Исход израильских племен из Египта и переселение на побережье Средиземного моря, в землю ханаанскую, обещанную Богом в наследство сынам израилевым, датируется XIII в. до н. э. (описан в Книге Иисуса Навина, предводителя евреев после смерти Моисея). Вскоре (X в. до н. э.) устанавливаются прочные контакты с финикийцами, населявшими тогда восточное побережье Средиземного моря и ведшими обширную сухопутную, а затем и морскую торговлю. Войдя в 539 г. до н. э. в состав Персидской державы, Финикия принимала активное участие в греко-персидских войнах, в том числе и в битве при Саламине в 480 г. до н. э., завершившейся полным разгромом персидского флота и лишившей персов и финикиян морских коммуникаций. Начиная с IV в. до н. э. Иудея попадает под власть эллинистических монархий, сначала Македонии, а затем и Рима. В результате гонений на евреев, вспыхнувших после подавления очередного антиримского восстания (66—73 гг.), большая часть населения вынуждена была покинуть страну. В VII в., надеясь вернуть страну своих отцов и Иерусалим, евреи поддержали арабских завоевателей, двинувшихся на Средний и Ближний Восток, а затем и в Западную Европу, оказывали им активную поддержку. Иудаизм повлиял на складывавшуюся тогда религию ислама. Под туранским движением Федоров разумеет походы монголов под предводительством Чингисхана (XIII в.) на Среднюю Азию, Россию, Китай, Западную Европу.</ref>Исход израильских племен из Египта и переселение на побережье Средиземного моря, в землю ханаанскую, обещанную Богом в наследство сынам израилевым, датируется XIII в. до н. э. (описан в Книге Иисуса Навина, предводителя евреев после смерти Моисея). Вскоре (X в. до н. э.) устанавливаются прочные контакты с финикийцами, населявшими тогда восточное побережье Средиземного моря и ведшими обширную сухопутную, а затем и морскую торговлю. Войдя в 539 г. до н. э. в состав Персидской державы, Финикия принимала активное участие в греко-персидских войнах, в том числе и в битве при Саламине в 480 г. до н. э., завершившейся полным разгромом персидского флота и лишившей персов и финикиян морских коммуникаций. Начиная с IV в. до н. э. Иудея попадает под власть эллинистических монархий, сначала Македонии, а затем и Рима. В результате гонений на евреев, вспыхнувших после подавления очередного антиримского восстания (66—73 гг.), большая часть населения вынуждена была покинуть страну. В VII в., надеясь вернуть страну своих отцов и Иерусалим, евреи поддержали арабских завоевателей, двинувшихся на Средний и Ближний Восток, а затем и в Западную Европу, оказывали им активную поддержку. Иудаизм повлиял на складывавшуюся тогда религию ислама. Под туранским движением Федоров разумеет походы монголов под предводительством Чингисхана (XIII в.) на Среднюю Азию, Россию, Китай, Западную Европу.
<ref name="к108"><sup>108</sup>&nbsp;Взятие Иерусалима римлянами, завершившее более чем вековой процесс подчинения Иудеи Риму, произошло в 70 г. н. э.</ref>Взятие Иерусалима римлянами, завершившее более чем вековой процесс подчинения Иудеи Риму, произошло в 70 г. н. э.
<ref name="к109"><sup>109</sup>&nbsp;Четвертый крестовый поход, начавшийся в ноябре 1202 г., завершился взятием Константинополя 12 апреля 1204 г. Gesta Dei per francos — дело Божие, через франков совершаемое (лат.). Gesta ideae — дело идеи (лат.).</ref>Четвертый крестовый поход, начавшийся в ноябре 1202 г., завершился взятием Константинополя 12 апреля 1204 г. Gesta Dei per francos — дело Божие, через франков совершаемое (лат.). Gesta ideae — дело идеи (лат.).
<ref name="к110"><sup>110</sup>&nbsp;Речь идет об Александре Македонском. См. примеч. 28.</ref>Речь идет об Александре Македонском. См. примеч. 28.
