Федоров Н.Ф. Абсолютный мимитизм и безусловный окцидентализм Владимира Соловьева
Федоров_Н.Ф._Абсолютный_мимитизм_и_безусловный_окцидентализм_Владимира_Соловьева (8021 байт)
| ← IV,80 | Абсолютный мимитизм и безусловный окцидентализм Владимира Соловьева |
IV,93 → |
| Источник: Федоров Н. Ф. Сочинение сочинений: В 4-х тт. — М.: Традиция, 1999. — Том IV. — С. 88-89 • <ref name="к325" group="К."/> |
В бедственный 1891 г., когда во многих губерниях, составляющих житницу России, был голод от засухи, ставшей, по-видимому, хронической, когда беспрестанно возникали слухи, поддерживавшие напряженное ожидание войны, вдруг стало известно об опытах вызывания дождя посредством взрывчатых веществ1а, т. е. таких, которые до сих пор употреблялись, можно сказать, исключительно в войнах внешних, а также внутренних, каковы революции, динамитные заговоры и т. п.
Совпадение нашего голода от засухи с открытием средства против бездождия, причем средством этим оказывается то самое, что служило лишь для взаимного истребления, не могло не произвести потрясающего впечатления особенно на тех, которые стояли близко к голодной нужде, которые имели близких в возрасте, обязывающем стать в ряды войск в случае войны, — да и не на них только одних!.. И в самом деле, человек сделал, по-видимому, все зло, какое только мог, относительно природы (истощение, опустошение, хищничество), относительно и друг друга (изобретение истребительнейших орудий и вообще средств для взаимного уничтожения); самые пути сообщения, чем особенно гордится современный человек, и те служат лишь стратегии или торговле, войне или барышничеству; а барышничество смотрит на природу именно «как на кладовую, откуда можно добывать средства для удобства жизни и наслаждений, и хищнически истребляет и расточает веками накопленные в ней богатства». (Слово Амвросия Харьковского, произнесенное в Харьковском университете, «О Христианском направлении естествознания». — Церковн. Ведом. 1892 г. № 5-й.2) Все это не могло не привести к отчаянию, ибо всюду без всякого просвета виделось одно только зло. И вдруг, как отрадный луч света для «сидящих во тьме и сени смертной»3, известие, переворачивающее все, благая весть, что все средства, изобретенные для взаимного истребления, становятся средством спасения от голода, и является надежда, что разом будет положен конец и голоду, и войне, конец войне без разоружения, которое и невозможно. Это не могло не подействовать даже на неверующих: отъявленный атеист и тот не мог не признать в этом указания Божественного Промысла, указания истинно Божественного на возможность обратить величайшее зло в величайшее благо. И в самом деле, разве это не действительнейшее доказательство бытия Божия и Божия Промысла, доказательство совершенно новое, не из созерцания только целесообразности в природе почерпаемое, но познаваемое из осуществления целесообразности в действительности, на самом деле? И разве это не проявление величайшего, истинно Божественного милосердия к человеку, достигшему, по-видимому, глубины падения, согрешившему против природы, против своих братьев и даже отвергшему самое существование, самое бытие Божие?.. И как тут не воскликнуть: «Прав еси, Господи, и правы все пути Твои»... Воистину Господь услышал молитву православного народа, который, молясь на своих сухих полях, знал, что делает (не знали, что делают, лишь те, которые насмехались над этою его молитвою). И вот, однако, слышится голос с церковной кафедры: «Бойтесь этой дерзости, которая хочет привлечь дождь с неба пушечными выстрелами». (Заключительные слова Амвросия Харьковского.) Но если пушечные выстрелы не могут быть безусловно осуждаемы даже тогда, когда несут смерть (при защите, напр., родины, отечества), то почему же осудить их, когда они будут приносить жизнь, будут избавлять от голода? Не окажется ли это, напротив, исполнением благой воли Божией?.. Не явится ли это поворотом от злого пессимизма и безотрадного скептицизма к живой действенной вере, в особенности если будет поведано неслышавшим и растолковано неуразумевшим с церковной кафедры, с кафедры Веры, которая укажет, таким образом, новый путь Разуму (Примечание 1).