<ref name="к111"><sup>111</sup>&nbsp;Согласно версии, изложенной у Вергилия в «Энеиде», Эней, один из участников обороны Трои, по воле богов покидает город в последнюю ночь, прихватив с собой изображения троянских богов. После долгих странствий он прибывает на побережье Италии и основывает Рим. Троянские божества, таким образом, получают новое пристанище на италийской земле, у римлян, которые становятся преемниками славы троянцев.</ref>Согласно версии, изложенной у Вергилия в «Энеиде», Эней, один из участников обороны Трои, по воле богов покидает город в последнюю ночь, прихватив с собой изображения троянских богов. После долгих странствий он прибывает на побережье Италии и основывает Рим. Троянские божества, таким образом, получают новое пристанище на италийской земле, у римлян, которые становятся преемниками славы троянцев.
<ref name="к112"><sup>112</sup>&nbsp;Пирр (319 до н. э.— 273 до н. э.) — правитель Эпира; был сыном царя Эакида (по преданию, этот род произошел от Эака, который вместе с Посейдоном и Аполлоном участвовал в постройке троянских стен и видел знамение, указывавшее на то, что его потомки возьмут Трою. Пирр, одушевляемый мыслью основать западноэллинскую монархию, предпринял ряд столкновений с римлянами. Акарнанцы — жители западной окраины северной Греции (Акарнании), по преданию, идущему от гомеровских поэм, происходившие от героя Акарнана, сына Алкмеона. После битвы при Коринфе (146 г. до н. э.) Акарнания была присоединена римлянами к соседнему Эпиру.</ref>Пирр (319 до н. э.— 273 до н. э.) — правитель Эпира; был сыном царя Эакида (по преданию, этот род произошел от Эака, который вместе с Посейдоном и Аполлоном участвовал в постройке троянских стен и видел знамение, указывавшее на то, что его потомки возьмут Трою. Пирр, одушевляемый мыслью основать западноэллинскую монархию, предпринял ряд столкновений с римлянами. Акарнанцы — жители западной окраины северной Греции (Акарнании), по преданию, идущему от гомеровских поэм, происходившие от героя Акарнана, сына Алкмеона. После битвы при Коринфе (146 г. до н. э.) Акарнания была присоединена римлянами к соседнему Эпиру.
<ref name="к113"><sup>113</sup>&nbsp;Магомет II Завоеватель (1430—1481) — османский царь, своей целью ставил завоевание Римской империи, начатое его отцом, Мурадом II. 29 мая 1453 г. взял Константинополь.</ref>Магомет II Завоеватель (1430—1481) — османский царь, своей целью ставил завоевание Римской империи, начатое его отцом, Мурадом II. 29 мая 1453 г. взял Константинополь.
<ref name="к114"><sup>114</sup>&nbsp;Панафинеи — древнейший аттический праздник в честь Афины Паллады, учрежденный в 729 г. В эпоху Писистрата (560—527 гг. до н. э.) приобрел национальное значение; в него были введены состязания гимнастов и рапсодов, которые пели гомеровские поэмы.</ref>Панафинеи — древнейший аттический праздник в честь Афины Паллады, учрежденный в 729 г. В эпоху Писистрата (560—527 гг. до н. э.) приобрел национальное значение; в него были введены состязания гимнастов и рапсодов, которые пели гомеровские поэмы.
<ref name="к115"><sup>115</sup>&nbsp;Пелопоннесская война — война между Афинами и Спартой за гегемонию в Греции (продолжалась с 431 по 404 г. до н. э). Разгорелась вскоре по окончания в 449 г. греко-персидских войн, в которых афиняне и спартанцы были союзниками. Спор между афинским военачальником Фемистоклом и предводителем спартанцев Эврибиадом разгорелся перед Саламинской битвой (см. примеч. 107). Фемистокл решительно выступил против намерения Эврибиада отступить к перешейку и защищать лишь Пелопоннес. Когда в пылу спора Эврибиад хотел ударить Фемистокла, тот сказал ему: «Бей, но выслушай». В результате согласие было достигнуто.</ref>Пелопоннесская война — война между Афинами и Спартой за гегемонию в Греции (продолжалась с 431 по 404 г. до н. э). Разгорелась вскоре по окончания в 449 г. греко-персидских войн, в которых афиняне и спартанцы были союзниками. Спор между афинским военачальником Фемистоклом и предводителем спартанцев Эврибиадом разгорелся перед Саламинской битвой (см. примеч. 107). Фемистокл решительно выступил против намерения Эврибиада отступить к перешейку и защищать лишь Пелопоннес. Когда в пылу спора Эврибиад хотел ударить Фемистокла, тот сказал ему: «Бей, но выслушай». В результате согласие было достигнуто.
<ref name="к116"><sup>116</sup>&nbsp;После смерти Александра Македонского, стремившегося основать мировую монархию, созданная им огромная империя распалась в результате борьбы его преемников (диадохов) и на ее месте образовался ряд эллинских государств. Дело Александра завершили лишь римляне, которые, овладев в III в до н. э. Италией, покорив затем Македонию и бóльшую часть Греции, установили свое влияние в Малой Азии и др. регионах, образовали с 30 г. до н. э. во главе с императором Октавианом огромную единодержавную империю. В 330 г. Константин Великий перенес столицу Римской империи в Византию, придав ей тем самым всемирно-историческое значение.</ref>После смерти Александра Македонского, стремившегося основать мировую монархию, созданная им огромная империя распалась в результате борьбы его преемников (диадохов) и на ее месте образовался ряд эллинских государств. Дело Александра завершили лишь римляне, которые, овладев в III в до н. э. Италией, покорив затем Македонию и бóльшую часть Греции, установили свое влияние в Малой Азии и др. регионах, образовали с 30 г. до н. э. во главе с императором Октавианом огромную единодержавную империю. В 330 г. Константин Великий перенес столицу Римской империи в Византию, придав ей тем самым всемирно-историческое значение.
<ref name="к117"><sup>117</sup>&nbsp;Федоров касается здесь сложной истории взаимодействия иудейской и эллинской культур в эллинистический (IV—I вв. до н. э.) и раннехристианский периоды. Его внимание привлекает обширная литература евреев диаспоры, прежде всего Александрии, как исторического, так и религиозного характера. К последнему роду относились и III—V книги «Сивиллиных оракулов» (сборника изречений сивилл, древних пророчиц), в которых ощутимо сильное влияние иудейской эсхатологии. Пророчества сивилл, прежде всего халдейской, Саббы, или Саббеты, были полны угроз язычникам, проповедовали грядущие бедствия, распадение царств и народов, суд миру и торжество «сынов Израиля». В этот же период возникает и обширная апокалиптическая литература иудеев, продолжающая древнюю традицию ветхозаветных пророков (Книга Еноха, III книга Ездры, Апокалипсис Авраама, Заветы двенадцати патриархов и т. д.), проникнутая напряженным ожиданием «последних сроков», видением тайн будущего мира.</ref>Федоров касается здесь сложной истории взаимодействия иудейской и эллинской культур в эллинистический (IV—I вв. до н. э.) и раннехристианский периоды. Его внимание привлекает обширная литература евреев диаспоры, прежде всего Александрии, как исторического, так и религиозного характера. К последнему роду относились и III—V книги «Сивиллиных оракулов» (сборника изречений сивилл, древних пророчиц), в которых ощутимо сильное влияние иудейской эсхатологии. Пророчества сивилл, прежде всего халдейской, Саббы, или Саббеты, были полны угроз язычникам, проповедовали грядущие бедствия, распадение царств и народов, суд миру и торжество «сынов Израиля». В этот же период возникает и обширная апокалиптическая литература иудеев, продолжающая древнюю традицию ветхозаветных пророков (Книга Еноха, III книга Ездры, Апокалипсис Авраама, Заветы двенадцати патриархов и т. д.), проникнутая напряженным ожиданием «последних сроков», видением тайн будущего мира.
<ref name="к118"><sup>118</sup>&nbsp;Имеется в виду основание Александрии (331 г. до н. э.), которое последовало вскоре после победы Александра Македонского над персами и взятия Тира, последнего оплота персидского флота (332 г. до н. э.).</ref>Имеется в виду основание Александрии (331 г. до н. э.), которое последовало вскоре после победы Александра Македонского над персами и взятия Тира, последнего оплота персидского флота (332 г. до н. э.).
<ref name="к119"><sup>119</sup>&nbsp;Столкновения евреев (составлявших значительную часть населения Александрии и пользовавшихся привилегиями при династии Птоломеев) с греками начались при Птоломее IV Филопаторе (221—204 гг. до н. э.) и продолжались до еврейского восстания 115 г., после усмирения которого еврейское население надолго почти исчезло из Александрии.</ref>Столкновения евреев (составлявших значительную часть населения Александрии и пользовавшихся привилегиями при династии Птоломеев) с греками начались при Птоломее IV Филопаторе (221—204 гг. до н. э.) и продолжались до еврейского восстания 115 г., после усмирения которого еврейское население надолго почти исчезло из Александрии.