Если Россия, то есть русская интеллигенция, страдает отсутствием самостоятельности, то Владимир Соловьев должен быть признан полнейшим ее представителем. Его учение должно быть названо Абсолютным мимитизмом, законченным подражанием Западу. Он отрицал только одну национальность, ту, которая и сама относилась к себе всегда отрицательно, т. е. русскую национальность; он проникнут благоговением ко всем религиям: и к религии войны — Исламу («честному магометанству»), и к религии золота — иудаизму, с презрением относящемуся к земледелию, и к религии мрака и невежества — католицизму, словом, ко всем, кроме православия, состоящего в печаловании о своем несовершенстве.
В философии под отрицанием отвлеченного скрывается, и даже не скрывается, а открыто обожается отвлеченность и сословие, живущее не делом, а тоже одними отвлеченностями. Под понятиями и представлениями он <(Соловьев)> не заметил проектов; эмпирию он не расширяет до должных размеров, то есть до пределов всеобщего наблюдения и опыта, что могло бы быть, однако, достигнуто путем распространения образования или, точнее, познавания, на всех, и в чем заключалось бы и отрицание сословности в знании. Он знает опыт или Историю лишь всемирно-мещанскую (европейскую, западную), а не всемирно-крестьянскую, стремящуюся землю в ее целости сделать предметом всех в совокупности.
Не признавая самостоятельной философии в России, <Соловьев> не видит, что отрицание западной философии будет или должно быть отрицанием философии вообще, как знания. Он видел кризис там, где наступал уже конец философии* <ref name="*" group="Пр."/>.
Сын западника, он в индивидуализме превзошел Ницше, делая из бессмертия привилегию Сверхчеловеков. Он видел зло лишь в позитивизме, тогда как главное зло заключалось в кантизме, который не заметил своей коренной ошибки — <в> отделении (антиномии) двух разумов и мнимом примирении <их> в рефлектирующем суждении, слабость коего критика не показала, и особенно <зло заключается в Социализме>, который основал свое учение на возвращении к кантовскому предрассудку.
1Если бы Соловьев серьезно отвергал отвлеченность, то он учреждения, или органы, религии, знания и искусства предпочел бы теориям. После шумной защиты диссертации, ничего самостоятельного не заключающей, ему предстояло на выбор или устроение высшего органа знания и действия для громадного континента, каким должен бы быть Музей 3-го Рима, т. е. Музей Московский, как <орган> высшего собирания**<ref name="**" group="Пр."/>., а Соловьев предпочел пассивную роль читателя в богатейшем Музее Британском<ref name="k326" group="К."/>, вместо того, чтобы употребить свои таланты на создание или устроение Музея в Москве; он даже не хотел оказать малейшего содействия в установлении <книжного> обмена, не международного, а только франко-русского, чтобы дать просветительное значение этому союзу.
Точно так же из двух кладбищ он предпочел Египет — кладбище невозможного сохранения не жизни, а да187же трупов, предпочел его Кремлю, также кладбищу, но кладбищу воскрешения, Кремлю 3-го Рима, в Памира или Эдема место стоящему, где знание должно достигнуть управления слепою силою, умерщвляющею, — т. е. раскрыть значение и Православия, и Самодержавия. Соловьев искал вдали то, что находилось вблизи, у самого места его рождения.
Показать, чем должен быть Кремль, — это не значит распоряжаться, не спросясь хозяина, как он говорил, <напротив, это выражение Соловьева свидетельствует> только <о его> неверии в силу Истины и блага.
<references group=""></references>
- Примечания Н.Ф. Федорова
<references group="Пр."><ref name="*">* Человек</ref> <ref name="**">** А между тем</ref></references>
- Комментарии А.Г. Гачевой при участии С.Г. Семеновой
<references group="К."><ref name="k326">326 В архиве Н. П. Петерсона данная заметка Н. Ф. Федорова сохранилась в двух редакциях. Первая сделана на большом двойном листе рукой Н. Ф. Федорова (ОР РГБ, ф. 657, к. 9, ед. хр. 36; копия рукой Н. П. Петерсона – к. 3, ед. хр. 4, лл. 305–306), вторая – на двух двойных листах рукой В. А. Кожевникова с поправками и приписками Н. Ф. Федорова – к. 3, ед. хр. 4, лл. 301–302. В настоящем издании за основу взят текст второй редакции и дополнен недостающим куском из первой редакции. – 88. </ref> <ref name="k326">326 См. выше примеч. 52.</ref></references>