<ref name="к120"><sup>120</sup>&nbsp;Антиох IV Епифан (175—164 гг. до н. э.) — представитель династии Селевкидов; стремясь ускорить процесс эллинизации подвластных ему народов, уже в самом начале своего царствования стал вмешиваться во внутренние дела Иерусалима, а в 167 г. до н. э. развязал гонения на иудейскую религию: в Иудее был наложен запрет на исполнение законов Торы, Иерусалимский храм был осквернен и наречен святилищем Зевса Олимпийского, вводились языческие культы. Это привело к восстанию иудеев, во главе которого с 166 г. до н. э. встал Иехуда Маккавей. Успешные военные действия привели в 164 г. до н. э. к освобождению Иерусалима и восстановлению богослужения в городе. Борьба с Селевкидами, возглавляемая затем братьями Иехуды Иоанатаном и Шимоном, продолжалась до 142 г. до н. э. и завершилась признанием независимости Иудеи.</ref>Антиох IV Епифан (175—164 гг. до н. э.) — представитель династии Селевкидов; стремясь ускорить процесс эллинизации подвластных ему народов, уже в самом начале своего царствования стал вмешиваться во внутренние дела Иерусалима, а в 167 г. до н. э. развязал гонения на иудейскую религию: в Иудее был наложен запрет на исполнение законов Торы, Иерусалимский храм был осквернен и наречен святилищем Зевса Олимпийского, вводились языческие культы. Это привело к восстанию иудеев, во главе которого с 166 г. до н. э. встал Иехуда Маккавей. Успешные военные действия привели в 164 г. до н. э. к освобождению Иерусалима и восстановлению богослужения в городе. Борьба с Селевкидами, возглавляемая затем братьями Иехуды Иоанатаном и Шимоном, продолжалась до 142 г. до н. э. и завершилась признанием независимости Иудеи.
<ref name="к121"><sup>121</sup>&nbsp;Под Александрийским учением о Слове Федоров разумеет учение Филона Александрийского, или Филона иудея (ок. 25 до н. э.— ок. 50 н. э.), философа и богослова, соединявшего иудаизм с греческой философией, прежде всего со стоически окрашенным платонизмом. В системе Филона Слово (Логос, мудрость) является верховной из сил Божества, посредствующих между трансцендентным Богом и тварным миром. Этот разум Божий, идея всех идей, образ Божества, зиждительная сила вселенной. Ожиданием Мессии, помазанника, избавителя и спасителя человеческого рода от первородного греха и смерти, пронизан Ветхий Завет, и прежде всего — книги пророков. Однако пророчества о Мессии трактовались раввинством прежде всего как предсказания о появлении царя-освободителя, который поведет свой народ на борьбу с Римом и, возвысив еврейское царство, установит торжество и господство Израиля над миром. Такое понимание и привело к отвержению истинного Мессии — Иисуса Христа. Федоров касается и еще одного события: основания в начале III в до н. э. в Александрии музея, ставшего одним из главных научных и культурных центров древнего мира. При Александрийском музее с обширной библиотекой работали поколения математиков и астрономов, географов, медиков, философов. Особые же успехи были достигнуты в филологии (в частности, в истолковании и критике греческих поэтов, прежде всего Гомера).</ref>Под Александрийским учением о Слове Федоров разумеет учение Филона Александрийского, или Филона иудея (ок. 25 до н. э.— ок. 50 н. э.), философа и богослова, соединявшего иудаизм с греческой философией, прежде всего со стоически окрашенным платонизмом. В системе Филона Слово (Логос, мудрость) является верховной из сил Божества, посредствующих между трансцендентным Богом и тварным миром. Этот разум Божий, идея всех идей, образ Божества, зиждительная сила вселенной. Ожиданием Мессии, помазанника, избавителя и спасителя человеческого рода от первородного греха и смерти, пронизан Ветхий Завет, и прежде всего — книги пророков. Однако пророчества о Мессии трактовались раввинством прежде всего как предсказания о появлении царя-освободителя, который поведет свой народ на борьбу с Римом и, возвысив еврейское царство, установит торжество и господство Израиля над миром. Такое понимание и привело к отвержению истинного Мессии — Иисуса Христа. Федоров касается и еще одного события: основания в начале III в до н. э. в Александрии музея, ставшего одним из главных научных и культурных центров древнего мира. При Александрийском музее с обширной библиотекой работали поколения математиков и астрономов, географов, медиков, философов. Особые же успехи были достигнуты в филологии (в частности, в истолковании и критике греческих поэтов, прежде всего Гомера).
<ref name="к122"><sup>122</sup>&nbsp;Ин. 21:25.</ref>Ин. 21:25.
<ref name="к123"><sup>123</sup>&nbsp;Речь идет об Иустине Философе, одном из самых значительных апологетов II в. До своего обращения в христианство пытался искать истину в различных философских школах — у стоиков, перипатетиков, пифагорейцев и, наконец, у платоников. После обращения боролся с иудеями и с еретиками-гностиками. Развил учение о почитании ангелов и о демонах, которые произошли от падших ангелов и всеми силами пытаются воспрепятствовать людям обратиться к Богу.</ref>Речь идет об Иустине Философе, одном из самых значительных апологетов II в. До своего обращения в христианство пытался искать истину в различных философских школах — у стоиков, перипатетиков, пифагорейцев и, наконец, у платоников. После обращения боролся с иудеями и с еретиками-гностиками. Развил учение о почитании ангелов и о демонах, которые произошли от падших ангелов и всеми силами пытаются воспрепятствовать людям обратиться к Богу.
<ref name="к124"><sup>124</sup>&nbsp;Гретц (Грец) Генрих (1817—1891) — историк, автор первого монументального труда по всеобщей истории евреев (Grätz. Geschichte der Juden von der ältesten Zeiten bis auf die Gegenwart. Bd. 1—11. Magdeburg, 1853—1877 (наиболее полный русский перевод: Грец Генрих. История евреев от древнейших времен до настоящего. Т. 1—12, Одесса, 1904—1908.</ref>Гретц (Грец) Генрих (1817—1891) — историк, автор первого монументального труда по всеобщей истории евреев (Grätz. Geschichte der Juden von der ältesten Zeiten bis auf die Gegenwart. Bd. 1—11. Magdeburg, 1853—1877 (наиболее полный русский перевод: Грец Генрих. История евреев от древнейших времен до настоящего. Т. 1—12, Одесса, 1904—1908.
<ref name="к125"><sup>125</sup>&nbsp;Согласно библейскому преданию, Каин основал город, назвав его именем своего сына Эноха (Быт. 4:17). Точное местонахождение города определить невозможно, с ним отождествляют несколько мест, в том числе г. Хотан у северного подножия Кунь-Луня в восточном Туркестане.</ref>Согласно библейскому преданию, Каин основал город, назвав его именем своего сына Эноха (Быт. 4:17). Точное местонахождение города определить невозможно, с ним отождествляют несколько мест, в том числе г. Хотан у северного подножия Кунь-Луня в восточном Туркестане.
<ref name="к126"><sup>126</sup>&nbsp;Каллимах (310—240 гг. до н. э.) — греческий поэт, составил так называемые «Таблицы» (первый каталог греческих писателей и их произведений с краткими биографическими сведениями об авторах), а также толковый каталог александрийской библиотеки в 120 книгах.</ref>Каллимах (310—240 гг. до н. э.) — греческий поэт, составил так называемые «Таблицы» (первый каталог греческих писателей и их произведений с краткими биографическими сведениями об авторах), а также толковый каталог александрийской библиотеки в 120 книгах.
<ref name="к127"><sup>127</sup>&nbsp;Федоров имеет в виду завоевания франкского короля Карла Великого (742—814), которые привели к образованию обширной империи, и закончившееся в 1054 г. разделение восточной и западной церквей.</ref>Федоров имеет в виду завоевания франкского короля Карла Великого (742—814), которые привели к образованию обширной империи, и закончившееся в 1054 г. разделение восточной и западной церквей.
<ref name="к128"><sup>128</sup>&nbsp;Первый крестовый поход, начавшийся в апреле 1097 г. переходом Босфора и взятием Никеи, пролегал через Малую Азию, Армению, включил в себя осаду Антиохии и завершился взятием 15 июля 1099 г. Иерусалима и утверждением крестоносцев в Сирии.</ref>Первый крестовый поход, начавшийся в апреле 1097 г. переходом Босфора и взятием Никеи, пролегал через Малую Азию, Армению, включил в себя осаду Антиохии и завершился взятием 15 июля 1099 г. Иерусалима и утверждением крестоносцев в Сирии.
<ref name="к129"><sup>129</sup>&nbsp;Борьба за инвеституру (право назначения на церковную должность и возведение в сан) велась в последней трети XII в. между папой Григорием VII (между 1015 и 1020) и римско-германским императором Генрихом IV (1050—1106). Когда положение папы в этой борьбе к 1080 г. явно ухудшилось, он был вынужден заключить союз с норманнским князем Робертом Гюискаром (ок. 1015—1085), завоевавшим к тому времени Южную Италию и Сицилию и покушавшимся на Византию. В 1078 г. византийский император Михаил VII, вступивший за несколько лет перед этим, под угрозой захвата провинций империи, в дружественные отношения с Гюискаром, был отстранен от власти узурпатором Никифором Вотаниатом. Роберт Гюискар демонстративно с особенным благоволением принял у себя греческого проходимца, выдававшего себя за Михаила VII, и предъявил Вотаниату ультиматум: возвращение власти Михаилу или — война. Папа энергично поддерживал планы Роберта, направленные против Византии, надеясь, что это будет иметь большое значение для умаления роли восточной церкви и впоследствии для борьбы с мусульманами, овладевшими святыми местами. В 1081 г. уже при Алексее I Комнине Роберт Гюискар вторгся в Византию.</ref>Борьба за инвеституру (право назначения на церковную должность и возведение в сан) велась в последней трети XII в. между папой Григорием VII (между 1015 и 1020) и римско-германским императором Генрихом IV (1050—1106). Когда положение папы в этой борьбе к 1080 г. явно ухудшилось, он был вынужден заключить союз с норманнским князем Робертом Гюискаром (ок. 1015—1085), завоевавшим к тому времени Южную Италию и Сицилию и покушавшимся на Византию. В 1078 г. византийский император Михаил VII, вступивший за несколько лет перед этим, под угрозой захвата провинций империи, в дружественные отношения с Гюискаром, был отстранен от власти узурпатором Никифором Вотаниатом. Роберт Гюискар демонстративно с особенным благоволением принял у себя греческого проходимца, выдававшего себя за Михаила VII, и предъявил Вотаниату ультиматум: возвращение власти Михаилу или — война. Папа энергично поддерживал планы Роберта, направленные против Византии, надеясь, что это будет иметь большое значение для умаления роли восточной церкви и впоследствии для борьбы с мусульманами, овладевшими святыми местами. В 1081 г. уже при Алексее I Комнине Роберт Гюискар вторгся в Византию.
<ref name="к130"><sup>130</sup>&nbsp;Вавилонское пленение пап (1308—1377) — период зависимости папства от французского короля, наступивший вслед за борьбой между церковью и французским королем Филиппом IV, сопроводившийся переселением пап в Авиньон и утратой их влияния на другие страны. (В период «авиньонского пленения» пороки католического духовенства достигли небывалых размеров, что дало повод Франческо Петрарке назвать развратный двор папы Климента VI (Пьера Роже) — «Вавилоном», а само авиньонское пленение — «вавилонским» (Указано А. В. Знатновым)).</ref>Вавилонское пленение пап (1308—1377) — период зависимости папства от французского короля, наступивший вслед за борьбой между церковью и французским королем Филиппом IV, сопроводившийся переселением пап в Авиньон и утратой их влияния на другие страны. (В период «авиньонского пленения» пороки католического духовенства достигли небывалых размеров, что дало повод Франческо Петрарке назвать развратный двор папы Климента VI (Пьера Роже) — «Вавилоном», а само авиньонское пленение — «вавилонским» (Указано А. В. Знатновым)).
<ref name="к131"><sup>131</sup>&nbsp;Констанцский собор (1414—1418) собрался в целях прекращения так называемого «Великого раскола» в Западной церкви (спора между авиньонской и римской куриями за право избрания папы), а также церковной реформы (на необходимости созыва собора особенно настаивали радикально настроенные профессора Парижского университета Пьер Д’Альи, Иоанн Жерсон и Никола Клеманж), но в результате нажима со стороны консервативной партии преимущественное внимание уделил борьбе с ересями, в частности — ересью чеха Яна Гуса (1369—1415), предшественника реформации, нападавшего на римскую церковь, отрицавшего чудеса и утверждавшего, что все религиозные истины и церковные предписания должны основываться только на Священном Писании, и его сподвижника Иеронима Пражского (ок. 1380—1416), сторонника ереси Джона Уиклифа, отвергавшего папство, ряд обрядов и таинств. (И Ян Гус, и Иероним Пражский по приговору собора были сожжены как «нераскаявшиеся еретики»). На соборе присутствовали также приехавший с посольством киевский митрополит Григорий Цимвлак и ученый византийский грек Эммануил Хрисоляр, находившийся с 1408 г. на службе в папской курии и ведший в 1413 г. с германским императором Сигизмундом (1368—1437) переговоры о месте собора. Так как Констанцский собор зашел в тупик по вопросу о церковной реформе, в 1431—1449 гг. был созван Базельский собор, на который, помимо вопроса о прекращении Великого раскола, был вынесен и вопрос о соединении церквей — по инициативе тогдашнего императора Византии Иоанна VIII, искавшего прочного союза с западным миром для спасения восточного христианского региона от разрушения его турками. В результате разыгравшегося конфликта между большинством собора и папой Евгением IV собор был распущен и решение вопроса о воссоединении церквей перенесено на Феррарский собор (см. примеч. 32 к II ч. «Записки»).</ref>Констанцский собор (1414—1418) собрался в целях прекращения так называемого «Великого раскола» в Западной церкви (спора между авиньонской и римской куриями за право избрания папы), а также церковной реформы (на необходимости созыва собора особенно настаивали радикально настроенные профессора Парижского университета Пьер Д’Альи, Иоанн Жерсон и Никола Клеманж), но в результате нажима со стороны консервативной партии преимущественное внимание уделил борьбе с ересями, в частности — ересью чеха Яна Гуса (1369—1415), предшественника реформации, нападавшего на римскую церковь, отрицавшего чудеса и утверждавшего, что все религиозные истины и церковные предписания должны основываться только на Священном Писании, и его сподвижника Иеронима Пражского (ок. 1380—1416), сторонника ереси Джона Уиклифа, отвергавшего папство, ряд обрядов и таинств. (И Ян Гус, и Иероним Пражский по приговору собора были сожжены как «нераскаявшиеся еретики»). На соборе присутствовали также приехавший с посольством киевский митрополит Григорий Цимвлак и ученый византийский грек Эммануил Хрисоляр, находившийся с 1408 г. на службе в папской курии и ведший в 1413 г. с германским императором Сигизмундом (1368—1437) переговоры о месте собора. Так как Констанцский собор зашел в тупик по вопросу о церковной реформе, в 1431—1449 гг. был созван Базельский собор, на который, помимо вопроса о прекращении Великого раскола, был вынесен и вопрос о соединении церквей — по инициативе тогдашнего императора Византии Иоанна VIII, искавшего прочного союза с западным миром для спасения восточного христианского региона от разрушения его турками. В результате разыгравшегося конфликта между большинством собора и папой Евгением IV собор был распущен и решение вопроса о воссоединении церквей перенесено на Феррарский собор (см. примеч. 32 к II ч. «Записки»).
<ref name="к132"><sup>132</sup>&nbsp;Никифор II Фока — византийский император с 963 по 969 г., отличившийся в свою бытность военачальником многочисленными удачными войнами на востоке против арабов. 13‑е правило Василия Великого, выдающегося представителя греческой патристики (ок. 330—379), изложено им в письме к Амфилохию, касающемся церковных правил и толкования некоторых мест Священного Писания. См.: Творения иже во святых отца нашего Василия Великого, архиепископа Кесарии Каппадокийския, ч. 7. Сергиев Посад, 1892, с. 15.</ref>Никифор II Фока — византийский император с 963 по 969 г., отличившийся в свою бытность военачальником многочисленными удачными войнами на востоке против арабов. 13‑е правило Василия Великого, выдающегося представителя греческой патристики (ок. 330—379), изложено им в письме к Амфилохию, касающемся церковных правил и толкования некоторых мест Священного Писания. См.: Творения иже во святых отца нашего Василия Великого, архиепископа Кесарии Каппадокийския, ч. 7. Сергиев Посад, 1892, с. 15.
<ref name="к133"><sup>133</sup>&nbsp;Иван Михайлович Ивакин — учитель русского языка Третьей Московской гимназии. Был частым собеседником Н. Ф. Федорова, нередко записывал под диктовку его мысли, переписывал набело его статьи.</ref>Иван Михайлович Ивакин — учитель русского языка Третьей Московской гимназии. Был частым собеседником Н. Ф. Федорова, нередко записывал под диктовку его мысли, переписывал набело его статьи.
<ref name="к134"><sup>134</sup>&nbsp;Речь идет о вражде двух улусов в составе монгольской империи: Золотой Орды (основана в 40‑е гг. XIII в. ханом Батыем, совершившим поход в Восточную и Центральную Европу) и образовавшегося в конце 50‑х гг. на территории Ирана в результате походов хана Гулагу (на Арабский халифат, в Сирию и Египет) мощного монгольского государства Гулагидов. Эта борьба особенно усилилась после перенесения в 1260 г. столицы империи из Каракорума в Пекин, что ослабило контроль верховного правителя над монгольскими улусами. Византийский император Ласкарис, не желавший усиления Золотой Орды, старался поддержать Гулагидское государство и всячески препятствовал политике Золотой Орды, направленной на союз с мамелюкскими султанами в Египте.</ref>Речь идет о вражде двух улусов в составе монгольской империи: Золотой Орды (основана в 40‑е гг. XIII в. ханом Батыем, совершившим поход в Восточную и Центральную Европу) и образовавшегося в конце 50‑х гг. на территории Ирана в результате походов хана Гулагу (на Арабский халифат, в Сирию и Египет) мощного монгольского государства Гулагидов. Эта борьба особенно усилилась после перенесения в 1260 г. столицы империи из Каракорума в Пекин, что ослабило контроль верховного правителя над монгольскими улусами. Византийский император Ласкарис, не желавший усиления Золотой Орды, старался поддержать Гулагидское государство и всячески препятствовал политике Золотой Орды, направленной на союз с мамелюкскими султанами в Египте.
<ref name="к135"><sup>135</sup>&nbsp;Филипп II — см. примеч. 88.</ref>Филипп II — см. примеч. 88.
<ref name="к136"><sup>136</sup>&nbsp;Альбигойцы — дуалистическая секта, распространившаяся в начале XI в. в Италии и Южной Франции и ведущая свое происхождение от ереси павликиан, приверженцы которой обосновались в Византии еще в IV в. Проповедовали аскетизм, возвращение к чистоте и простоте апостольского века. Иоахим Флорский (ок. 1132—1202) — итальянский мыслитель, аскет и богослов, создатель концепции «трех эпох» мировой истории: эпоха Бога-Отца (Ветхий Завет, время страха и закона), эпоха Бога-Сына (Новый Завет, время премудрости и сыновства) и эпоха Духа Святого, или время Вечного Евангелия, торжества свободы и любви, перехода к Царствию Божию.</ref>Альбигойцы — дуалистическая секта, распространившаяся в начале XI в. в Италии и Южной Франции и ведущая свое происхождение от ереси павликиан, приверженцы которой обосновались в Византии еще в IV в. Проповедовали аскетизм, возвращение к чистоте и простоте апостольского века. Иоахим Флорский (ок. 1132—1202) — итальянский мыслитель, аскет и богослов, создатель концепции «трех эпох» мировой истории: эпоха Бога-Отца (Ветхий Завет, время страха и закона), эпоха Бога-Сына (Новый Завет, время премудрости и сыновства) и эпоха Духа Святого, или время Вечного Евангелия, торжества свободы и любви, перехода к Царствию Божию.
<ref name="к137"><sup>137</sup>&nbsp;Сен-Пьер (1658—1743) — французский аббат, публицист, автор книги «Проект вечного мира» (1713), в которой он предлагал объединить — независимо от вероисповедания — все европейские страны, включая Россию, в единый союз с общими законодательными и судебными органами и единой конституцией. Оказал влияние на крупнейших философов нового времени.</ref>Сен-Пьер (1658—1743) — французский аббат, публицист, автор книги «Проект вечного мира» (1713), в которой он предлагал объединить — независимо от вероисповедания — все европейские страны, включая Россию, в единый союз с общими законодательными и судебными органами и единой конституцией. Оказал влияние на крупнейших философов нового времени.
<ref name="к138"><sup>138</sup>&nbsp;Имеется в виду «История упадка и разрушения Римской империи» (1776—1788), рассматривающая историю Рима и Византии с конца II в до 1453 г., английского историка XVIII в. Эдуарда Гиббона.</ref>Имеется в виду «История упадка и разрушения Римской империи» (1776—1788), рассматривающая историю Рима и Византии с конца II в до 1453 г., английского историка XVIII в. Эдуарда Гиббона.
}}